До каких-то пор ничего интересного не происходило, а той ночью случились сразу два события. Сначала ко мне пришла женщина очень маленького роста. Она спустилась в окно по лунной дорожке. Я приподнялся в постели на локтях и тихо на нее смотрел.
Когда-то она была моей сестрой. Моей умной младшей сестрой.
— Я тебя нашла, — тихо молвила она. — Наконец-то я тебя нашла. Ты ведь уже счет жизням потерял. Мы все потеряли.
Я молча смотрел на нее, пытаясь раздуть огонь из искры узнавания. Искра угасла, и я заморгал.
— И вот ты какой… как же мне больно на тебя смотреть… Ты, мой старший, мой страшный и великий брат… Мой смешной брат… Каким же ты сделался…
Я попытался понять, о чем она толкует — и тут же захлопнул крышку, из-под которой чуть было не вылезла невыносимо кошмарная окончательная истина, которая, раз явившись, не забудется никогда.
— Но всё же ты меня нашла. Вдруг еще не поздно?
Сестра посмотрела на меня новым взглядом — таким, что у меня внутри снова всё обрушилось. С такой болью на живых не смотрят.
— Ты завис. Братик мой, ты же почти завис. Провалился очень, очень глубоко и надолго. Если тебя сейчас выдернуть… ты же не помнишь, что это означает, всё чувствуешь, но ничего не помнишь? Так ведь? Чувствуешь всем сердцем, но ничегошеньки не понимаешь?
Я пытался понять. Я честно попытался что-то понять, но это было так, словно улитка глядит, шевеля рогами, на подножье горы.
Я уже даже не был ее братом. Я был просто хвостом кометы, давно умчавшейся в черные дали.
И я почти завис. От ужаса и стыда я ухватился за край матраса.
— Зачем же ты явилась? — раздавленным голосом спросил я. — Позволь мне… закатиться насовсем. И забыть навсегда этот разговор. Я помню всё, что совершил, но ведь никого нельзя так мучить.
Сестра смерила меня привычным взглядом, как усталая учительница смотрит на симпатичного дурачка, и мне стало чуть легче.
— Ничего ты здесь не можешь помнить — только догадываться… Я тебя не наказывать пришла. Хотя после того… после того немного и можно. Сейчас ты будешь корчиться от осознания того, что ты навсегда утратил по своей же собственной вине, а я буду смотреть.
Меня тут же перестало корчить от осознания необратимости совершенного падения. Похоже, какая-то надежда еще оставалась.
Глаза сестры разгорались всё ярче, пока не стали нестерпимыми. Один — сапфир, другой — изумруд, третий во лбу пылает золотом, как звезда. Золото меня и захлестнуло.
— Вижу, ты уже на краешке. Я чуть не опоздала Это одна из последних попыток, следующее большое понижение почти наверняка пересечет горизонт событий. Но понижением тебе пользоваться придется, потому что ничего другого в твоем распоряжении не осталось. Внимание: временное повышение. Сейчас ты сможешь меня выслушать. На отходе доступ к знанию будет утрачен. Ты должен мне довериться.
Спустя какое-то время я пришел в себя. Сестра молчала, смотрела на меня нормальными двумя глазами, полными слез и жалости. Конечно, я ничего не запомнил с того момента, как ей открылся.
— Сказанное не пропадет, оно самоактуализируется в нужный момент, — говорила сестра, и я ощутил всплеск какого-то давнишнего, нездешнего умиления, совершенно неуместного в моем нынешнем положении: какая же умница наша малышка! — Пока просто помни, что всё будет непросто, и тебе придется принять одно решение, которое причинит тебе страшную боль, но это важнейшая часть твоего пути. Со временем, не сразу, постепенно, всё раскроется. Послания будут упакованы в защитную пленку из пузырчатого бреда, особенно первое время. Потом ты осознаешь всё и увидишь вещи в истинном свете.
— Но что мне делать сейчас? Я опять… ты же видишь, какой я…
— Вот краткая выжимка на доступном тебе уровне. Слушай внимательно, надолго я тут не задержусь — это может навредить еще сильнее. Коль скоро ты действительно поверил, что всё это, весь этот балаган из коробок и фантиков, твоя настоящая жизнь, прекрати уж хоть в ней-то идти на понижение. Ты проигрываешь в игру, которую сам придумал; ты уже проиграл столько, что почти завис. Надо выигрывать. Надо стабилизироваться хотя бы в этой жизни, раз ты забыл своё истинное лицо. Надо стать человеком, понимаешь? Человеком.
— Я пытался. Не получалось. Почему-то всю жизнь чувствовал себя каким-то недоделанным… Теперь понятно, почему…
— Что тебе может быть понятно?! Ты сейчас ничто, ты эхо от тени. Просто слушай. Я рядом. Колея для тебя проложена. Я могу сделать для тебя что угодно, и сделаю. Но главное — пройти этот путь — за тебя я не могу.
— Всё сделаю. Но только не знаю, как…
— Работай, брат. Становись человеком; прекрати проваливаться всё глубже в себя и работай. Я знаю, по какой причине ты с собой это делаешь, и ты сам вспомнишь это в конце пути — но ты уже прошел все круги трижды, пора уняться. Всё, что тебе надо — как следует стараться. Создавать причины. Причин нет — сойдут и поводы. Всё, что надо, у тебя получится, а что не получится — значит, оно тебе и не надо. Но для начала, прошу — просто закрепись на этой частоте. Ткань этой фата-морганы, к которой ты так безответственно привязался — как сырой картон, она расползается от неосторожного прикосновения. А под ней что — ты помнишь? Ведь помнишь же?
Я зажмурился, не на шутку перепугавшись, что вспомню даже это. Сестра снова озарила меня золотом высокого внимания, и я понял, что готов познать окончательную истину, словно принять нестерпимо горькое спасительное лекарство, но тут начали стучать в дверь, и я проснулся, и тут же всё позабыл.
В дверь колотили со страшной силой. Это начиналось уже второе событие.
Вскочил, будто пинком вышвырнули — и из сна, и даже из постели. В голове бурлила негодующая каша. Обрывки образов и слов распадались, лишь немного не достигая осмысленности; было чувство, как будто что-то у меня должно невыносимо болеть, но уже не болит, потому что нет его, нечему болеть, некому помнить…
Человеком надо быть. Человеком. Это единственное, что запомнилось во всей полноте. А что должен испытывать настоящий, не залипший в своих сожалениях и фантазиях человек в ответ на такую бесцеремонность? Если какой-то пьяный идиот по каким-то своим внутренним причинам взял и прервал сущностное сновидение на самом важном месте?..
Человек должен испытывать ярость. И я испытал ярость.
— Иду, иду, потерпите, пожалуйста! – крикнул я куда-то в темноту, стараясь, чтобы голос звучал в меру ласково.
Надел штаны и рясу, плавным движением снял с гвоздика кинжал, нащупал в тёмном кармашке ума нить отпугивающего заклинания «роза Азора», вступил в тапочки и пошел вниз.
Разбуженный бестолково и грубо, я не обратил внимания, что в доме темно как в пещере; луна, наполовину полная, лишь помогала не натыкаться на крупные предметы. Осветитель, прозванный «Его Сиятельством» за важную неторопливость, с которой он разогревался от угольно-красного до небесно-голубого, включался всякий раз, когда я ступал на лестницу. Но только не сегодня. Я спускался во мраке и шагал в сторону двери, шарахаясь от каких-то теней, от тумбочек и шкафов, что-то приговаривая сквозь стиснутые зубы, шагал навстречу неизвестности, не соображая, что неизвестность, она — вот уже, прямо тут, никуда ходить за ней не надо.
Так и начинался новый, активный этап моей жизни.
Если это опять Горшков, голову оторву. Но денег точно не дам.
Лязгнул засовом, бросил слово, разрывающее запорный наговор, секунду помедлил и толкнул дверь плечом. Дверь наткнулась на что-то живое, раздался стук, и кто-то там коротко взмыкнул. Попал!
Потом меня взяли сильной рукой за шиворот. Моя «роза Азора» бестолково хлестнула по дверному косяку. Запахло паленым, сладким и колючим. Меня встряхнули.
— Это так мы судьбу встречаем? – низкий, слегка невнятный голос.
Чувствуя животную растерянность, я извернулся, оставив в руках противника половину рясы, и встал к нему лицом. Тут же вспыхнуло «Его Сиятельство», рубанув по глазам. Противник отпрянул назад, повалил стойку с книгами для свободного чтения, выругался и быстрым движением захлопнул дверь. И даже не движением. Просто сделал жест — и откликнулся ветер; дверь хлопнула, на втором этаже что-то гаденько задребезжало.
— Колдун, что ли? – вырвалось у меня.
Пришелец – а это был высокий пожилой мужчина с темными вьющимися волосами и ватной седоватой бородкой, одетый в пыльную неброскую дорожную рясу, с котомкой за плечами и деревянным посохом с извилистой головкой, — недоуменно нахмурился. Покачал головой.
Между тем я неумолимо просыпался, и опасный идиотизм ситуации игнорировать было всё труднее. Я помнил, что мне снилось что-то очень важное, потом меня разбудил стук, я подумал на пьяного знакомого и пришёл в неописуемую ярость… В голове тяжко проворачивалось одно: «Человеком надо быть. Человеком!».
И еще — как намек на утешение — если что-то не получается, значит, оно мне просто не надо.
Всё пошло не так. Не получилось ровным счётом ничего. Я чувствовал, что мой ум катится, понемногу ускоряясь, куда-то в липкую сиреневую бездну. Плавность ускорения лишь казалась тошнотворной.
— Кто вы такой? Или я? – спросил я. Интонация не удалась. Голос развалился, слова мягко спланировали на землю, как огромные кленовые листья тихим осенним вечером. Почудился горьковатый дымок, повисший в недвижимом воздухе. Дворники всё жгли и жгли листву, невзирая на запреты.
Дальнейшее — как воспоминание о чем-то несостоявшемся, хотя на сон непохоже.
— Давай сюда, сортировать будем, — деловито бросил гость.
— А что у вас в этой большой коробке? Почему она издаёт кудахтающие звуки? Там куры?
— Почему куры? — пришелец, похоже, обиделся. — Совсем цыплята еще.
— Зачем это?
— Один из них склевал наш общий смысл, — сказал гость, открывая коробку с цыплятами. — Смысл нашей сегодняшней встречи. Но там они все наклевались смыслов. Надо разобраться.
— Меня беспокоит, не придется ли убивать цыплят. Обратно оживлять животных я не умею. Людей оживлять я тоже не умею.
— Не бздо, цыплята ненастоящие, — утешил меня гость. — Хватай этого. Чего он говорит?
— Он говорит так: ты можешь поймать свой собственный хвост, если очень постараешься, а дальше что?
— Ясно. Следующего.
— Этот как будто диктует параметры к какому-то неизвестному мне заклинанию или уравнению. Тридцать два белый вниз, шестнадцать зеленый наверх, восемь красный вниз, шестьдесят четыре…
— Хватит. Дальше.
— Двадцать восемь…
— Да знаю я. Следующего давай!
— Этот говорит странным голосом: мы живем во сне.
— Вот так новость! Во сне они живут… Дальше давай.
— Этот какой-то грустный. Он говорит: а что если окончательная истина заключается в том, что ты — голый старик, умирающий от холода в еловом лесу? Хотел бы ты сейчас очнуться?
— Нет! Тьфу. Еще что есть?
— Ваше путешествие затянулось, местность вокруг кажется незнакомой. Продолжить? (y/n)
— Y. Дальше…
— Сын благородного семейства, слушай. На этой частоте вибрации носят дробный характер; они входят в резонанс сами с собой, отчего и возникает множество паразитных отзвуков и ответвлений. В подобной ситуации можно было бы посоветовать сыну благородного семейства выровнять рабочую частоту с понижением, коли б не вышло так, что эта частота — крайняя из оставшихся. Держись её, иначе пожнешь ужас без конца.
— Нет! Не верю. Другого давай.
— Ищи среди прочих того, кто опирается на звук, а не на образ; на музыку, а не на танец. Того, кто тверди предпочитает беспочвенность, сам того не ведая…
— Слишком напыщенно. Фальшивка. Еще там есть?
— Когда мертвого утопленника зацепляют багром, ему не так больно, как живому, но живых следует когтить первыми, не дожидаясь, пока они перейдут в следующее агрегатное состояние.
— О! Вот это по делу, — пришелец цинично усмехнулся. — Много там осталось?
— Я не могу вам сказать, много ли цыплят осталось в коробке. Внутри темно, и цыплята просто выпрыгивают один за другим. Этот сказал: ты ищешь себя там, где не прятал.
— Вот те нате, хрен в томате…
— Это не сон и не бред, это самое важное, что с тобой может происходить. Держись на этой частоте!
— Неужели… но как…
— Вот этот, кажется, последний. Странно, у него неприятный женский голос. Он говорит: раком дед ебёт кобылу.
— Что ты сказал?!
— Улыбок тебе, Дед Мокар, — обмирая, прошептал я последние слова откровения.
— Что такое? Как ты меня назвал? Это точно, ты уверен?!
Мы находились на втором этаже, на лестничной площадке, перед дверью в мою спальню. Нигде не было видно ни птиц, ни перьев, но мои руки были перемазаны в курином помете. Я вытер их об перила, потом, будто продолжая совершать очищающие пассы, перегнулся и стал блевать вниз, на витрину. Странный гость стоял чуть поодаль и взирал на меня с брезгливой опаской.
— А как вас… зовут? – выдавил я в два приема. – Да что творится… вообще?
Я бы мог сказать, что происходит по-моему: только что я слышал странный, спутанный и невыразительный рассказ о том, как я допрашивал воображаемых цыплят для какого-то человека по прозвищу Дед Мокар, и вдруг – стою, блюю. И мне при этом очень, очень худо.
— Дед Мокар, ты ж сам сказал. Всё теперь, прицепилось — хрен отцепишь. Давай, начинай уже, как тут у вас положено. Это уж тебе видней… что творится, хе-хе… Ты-то хотя бы есть.
Я с чудовищным усилием разогнулся и взглянул страшному гостю в глаза. Глаза его не выражали ничего особенного. Это мог быть столичный маг, изгнанный за беспокойство с отроками, это мог быть бродячий ученый, это мог быть вообще не человек, а какая-то людовидная иноходь… это мог быть кто угодно, но мне-то от этого не легче. Он просто взял и свернул мою реальность в трубочку, а я ничего не мог с этим поделать.
Человек на моём месте должен испытывать ужас вперемешку с решимостью сражаться до конца.
— Живым вы меня не возьмете, — деревянным голосом произнес я, будто впервые выступая на сцене любительского театра. Дождавшись, пока подступит очередной толчок мутной решимости, я поднял кинжал, сбросил какое-то болтавшееся заклинание и ринулся в атаку.
Гость отступил на пару шагов, на его лице проступило восторженное недоумение. Я замахнулся кинжалом, но он как-то странно сидел в руке. Это был вообще не кинжал, а огромный горбатый нос с жадно шевелящимися ноздрями. Из ноздрей мерзкими пучками торчали черные волосы. Я заорал и швырнул негодное орудие под ноги. Нос пополз ко мне, складываясь вдвое, как червяк. Не успев ничего подумать, я залез на перила, да так и стоял, балансируя. Нос механистично шарил по полу, будто бы кого-то разыскивая и принюхиваясь. За ним оставались мокрые фигурные дорожки, смутно мерцающие в нервном освещении.
А колдун трясся от беззвучного хохота. Ему было смешно. Он смотрел на мои метания с приоткрытым ртом и округленными глазами, словно не веря, что такое может происходить на самом деле. А я смотрел то на него, то на нос. Страшно подумать, но нос был какой-то знакомый. Хорошо еще, не мой собственный. У меня заметно меньше.
— Слушайте, — начал я, стараясь не заикаться. – Вы тут это прекратите. У нас есть недалеко один большой трактир, там собирается ваша публика. Они такое оценят. Будут вас на бис вызывать три раза за представление, вы не отделаетесь от них, до того они там ценят, блядь, хорошую шутку. А со мной в моем доме такого юмора тут не надо. Я понятно выражаюсь?
Колдун посмотрел на меня так, словно заподозрил вдруг, что я пытаюсь убить его смехом, и резко перестал смеяться.
— Я и не представлял себе, что такое бывает. Ты сам говорил о беспочвенности, но чтоб до такой степени!.. Всё правда, до последней крошки. Я не видал такого даже там, где свет уже не отличить от звука. А ты говоришь… Впрочем, еще только скажешь… Опережающие вибрации дробного склада…
И снова задохнулся смехом, как показалось, с какой-то стыдливой ноткой. Тем временем забытый самоходный нос превратился обратно в кинжал; я спрыгнул с перил и брезгливо столкнул посрамленное оружие вниз. Кинжал глухо во что-то воткнулся. Не забыть потом найти и запереть где-нибудь, вскользь подумал я. А то повадится превращаться… Будет гостей пугать, вынюхивать что-то себе… И не каждому такое понравится — у всех тут свои секреты.
— Ну ладно, Сухарёк, времени у нас много, но его жалко, — деловито произнес мой гость. – Пора проявляться. Ты готов?
В этот момент освещение сменилось наконец с желтого на изумрудно-зеленый, как будто моргнуло что-то и снаружи, и внутри. Стало чуточку яснее, как это всегда бывает. Или просто показалось, как тоже нередко случается. Я мотнул головой. Нет, готов я не был. Хотя бы потому, что не представлял себе, к чему мне надо быть готовым. И откуда он знает мою детскую кличку?
— Ладно, Сухарёк, ладно, — продолжал колдун. – Ты не представляешь… Хотя ладно, ну его. Вот. Поехали.
Он протянул мне серебристый предмет необычной формы. Предмет был маленький, легко помещался на ладони.
— Что это? – выдержав благоразумную паузу, спросил я.
— Проявление. Ты что, ещё спишь?
— Не знаю, слушайте, — заторопился я, усмотрев в ситуации некий просвет. – Я вообще не понимаю, чего вы от меня хотите и что происходит. Чем вы это делаете?
На костистом лице старика отразилось замешательство. Он зачем-то пристально посмотрел на резной набалдашник своего посоха, будто советуясь с ним, потом снова перевел взгляд на меня.
— Ещё не готово? Я поторопился? – деловито спросил он.
Я сделал неопределенный жест, не смея поверить в свою удачу. Может быть, он сейчас извинится и уйдет. Ведь может? Бывает такое?
— Странной дорогой ступают куриные ноги, — продекламировал дед Мокар. – Фрагментарное недоналожение. Авторезонанс, паразитные отзвуки? А ведь, похоже, ты тут пока не самый развесистый. От кого-то идут сильные наводки. Я пойду пока?
— Воля ваша, — уклончиво ответил я.
— Тогда на сегодня у нас всё, — сказал колдун и тяжелой походкой зашагал к выходу, совсем не опираясь на посох.
Уходит… уходит?
Как сон тот — ушёл? Как маленькая женщина ушла?
Сегодня ночью мимо меня прошёл не только вещий сон; прошёл и волшебный гость. А я всё стою, не решаясь сделать шаг навстречу, и заранее обтекаю сожалением, хотя может и рано ещё сожалеть…
Как всегда, как всегда. И вот так, огромная пустая жизнь, в которой никогда ничего не происходит… Человеком надо быть…
— Нет, постойте! Подождите! – окликнул я гостя. Решимости в моём голосе не было.
— Нет смысла, — отмахнулся он. — Пока нет.
— Скажите хоть, что всё это значило? Как вы это делали?
Дед Мокар обернулся. Сейчас еще как-нибудь пошутит, запоздало испугался я.
— Ничего я не делал, — каким-то очень искренним, прямым голосом сказал он. – Ты всё делал сам. Я, может, посветил немного, но на арене ты был один. Вообще, всё и всегда мы делаем с собой сами. Подумай над этим. Ты ж тут у нас теперь действующее лицо…
И исчез за дверью.
Всё и всегда мы с собой делаем сами…
Конечно, это был Оглашенный. И как я сразу не догадался. Просто Оглашенный. И это ощущение — как будто события происходят не с тобой, а ты просто слышишь чей-то рассказ о себе… Ощущение, описать которое просто, а вот отделаться потом — невозможно… Ощущение себя описанием ощущения…
— Да, артефактик-то отдай! – дед Мокар снова возник на пороге.
Я покорно протянул ему серебристый предмет необычной формы, который так удобно лежал на ладони.
— Тебе б он все равно не сгодился пока, — утешил меня колдун. – Не печалься о том, чего и понять-то не умеешь.
— А… а он, вы не могли бы, — заторопился я, начиная догадываться, что принес – что мог принести – мне этот старик, — это событие не относится к моему… ну, к возможности моего, если можно так выразиться…
Колдун отвернулся, не дослушав, и зашагал вон.
— Вы Оглашенный? – прямо спросил я. Дед Мокар оглянулся.
— Еще как! – старик изобразил лицом карикатурный восторг от мой запоздалой догадки. – Что, и даже взять с собой не попросишь? Ладно, будет тебе продолжение рано или поздно. Беспочвенное, как ты любишь. А музыкой ты случайно не увлекаешься? Что-то барабана нигде тут у тебя не вижу… Покамест не такое ты уж и действующее, лицо. Ладно, завтра после обеда еще свидимся. Или, в крайнем случае, ближе к ужину. Ну, давай, до свидания. Без обид. Фазы сбились.
Я не знал, как реагировать, и просто стоял, глядя, как высокая фигура в серо-зеленой рясе покидает освещенное пространство перед крыльцом и растворяется в темноте. Оглашенных всегда преследуют. Это — вся их жизнь. И, говорят, все они относятся к своему положению достаточно юмористически. Хотя сражаются за свою жизнь до конца. И никого никогда не щадят. И часто убивают из прихоти.
И никто доподлинно не знает, кто они такие и зачем всё это творят. А знать хотят очень многие.
Свет в доме разогрелся до нежно-голубого, а я, проигнорировав запоздалую заботу «Его Сиятельства», побрел обратно наверх — досыпать. Ничего другого мне уже не оставалось.
Вот такие вот события свалились на меня той ночью. К сожалению, первое из них оказалось сном, а второе – простым недоразумением.
«Самое главное, что только можно представить, Хлодвиг знал. Знал он это давно и твердо. Можно сказать, всегда. Сейчас, когда он остался один в яростном чужом мире, совсем один, когда пропало всё — ни спутников верных, ни лося боевого, ни оружия, ни даже памяти о себе, — знание это было последним, чем он располагал в этой жизни. Пламенел лиловый закат, с реки наваливалась прохлада (здесь всё было невыносимо настоящим), а Хлодвиг сидел под огромным грибом и медленно, с достоинством, присущим истинно сильному человеку, изыскивал смирение перед этим колоссальным знанием.
Но кто такой Хлодвиг? Как он здесь очутился, под палящим солнцем и леденящей луной? Кем были его спутники, куда сгинули? Какова была цель, что когда-то свела их воедино, а после — прихотливо разбросала по закоулкам ума, словно сиюминутное конфетти? Это были не вопросы, обнажающие неведение, а просто фрагменты единого знания, цельного, незапятнанного и страшного.
Цель, впрочем, оставалась и поныне как нечто, неотделимое от этого места, не знающего о себе слов. Она проявлялась как яркое, холодящее ум присутствие где-то там, меж холмами, за рекой. Хлодвигу нужно было попасть туда, со спутниками или без, на лосе или пешим, и когда он туда попадет, всё остальное утратит значение. Но при этом смутно чувствовалось, что всё это уже происходило бессчетное множество раз, а сейчас повторяется как эхо, и значит, цели он не достиг и не достигнет уже никогда.
А может быть, ничего вообще не было. Просто звучала долгая песня, которую пел неведомо кто. Песня, сама сплетающаяся в историю о том, как некто по имени Хлодвиг со своими непонятными спутниками шел туда, куда на самом деле идут все на свете. Песня обрывалась на том, как он, Хлодвиг, открывает глаза и видит…
На холмы опустился мрак. Небо зернилось колючими звездами. Ложбины меж холмами рассыпались багрово-золотистыми огоньками: в шляпках вечерних грибов отражались звезды. Свободно захохотала какая-то птица. Хлодвиг подозвал ее жестом. Чтобы отпустить эту бесподобно яркую приманку и снова стать лишь песней о себе, следовало кое-что сделать. Птица застыла, внимая, и Хлодвиг начал диктовать послание — то послание, которое позволит ему сложить с себя неимоверную ношу, чтобы исчезнуть насовсем. Эти слова он помнил всегда, с самого первого мига своего проявления вместе с этой невыносимо подлинной реальностью. Клетка, замок и ключ — всё едино. И да услышит их тот, кому должно услышать…
When you are old enough to read these words
Their meaning will unfold
These words are all that’s left
And though we’ve never met, my only son
I hope you know
That I would have been there to watch you grow
But my call was heard and I did go
Now your mission lies ahead of you
As it did my so long ago…
# Manowar Defender original version
Послышался грохот далекого водопада, звучащий, как каменные барабаны свирепых троллей. Я взмотнул головой, на миг завязнув между сном и явью, не больно стукнулся виском об угол спинки кровати, уронил книгу, нагнулся поднимать, передумал. Пусть валяется. Случайно выбранная книга свою задачу выполнила, почти что усыпила, а дальше-то кто виноват, что читатель оказался такой впечатлительный, что напугался, лишь задремав? Уж точно не безымянный автор давно забытой пиесы…
Кстати, понятно, почему всё меньше посетителей заглядывают просто почитать, как в библиотеку. Интересное-то растащили втихомолку. Только манерная чепуха про забывчивого Хлодвига и осталась…
И опять пронеслось сиреневым облачком то самое, старое, лживое воспоминание, будто бы отец оставил мне какое-то загадочное послание, письмо, которое раскроется передо мною именно тогда, когда наступит для этого время…
Нет, теперь я точно знаю, что это всё пустые фантазии. Человеком надо быть.
Ближе к утру пошел дождь — мелкий, косой, совсем не летний. Окно спальни, уже набрякшее смутным утренним сиянием, стремительно и беззвучно исполосовали тощие легковесные капли. Все располагало к долгому покойному сну.
Признавшись себе, что теперь-то уж заснуть не удастся точно, я снова натянул штаны и рясу, обул тапочки, спустился вниз (как старуха! оброс домашними ухватками! не хватает только ночного колпака, подвязки, чтобы лицом не щелкать во сне, и подсвечника с оплывшей свечой – смело можно шаркать вниз и спрашивать: «кто здесь?»). Да, кстати. Вот встреть я того, ночного, так… В смысле – тогда… В таком вот виде… Всё ведь могло пойти по-другому! Нет, ну это просто издевательство. Столько вариантов, один другого интереснее, столько разнообразных всяких способов как-то там чего-то… и при всем при том я выбираю из них самый банальный и унылый, и даже не выбираю, а проявляю свою внутреннюю банальность, уныние собственное свое… Столько пожертвовано Ткачу, и смысл? Кто еще из меня человека сделает? Может, восславить Асмарала?..
Хотя, если уж до конца, Алёне было пожертвовано больше. И приснившаяся маленькая женщина об этом точно знала. А раз так, может, все уже знают, просто стесняются сказать. А сами втихаря перемигиваются.
В дверь постучали. Я вздрогнул – не без деланности. А перед кем позировать-то, перед кем? Нет же никого…
Вот и на пороге никого не было видно. Я сосредоточенно потоптался перед дверью, нащупывая «глазок»; он всплыл где-то в завороте сознания маленькой светлой рамкой. В рамке мерцало, иллюзорно и мутно, пустое крыльцо. Видно, постучались и слезли вниз – боятся, как бы не пришибло чем. Или, скажем, что нечистотами сверху окатят.
— Кто там? – безыскусно спросил я, отлепляя внимание он бесполезного ныне «глазка».
Впрочем, если принять во внимание вывеску над дверью, в этом шаблонном вопросе можно было бы найти некую долю самоиронии. Но найдет ли эту долю тот, кто стоит на пороге? А и хрен с ним. Тот, ночной, точно нашел бы…
— Сухов, Сергей? – членораздельно спросили из-за двери. Голос был спокойный, уверенный, с легким намеком на культурный загорский выговор. Так говорят приказчики в дорогих трактирах.
Стало ясно, что хочется жрать. Наверное, поэтому и не получилось крепко заснуть за скучной книгой. По части пожрать, правда, дом был столь же пуст, как и по другим основополагающим жизненным вопросам. Только свитки, объекты, зелья да книги. И можно было бы принять бурое зелье сытости, да жалко…
— Да, это я, — нарочито флегматично ответил я, не спеша, впрочем, отпирать дверь. – Что вам угодно?
— Пожалуйста, откройте. Мы представляем охранение коменданта Южных Врат. Нам надо задать вам несколько вопросов, если вы не возражаете.
— Минутку, я не одет, — сказал я. Потом, словно переключаясь, развернулся в другую сторону и произнес не своим голосом:
«Леонида, нам надо прерваться ненадолго. Какие-то господа стучатся в мою дверь, представляются охранителями коменданта. Да нет, Ворот. Южных. Понятия не имею, самому интересно. Нет, ничего, разумеется. Вы от карпофора, пожалуйста, далеко не отходите, я обязательно вернусь в пространство, как только закончу это пустяшное дело.»
Выдержав благопристойную паузу, я зашагал к двери. Засов, задвижка, заговор, крючочек… Дверь распахнулась. Я отшатнулся. Крыльцо не пустовало – на ступенях стоял, отстранясь от навеса, с которого всё еще капало, невысокий молодой человек. У молодого человека было бледное круглое лицо, одет он был в полевую форму, невзрачную и мешковатую, будто с чужого плеча… смех, и это — охранители… Что они охраняют — своё унылое видение жизни?.. Но смеяться тут полагалось вовсе не мне, поскольку молодой человек, по всему было ясно, был маг, причем не из наших, не из заочников. Ведь он сумел как-то устраниться от моего «глазка», который, между прочим, вешал не я, а вполне серьезный практик, старый хозяин этого славного дома. Сам торчит на крыльце, будто знак восклицательный, а вроде и нет его. Умелец…
А ниже, на мостовой у крыльца, топтались двое воинов в полной тяжелой броне. Этих-то я должен был увидеть в свой «глазок», и даже вроде видел, но смутно и в таком как бы ореоле малозначительности. Потому, наверное, и не распознал.
Продолжаю творить чудеса. Одно за другим, и все такие яркие.
— Извините за беспокойство в столь ранний час, — с казенной учтивостью произнес молодой маг (да и молодой ли? лицо мальчишки, а меж кудрей – лысина). – Дело в том, что в вашем доме может проявиться потенциально опасный преступник и душеприказчик, проявиться под именем… под именем… дед Мокар. Он, впрочем, еще не наречен, так что вы об этом можете и не знать. Данный парасубъект может представлять крайнюю опасность, мы уже давно осведомлены о возможной точке его проявления. Я полагаю, вы не будете возражать, если мы осмотрим ваш дом изнутри? Гарантирую вам, что никакого беспорядка мы не допустим. Так мы заходим?
— Да ушел он давно, — сказал я, отстраняясь. От звуков имени «дед Мокар» снова повеяло тягостным: «было, да не со мной». — Заглянул ночью, голову мне заморочил, и ушел сразу же. Но вы все равно заходите, конечно.
И что значит — не был наречен? Выходит, я его нарек? Это что ж теперь получается…
А получается, что имя моего ночного гостя в сей миг вообще не прозвучало. Вместо имени — дикое слово, в котором я услышал дед Мокар.
То есть, этот охранитель и дикое слово знает.
Маг сделал короткий жест своим сопровождающим, они двинулись вперед, глухо бряцая железом. Я отстранился еще дальше, они прошли один за другим мимо. Из-под шлемов сверкали глаза и топорщились усы. Вслед за воинами в дом прошел и маг.
— Давно были знакомы? – запросто спросил он. – Меня зовут Костя. Яровой. Вы, наверное, имеете право не отвечать на вопросы. За это вам ничего не будет.
— Я знаю, Костя, — ответил я. – Первый раз его видел. Он меня, похоже, с кем-то перепутал.
К счастью, изображать растерянность было совсем не сложно. Да я и не изображал. От понимания того, что я ночью как-то так мимоходом свершил наречение Оглашенного, мысли суматошно скакали и шарахались друг от друга.
— Вот как? Редкий случай, — очень культурным голосом произнес Костя, заканчивая обыск.
Я это оценил. Обшарить неизвестный дом менее чем за десять секунд, при этом поддерживая иллюзию беседы… Знать бы только, что они там принимают.
Глуповато было с моей стороны притворяться, будто я с кем-то болтаю. И с кем? С Леонидой… Этот Яровой должен понять, какую именно Леониду я вообразил себе впопыхах, она такая одна… И еще он не мог не понять в первую же секунду, что дом к грибнице не подключен, и говорить я мог лишь с воображаемыми друзьями…
В миг стало так неловко, что пропала даже растерянность.
— Но вы же сказали, он только собирался… как вы выразились, проявляться. — Я сделал вид, что мне вовсе не стыдно. — Как бы я мог быть с ним знаком?
— Это уже другой сложный вопрос, — уклончиво ответил Яровой. — Если кто-то из них проявляется, это еще не значит, что его не было до сих пор. И что он будет дальше, тоже не значит. Они уже ни перед чем не останавливаются в своем злодействе.
— Даже если они и решили взять меня в оборот, — заторопился я, — то я все равно ничего не знаю. Дело только началось. Первый контакт. Я лишь заинтригован и ничего толком не понимаю.
Говорить правду легко… Только с каждым словом она, правда эта, выглядит всё обиднее.
— А так, про себя, не исключаете возможность, что у Оглашенного может быть к вам какое-либо дело? – вежливо поинтересовался Костя. Воины, как по команде, обернулись и стали буравить меня взглядами.
Момент наступил очень ответственный. Лимит глупостей на сегодня исчерпан.
— Не исключаю, — признался я. – Дело давнее и до сих пор для меня неясное. Вы говорили, что я не обязан вам рассказывать… Так вот, я воспользуюсь вашим любезным предложением. Могу сказать только одно: ни одного Оглашенного я прежде не видел, знакомства с ними не искал, и сегодняшний визит стал для меня полной неожиданностью.
— Да уж это-то как раз понятно… Ладно, верю – опоздали. Просто опоздали. Простите, Сергей, нашу бесцеремонность. Это трудно объяснить, но поверьте — мы целиком и полностью на вашей стороне, хотя наши методы могут выглядеть предосудительно. Друзья, пойдемте.
Воины загрохотали на выход. Первый прошел успешно. Второй, поравнявшись со мной, замедлил ход.
— Будешь бухтеть – в другой раз поговорим иначе, — сказал он. Голос был тяжелый и какой-то туповатый. – Сейчас тебе поблажку сделали, а ты не оценил.
Терпеть было, конечно, невозможно.
— Костя, а как вам удалось обучить эту конструкцию человеческой речи? В мое время такого не практиковали, — беззаботно произнес я.
Седой ветеран неведомых кампаний застыл, по инерции лязгнув доспехами, всхрапнул, как конь. В этом движении он и правда стал до смешного похож на ходячего железного истукана. А таких обычно говорить не учат, просто незачем.
— Всем отставить, — весело скомандовал Костя, неуловимым движением блокировав гордого воина. Тот еще раз всхрапнул и навсегда исчез за дверью.
— До свидания, Сергей, — официально сказал маг. – Если бы вы знали о ваших ночных гостях то, что знаем мы, вы бы сейчас так не глядели. Надеюсь, следующая наша встреча будет не в пример приятней.
— Надеюсь. Удачи вам, Костя, в вашей борьбе.
Маг из охранения Южных Врат кивнул и уже как будто бы вышел, но в дверях снова задержался.
— Сергей, есть мнение, что нам предстоит встретиться ещё не раз, — Яровой включил максимально доверительный тон. Получалось у него хорошо. Крепкий профессионал.
— Так что не спешите с предвзятостью. Обстоятельства могут быть… вы понимаете, разные. Лучше нам не делать друг из друга врагов, даже мысленно.
Удивительно, но угрозы в этом заявлении я не почувствовал. Хотя, наверное, был должен.
— Может быть, всё может быть, — степенно ответил я, не особо, впрочем, понимая, о чем речь. – Благодарю вас.
— Иду, иду! – Костя помахал рукой своим спутникам и зашагал с крыльца прочь. Я прикрыл дверь, проводил его через «глазок» (маг уже не скрывался – какой смысл?) и был неприятно удивлен. Воины сняли шлемы, и стало ясно, что это – старые, закаленные до хруста рыцари-инквизиторы. Инквизиторы с такими медалями на торсах, что привидения должны расточаться от одного только недоуменного взгляда, от одной приподнятой брови, а архимаг-злодей вполне бы мог непроизвольно превратить себя в непрожаренную яичницу, в которую чуть криво воткнут Жезл Абстрактного Зла (сам не видал, врать не буду).
Таких серьезных людей в нашей глуши и не бывает никогда. Разве что Пашка Горшков служил пару лет в каком-то инквизиторском ордене, но это не счет, потому что его и оттуда выперли, как водится, со скандалом. Но, в любом случае, на грубость я нарывался совершенно напрасно. Не мой масштаб конфликта.
И вот тут-то мне стало по-настоящему хорошо. Такая переменчивая жизнь…
Вполне довольный собой, я наскоро оделся в обычное платье и пробежался по первому этажу, он же магазин, в поисках вчерашних разрушений. Было немножко наблевано, плюс птичьи погадки – убрал. Снова наткнулся на вчерашний конверт с приглашением от Натальи Петровны Словацкой, дернулся было смести в мусор — и сдержал движение руки.
Может, это у меня просто снобизм и чванство? Может, сходить?
Человеком надо быть. Человеком…
Надо же, и дня не прошло, а уже вижу некоторые вещи в новом свете.
Поднял несколько опрокинутых стульев, поправил стеллаж с книгами для свободного чтения, согнал пыль с уцененных заклинаний, и больше делать было нечего. Отправился в трактир – завтракать, закрыв дверь магазина на капризный висячий замок.
Жрать-то хочется всё сильней.
«Пусть и невелик поселок Хамовники (прежде были Хомяки), а от известного дома номер 11 по Моченой улице (это триста лет назад она была Моченой, а потом ее насыпали и укрепили деревянными гатями, и мокнуть стали три соседние улицы, Нагатинская, Затонная и еще какая-то, кажется, на букву «К» – вода ушла, название осталось), итак, от дома номер 11, где в те годы и располагался центр «Знание-Сила», принадлежавший Сергею Сухову, до ближайшей закусочной ходьбы было минут десять, а то и больше. Хитрая планировка Хамовников была обусловлена тем, что изначально поселок располагался на узкой полоске ровной земли между Самоходными холмами и заболоченной старицей Унжи. Непонятно, кому понадобилось селиться и не в холмах (там, правда, пошаливали гоблины и людоеды), и не у полноводной реки – хотя бы километров пять выше по течению. В холмах можно было бы заниматься разработкой недр – небогатых, но хоть что-то, — у реки промышлять рыбу и торговать, а на болоте делать хозяйствующему человеку было решительно нечего. Прошлое туманно; но лет двести тому назад основное русло Унжи окончательно передвинулось к востоку, старица совсем зачахла, и болото отступило; на осушившихся площадях на удивление споро росла гречиха, исправно родил ячмень, а на останках деревьев, которых было множество (прежде чем обмелеть и заболотиться, Унжа была, как мы помним, сплавной рекой) обильно росли довольно необычные грибы. В холмах же добывали простой камень для строительства, действовали и два небогатых медных рудника с долею никеля; одним словом, не бедствовали. Еще в 1899 году, почти за восемьдесят лет до описываемых событий, Антон Нефёдов так отзывался о наших краях:
«Деревня <имеется в виду поселок Хамовники, до 1947 года носивший название Хомяки – И.Л.> будто бы нанизана на Барыбинскую Першпективу; кажется, словно дома проросли из семечек, выброшенных из окна экипажа. Само селение <…> по большей части старой постройки, хотя искусства большого не видно: строили по себе, не ради суеты. Несмотря на довольно скромные размеры деревни, найти там нужный адрес оказалось делом непростым: мало того, что Хомяки сильно вытянуты с севера на юг – вдобавок западная их часть взбирается на холмы, за неустойчивые очертания прозванные Самоходными. Множество коротеньких улиц, врезающихся в холм на разных высотах, превращают небольшую деревню в запутанный лабиринт. Один из добрых моих спутников, без колебаний находивший путь сквозь чад и грохот самых диких загорских окраин, здесь отпраздновал конфузию. Заплутал, по собственному признанию, в трёх сортирах. <Речь идет не про Василия Каратаева, как вы могли бы предположить. — И.Л.>
Вообще, Хомяки оставили у нас не самые лучшие воспоминания. Хорошо запомнилась безобразная сцена, невольными участниками которой мы стали благодаря нашей настойчивости, преломленной сквозь призму чудаческой простоты здешних нравов. В трактире «Лед и Пламень», запрятанном в западной части села, мы повстречались с целой…»
Оставим на совести знаменитого путешественника его непринужденный столичный снобизм. В конце концов, это самое раннее художественное описание нашего поселка – официальные хроники скупы, а местные записи достаточно подробны лишь в том, что касается мелких, но продолжительных тяжб.
…Сегодня это вспоминается как-то отрывисто, россыпью, будто ворох прошлогодних картинок с отрывного календаря в ведре у печки, а тогда это было самой что ни на есть реальностью. В то утро я вышел из дома, шел и смотрел то в небо, серое в синих прорехах, то под ноги, где стремительно высыхали последние ручейки, оставляя в песке сложные русла, затейливо выложенные гладко обкатанными камешками… И сквозь рваные облака начинало проблескивать солнце, а ветер краткими порывами кидал в лицо последнюю морось… И можно было просто идти из ниоткуда в никуда, рассеянно улыбаясь неизвестно чему…
Но это сейчас так кажется, когда я разглядываю картинки из прошлого, прежде чем бросить их в топку. А тем утром я шагал нечеткой, но размашистой походкой с Моченой на Горняцкую, чтобы скорей пересечь Першпективу и, лавируя меж луж, отыскать в тенистых лабиринтах западного края харчевню «Как у кота». После странной ночи у меня побаливала голова, ее клевали изнутри привычные мысли, очень хотелось есть и выпить. Зачем я каждый день хожу завтракать в такую даль, словно мясной истукан с одной-единственной табличкой в головной части? Если уж на то пошло, я живу эту жизнь или жизнь живет меня? Что бы тут подумала маленькая женщина? Выпить что ли уже с утра? И покурить? Нет — решено, вечером к Словацким, а я уже устал. Выпить, покурить и вообще не открывать лавку, а завалиться спать до вечера? Не, всё равно разбудят… А что подумал бы Костя Яровой? (При чем тут он?!) Зачем я снова иду в эту харчевню, мне и кухня их уже давно надоела. И люди там такие… Хотя утро, нет никого… Что бы подумала Леонида, с которой я и не знаком даже… Дождь вот снова начинается… Или нет, просто ветер… Ноги вот промочил уже… Человеком надо быть, создавать причины… Почему бы не сходить на завтрак к мадам Амфитеатровой? Ладно, раньше денег не было, но теперь-то что мешает… Приказчик отдела обслуживания собственных привычек… Что бы подумала Словацкая…
Сам не заметил, как пришел.
А место яркое, сильное — само собой выдергивает прохожего из унылой карусели ума. Изгиб улицы, столбик с табличкой, на табличке взгорбил спину, словно в типографической пародии, тощий черный котяра с начищенными до блеска ушами; с него взгляд сам собой скользит направо, где в глубине, среди декоративных пиний, прячется невысокий двухэтажный домик. «Прячется» — это, конечно, сильно сказано. Но старожилы этих мест помнят еще трактир «Лед и Пламень», стоявший тут же, когда не было здесь никаких пиний, а была круглосуточная иллюминация, магическим образом остановленная баталия огня и льда, борьба двух противных стихий…
Не знаю уж, как это выглядело (говорят, светилось на всю округу), но охотно допускаю, что было красиво. Но теперь тут скромный «Кот», — бывшая хозпристройка «Льда и Пламени», единственная сохранившаяся часть большого странноприемного комплекса. Наследник не стал отстраивать заведение заново, ограничился лишь отделкой уцелевшей пристройки и посадкой декоративных пиний, и правильно сделал: Барыбинская Першпектива зарастает грибами, прохожих всё меньше, да и те вряд ли придут в восторг от провинциальной вульгарности «воплощенной борьбы стихий».
Впрочем, довольно краеведения. Массивная почерневшая дверь открывается, как обычно, с чуть неожиданной легкостью, я уже стою в чистенькой скромной прихожей (привычный смолистый аромат, будто стены обшиты свежими досками), киваю заспанной девушке-хозяйке, и она с видимым трудом собирает на лице радушную улыбку. Прохожу в обеденный зал.
Просторное, светлое помещение, в камине справа мурлычет слабый огонь – не для тепла, для уюта, — рядом на стене висит символ добротерпимости: небольшой кувшин, с верхом набитый соломой, пустые ножны от кинжала и две сушеные тыквы со смешными рожицами, а внутри мерцают волшебные огоньки. Такие огоньки, что если задержать на них взгляд, послышится негромкая музыка и немножко сильнее захочется есть.
А ведь всё это — моё. Да, конечно, трое странствующих монахов четыре дня к ряду смиренно размышляли здесь о своей добродетели, сменяя друг друга по часам. Но форма, в которую они отливали своё размышление — моих рук дело. Да, конечно, архимаг Никанор руководил, как же в таком вопросе обойтись без архимага. Но руководил в своей ненавязчивой манере, ни разу здесь, кажется, и не появившись за эти дни. С той поры и по сей день путнику здесь уютно и покойно, разве что есть хочется чуть сильнее, чем должно бы…
Казалось, было это всё давным-давно. Вообще, если так подумать, как бы пуста ни была моя эта жизнь (во всём маленькая женщина права), но сделать-то кое-что я успел. Сколько таких вот заведений обустроил по всему поселку и в окрестностях, можно сказать, душу вдохнул… А никто почему-то не называет меня: «Сергей-повелитель чар»…
Снова вспомнилась маленькая женщина, в стотысячный раз за утро. Как же она меня размазала… И ведь всё правда.
— Сергей. Если вы размышляете о природе реальности и близко подобрались к ответу, я готов ожидать хоть целый день.
Я вытаращился. Передо мной, оказывается, уже стоял мой одноклассник Володя Пригода. Стоял, чуть насмешливо склонившись, держа наготове блокнот и карандаш — будто собирается записывать, хотя всё помнит и так.
— Черт, прости, я это самое… Сейчас…
— Едим, пьем, отдыхаем?
— Только едим пока.
— Будет исполнено-с.
Пригода — почти мой ровесник, в школу вместе ходили. Сейчас он обучается какому-то искусству в Туле или Загорске, только на лето приезжает домой и помогает деду по хозяйству.
Надо же, думаю, он еще учится, а я давно работаю… Получается, я совершенно взрослый человек… Кому скажи — не поверят…
Зал, как обычно бывает в это время, был тих и практически пуст – лишь у самой стойки сидело несколько парней моего возраста, а скамью у правой стены занял диковатого вида старатель с холмов. Я уселся на одинаковом расстоянии и от парней, и от горняка. Получился своеобразный треугольник отчуждения. Вам на нас, нам на вас.
…Выражаясь фигурально, я не успел погрузиться в еду еще и наполовину, как случилось непредвиденное и неловкое. В прихожей возникла какая-то акустическая заминка, громко хлопнула входная дверь, и на пороге залы возникла Ленка Антонова – во всей своей пленительной красе. Я замер. Ленка обвела взглядом треугольник отчуждения, сразу вычеркнула горняка, потом, поколебавшись, и вялых пахарей у стойки. Пристально посмотрела на меня. Направилась в мою сторону. Я опустил вилку и приготовился к худшему.
— Сережа, здравствуй, — проворковала она. – Ничего, что я тут присяду?
— Конечно, — с набитым ртом ответил я. – Садись.
— Ты кушай, Сереженька, не стесняйся меня. Я просто так тут посижу, ладно?
Ленкина улыбка стала еще более ласковой и издевательской. Она, крепкая зеленоглазая блондинка, была страшно пьяна. С утра пораньше. (Или, судя по одежде, еще с вечера и в ночь.) Но всё же, в каком-то смысле, и красива. Всё еще красива, несмотря ни на что.
Кто-то из наших, вспоминая недавно Антонову, назвал ее «мечтой рукоблуда». При этих словах все постарались друг от друга отвернуться. Из песни слов не выкинешь. Мы взрослели вместе, и она созрела первой. Раньше всех. Мы были еще детьми, а вот она…
— Серёжа, я вот не впервые замечаю, что ты очень хорошо кушаешь, — сказала она интересным тоном. — Кушаешь, а всё не поправляешься. Такой же худенький, как тогда. Всё в голову уходит?
Я едва не рассмеялся с набитым ртом.
— Лена, что ты, нет, — с трудом выговорил я. — Это совсем не так называется!
— Ладно, прости, я тебя отрываю. Продолжай, пожалуйста, приятного тебе аппетита.
Мы были еще совсем детьми, а она сияла в компании парней лет на десять старше. Недосягаемая…
— Ну и что же ты надулся, как мышь на крупу? – Лена Антонова не выдержала и минуты.
А сейчас она сидит напротив, ищет общения. Со всеми нашими уже искала. Теперь и со мной ищет. А ведь я могу прямо сегодня реализовать юношескую мечту, наверняка могу. Только не стану.
Салтык недавно рассказывал… не мне рассказывал, но дошло и до меня. Вот так же реализовал и сильно пожалел…
— А ты правда маг? Настоящий?
— Да в общем-то вполне, да. Настоящий, — с обезоруживающей, как мне показалось, искренностью ответил я и приналег наконец на свой омлет, пока он не совсем остыл. Ленка посидела еще пару минут, покрутила своим чарующим профилем, а потом встала и ушла, подмигнув на прощание. В дверях обернулась.
— Ты, главное, Роговскому поверь, послушай его, как тогда слушал. А то плохо будет всем, — непонятно сказала она и наконец исчезла.
Стало гораздо свободнее и вместе с тем как-то обидно. Может, зря я какие-то сложности выдумаю? Взять бы просто, и… Не обязательно же отношения какие-то затевать. Я же не Салтык.
А Толика Роговского я уж неизвестно сколько не видел. Похоже, путается она.
Город потихоньку просыпался, в сторону гор двигались пустые подводы, а толстые бабы с укрытыми тканью корзинами шли им навстречу, в сторону рынка. Лошади шагали бодро, а базарные бабы заранее были какие-то набухшие, раскоряченные. Двое мужиков вели покорную корову к священнику, отпевать; вид у коровы был слегка ошарашенный и в то же время возвышенный – видимо, ей уже всё растолковали. А я просто шёл домой.
Я любил свой дом и старался не вспоминать об обстоятельствах, при которых он мне достался. Дому это словно не нравилось. Он доминировал. Даже на другой стороне улицы казалось, будто он нависает. Иллюзия… Те же добрые два этажа. Просто строился дом еще в те времена, когда поселок часто страдал от разливов Унжи, и первый этаж был поднят где-то на метр. Под ним располагался сухой и пыльный полуподвал. Над ним – жилые комнаты. А сам первый этаж был целиком отдан под магазин.
Несколько десятков магических свитков (ничего ценного, за исключением, может быть, заклинания Ледяного Тарана, которого я еще не знал – может, не продавать пока?), ряд баночек с эликсирами, дюжина слабых колец силы и специфических амулетов… Не так я себе представлял свою жизнь в тот день, когда, закончив обучение, только заезжал в этот дом.
Не то чтоб, конечно, мечтал о чем-то совсем уж особенном… Но уж точно не так всё должно было сложиться. Наверное, никто не мечтает о карьере заурядного специалиста. Вот и я привез из столицы в родной город коллекцию пузырьков с приключением, трехлитровую банку «жидкого брата» и деревянный чемодан флаконов с настроениями. Ну и, конечно, большую шкатулку музыкального порошка для творческого вдохновения. Словом, имел возможность — и, главное, желание — создавать что-то свое, что-то подлинное, новое. И ведь даже неплохо выходило на первых порах, учитывая все обстоятельства.
Но запас музыкального порошка быстро иссяк, а с ним довольно-таки внезапно иссякла моя способность создавать что-то свое, что-то подлинное, я начал искать правды у отшельников в окрестных скитах, а нашел монастырь Алёны и совсем не то вдохновение, о котором грезил…
Теперь я торгую заклинаниями от запора и насморка, и никто не зовет меня: «Сергей, повелитель иллюзий».
Хотел стать магом. И стал магом.
Зато дела идут очень даже неплохо.
…А ведь сейчас я бы тут мог любить Антонову всем сердцем — лучше поздно, чем никогда. Если б не все эти мои вечные сложности. Сама же в руки плыла… Нет, лучше наверху…
Ну, хватит увиливать. Еще вчера я бы нашел оправдание… Пора все-таки вспомнить про вчерашнее письмо. Странное дело. Наказ «быть человеком» будто бы лишил меня нормальной человеческой способности: забывать о неприятном.
Итак, письмо. Вот оно, так и лежит надорванное на конторке. Конверт из дорогой белой бумаги с золотыми росчерками. «Уважаемому Сергею Михайловичу Сухову», надо же. Приглашение в самое ни на есть Высшее Общество. И что бы это значило… Я там и не знаю никого… Надо же — столько раз открывал эту дверь, навещая товарища по детским играм и юношеским гулянкам, и не глядя даже на то, чем там заняты «взрослые», и вот сегодня могу переступить этот порог как настоящий взрослый…
Ужас какой-то, если разобраться.
Может, это и будет первым шагом на пути к тому, чтобы «стать человеком»? Надо же, всё еще цепляюсь за оборванный сон…
Если б не одна деталь, я бы все-таки сумел не пойти. Нашел бы повод, невзирая на всё то, что стряслось этой ночью. Что поделать — не люблю общества людей, считающих себя значительными, и этого уже не изменишь. Но — деталь. «Семь часов вечера» перечеркнуто, и к тому длинная приписка торопливым почерком: «Сережа, заходите, пожалуйста, пораньше на полчасика, если будет возможность. Надо нам обсудить нечто важное».
То есть, проигнорировать приглашение не было никакой возможности. Кто-то счёл необходимым подчеркнуть личный характер приглашения, хотя с высоты своего положения мог бы этого и не делать. Такая вот нехитрая манипуляция, просто явочным порядком… выходит, в их глазах я стал кем-то, заслуживающим манипуляции… То ли лесть, то ли насмешка… Ну и ладно. Человеком надо быть, а не прятаться от жизни.
И с тем, едва прозвенело шесть, я оделся почище, накинул замок и зашагал мимо пожарной станции и гастронома вниз по Вышегородской, а потом и по Краснокаменной в сторону имения Словацких. Чередой шли невысокие, утопающие в зелени красно-бурые особняки – концентрированная история. В своей древности они казались совсем одинаковыми, хотя таковыми вовсе не были.
Минут через двадцать я уже стоял перед изящной калиткой, втиснутой между двух каменных столбов, увенчанных мраморными головами каких-то древних созерцателей. Головы давно не работали, скрипучая калитка была приоткрыта, я толкнул ее и направился вглубь сада, где утопал в зелени, как и десятки соседних домов, особняк Словацких, сложенный из некогда дорогого камня, бурого с красными прожилками.
Во дворе колол дрова Толик Роговской, мой школьный товарищ. Делал он это необычным образом – скорее рубил, нежели колол. Левой рукой хватал коротенькие березовые чурбаки из поленницы, правая – с топором, — описывала изящную дугу, на излете дуги левая рука убиралась, но чурбак это не спасало – он распадался на две части, более или менее аккуратные. Будто не прикладывал своих усилий, а просто позволял освободиться силе, томившейся в куске дерева. Работал Толик красиво, за этим долго можно было наблюдать. Поленница на глазах таяла, а он стоял уже чуть ли не по пояс в дровах, но всё рубил и рубил, как сильный добрый механизм.
Толик стал человеком не то что бы крупным, но в высшей степени внушительным. Бритая голова, мягкие полустертые черты лица, здоровенные кисти рук и маленькие внимательные глаза. Я знал его достаточно хорошо, мне в принципе нравилось его ненавязчивое стремление к точности и правильности. Ненавязчивое – в том смысле, что к точности и правильности стремился он сам, никогда не пытаясь воспитывать эти качества в окружающих. Заметив меня, он взмахнул топором чуть сильнее, чем обычно – в стороны полетели две половинки чурбака, а топор воткнулся в пень.
— Серый, добрый тебе вечер, — сказал он, протягивая руку. – Уже семь? Я вот только поразмяться вышел.
— Нет, нет еще семи, — ответил я. – Просто я пораньше сегодня… Дело есть тут кое к кому.
— А, ну отлично. А то я уже испугался, что время перепутал. Неудобно получилось бы – гости пришли, а я дрова рублю. Интимная, можно сказать, практика. – Казалось, что Толика это действительно беспокоило.
— А что, выставлять детали быта напоказ — хороший способ намекнуть людям, что никому они тут не нужны, и что пригласили только из вежливости, а приходить им не следовало бы, — согласился я.
— Вот именно, — совершенно серьезно ответил Толик. – Кстати, у меня к тебе тоже дело есть. Тоже почти интимное. Может быть, поговорим сегодня… после? Что там у вас намечается? Я не в теме, если что. Короче, заходи. Поговорим.
— Ну что ж, и поговорим. А что такое?
— Потом. – Толик тихо кивнул и посмотрел на меня со значением. Что ж, потом так потом.
Толик вернулся к топору, а я уже звонил в дверь. Дверь была красивая, резная и высокая. Звонок был тонкий, мелодичный и немножко грустный.
Мне открыла сама хозяйка. Наталия Петровна Словацкая, полная дама вне возраста, была одета в эффектное бордовое платье с коралловым ожерельем. Загадочно округлив глаза, она отступила вглубь прихожей и деланно поманила меня пальцем. Вообще, преувеличенная театральность (так хороший актер играл бы плохого актера) звучала в каждом ее слове и жесте. Она катастрофически переигрывала буквально во всем и, похоже, делала это специально.
— Пришли всё-таки, Сережа, — голос у Наталии Петровны был уже не воркующий, а просто-таки булькающий, — я-то уже боялась, что не увижу вас сегодня…
— Как бы это я мог не прийти… — вставил я, но хозяйка меня не слушала, она взяла меня за руку и повела в сторону рабочего кабинета, что-то на ходу приговаривая. («Пойдемте скорее, Сереженька, у меня к вам очень-очень важное дело. Архиважнейшее дело, идемте же!») Ощущение, будто меня церемонно втягивают во что-то мутное, резко усилилось.
До кабинета мы не дошли, остановились в проходной комнате. Наполовину заполненный книжный стеллаж, изящный круглый столик и три стула, один явно сломанный, — вот и всё убранство. На столе стоял красивый подсвечник без свечи.
— Садитесь, Сережа, и послушайте, что я вам скажу, — Наталия Петровна усадила меня спиной к окну, а сама пристроилась на сломанном стуле у входа в кабинет. – Это очень, очень важно.
Я сделал лицо, с которым подобает выслушивать очень важные вещи. Неловкость нарастала.
— Вы очень интересный молодой человек. Я даже немного боюсь завистников – мне первой удалось вас заполучить.
Наталия Петровна сделала короткую паузу, ожидая, видимо, моей реакции. Пустое – я не знал, как реагировать, и сидел тихо, как пень.
— Я понимаю, как это нагло с моей стороны, — продолжала она, — но хочу сразу же попросить вас об одной небольшой услуге. Можно?
— Разумеется, — ответил я. – Всё, что в моих силах.
— На добрейшего Никанора, к сожалению, надежды сегодня мало… А помощь мне, и всем нам, действительно нужна. Здесь будет один очень странный человек, Сережа. Мы подозреваем, что он не тот, за кого себя выдает.
Я кивнул, ожидая продолжения; когда дошло наконец до дела, вся театральность с Наталии Петровны слетела, и это само по себе настраивало на серьезный лад.
— Присмотрите за ним, ладно? Будто бы он приехал инспектировать почтовое ведомство нашего уезда. Документы все у него в порядке. Вот только ведет он себя… За две без малого недели так и не зашел ни разу к Валентине. Это, вы считаете, нормально?
— А где он остановился?
— У Качалиных в двухкомнатном нумере. Один. Двадцать пять в день, не считая слуг. Нормально для исправника третьего разряда, как ты считаешь?
— Едва ли. Он должен был прописаться в каком-нибудь курятнике, а у Качалиных только расписку покупать о постое. Так все делают.
— Вот и мы так думаем. Впрочем, это как раз не слишком важно. Тут еще моменты… А смешно, что мы такие подозрительные стали, правда?
— Правда, — не без удовольствия согласился я. Мы посмеялись – не очень-то естественно.
— А кто бы он мог быть, как вы считаете? – спросил я. – Это важно знать. В смысле того, к чему готовиться.
Наталия Петровна лишь развела руками.
— Каждый о чем-то своем думает, каких-то собственных чертей боится, — неохотно ответила она. – Так что, думаю, ничем тебе, Сереженька, это не поможет. У меня, скажу откровенно, совесть чиста, мне бояться нечего, так что мне кажется, что этот почтовый инспектор, если его можно так назвать, мог бы быть просто каким-нибудь столичным жуликом. А то, — хозяйка понизила голос, — даже и оборотнем.
— Ну, это как раз вряд ли, — сказал я. – Не бывает таких наглых оборотней. Да и нельзя столько народу за нос водить две недели. Это только в театре оборотни бывают настолько хитроумные. На самом-то деле они куда глупее даже людей. Впрочем, конечно, я присмотрю за ним и сообщу о результатах. Вы, главное, представьте мне его. И посадите нас поодаль, но так, чтобы я его видел. Не вплотную, главное.
— Конечно, Сережа, как скажешь, так и сделаем, — обрадовалась Наталия Петровна. – Я действительно очень рада, что ты согласился нам помочь.
А как бы я отказался, мрачно подумал я, и мы пошли вон из комнаты – Наталия Петровна отправилась командовать на кухню, а я побежал домой, за всякими принадлежностями, благо было недалеко. Наталия Петровна вдогонку предложила мне составить перечень расходов, Матвей Лукич всё возместит, но я отмахнулся – какие уж тут расходы.
Вернулся я, когда гости уже начали прибывать. Увлекшегося Толика все-таки поймали с дровами.