Странную, очень странную картину наблюдали жители Нижних Котлов этим пасмурным августовским утром. Дело было на площади Командора Баранова, прямо напротив городской Управы, с одной стороны, и храмом Громыки, с другой. Прохожие, привлеченные скоплением народа, протискивались вглубь людского шевеления, смотрели на диво, отходили, уступая место другим зевакам, и долго еще слонялись вокруг, покачивая головами. Уходить не хотелось – интересно было, что из этого выйдет, — но и делать, в сущности, было нечего.
На то они, наверное, и площади, чтобы горожане могли спокойно бродить по ним, ожидая развития событий?
— Сын мой, ты должен это видеть! – голос отца Алексия прозвучал в голове коменданта Кондрата неожиданно и властно, напоминая о прежних днях.
— Что стряслось, владыко? – встревожился Кондрат. Редко, очень редко его старый духовник заводил разговор первым. Время от времени Кондрату начинало казаться, что старик совсем истончился, истаял, и лишь чтобы убедиться в обратном, комендант обращался к нему с расспросами и жалобами. Да, голос отца Алексия с годами становился тише, и образ немного потускнел, утратив былую резкость, но ведь на то они и годы…
— Пойдем, я покажу тебе, — сказал духовник, взяв мнимое тело Кондрата за руку. И они пошли.
Отправились они, впрочем, недалеко – через окно и ограду на Баранова. Как раз туда, откуда уже добрых полчаса доносился непривычно громкий гул толпы. Кондрату, конечно, стоило разобраться с этим, не дожидаясь отца Алексия. Можно только гадать, как тяжелы для старика подобные прогулки рука об руку с живым…
— Ну, и как тебе это нравится, чадо мое?
Слов у коменданта не находилось еще долго. В гуще толпы, на возвышении, оказалась каверна, образованная настороженными зеваками, а в каверне – удивительный гость. Это был высоченный человек в немыслимом сиренево-малиновом одеянии. У него были огромные, с хорошее веретено, усы ярко-красного цвета – такие могли держаться в горизонтальном положении исключительно силой колдовства. У него была маленькая, идеально круглая панамка, черная с золотом – она сидела на его седоватой голове, как черный подозрительный блинчик. У него были массивные пузырчатые очки из старой, с прозеленью, меди, и сквозь маленькие мутные стеклышки совершенно не было видно глаз. У него… на нем… нет, перечислять всё это было бессмысленно, и комендант понял, что будь его воля – он просто присоединился бы к зевакам, чтобы прохаживаться взад-вперед в раздраженном недоумении, поджидая развитие событий.
Мало того, как этот человек выглядел – еще он притащил с собой большую деревянную конструкцию, если на что и похожую, так это на гигантскую утку с распростертыми деревянными крыльями; в теле утки располагалась ниша со скамейкой, там явно можно было сидеть, и еще осталось бы достаточно места. В одиночку такое, пожалуй, и с места не сдвинешь, разве что оно на колесах. Так или иначе, у него были какие-то помощники.
— Это есть чьорть-его-знайт-что! – странный человек вышагивал механической походкой, стараясь не отдаляться от своей конструкции (да и как бы он отдалился, когда такая толпа сомкнулась вокруг), раздраженно рубил ладонью воздух. Голос у него был скрипучий и словно какой-то чужеродный, непонятный. – Я уже ничего не понимайт! Где есть ваш бургомайстер, где есть ответственный… Я вас спрашиваю, отвечайт, отвечайт!
Зевака, которому было велено «отвечайт», засмущался и скрылся в толпе.
— С кем я тут могу разговаривайт?! – негодовал чужеземец. – Почему каждый из вас не привести к этому месту представителя вашего закона, я это давно потребовать! Мое время стоить дорогие деньги, пусть все они это понимайт, вы слышать? Слышать меня, да либо найн? Я был вызван в этот земля, я спешить как штурм, как гром от неба! Но я приходить сюда, и что? Кто-то меня слушать, найн? Кто-то встречать? Найн! Кто-то проявить элементарне уважьенье? Отвечайт, я спрашивай!
— Кондрат, ты не расслышал моего вопроса? – мягко произнес отец Алексий, и Кондрат тут же встрепенулся, стряхивая растерянность.
— Виноват, отче… да, вы правы, это уже черт знает что. Вы когда-нибудь видели такого… такое… да и сам чужеземец – откуда такой?.. Их же всех уже…
— Пойдем-ка, друже, назад.
И они пошли назад. Кондрат с тревогой отметил, что старый его духовник уже, что называется, пропускает свет. Поберечь бы его…
— Ну, вот теперь можно и начистоту, — произнес Алексий, когда они вернулись в пределы Комендатуры. – Кондрат, готов ли ты выслушать горькую правду?
— Смотря какую горькую, — машинально откликнулся Кондрат, а внутри что-то напряглось и тоненько задрожало. Этого еще не хватало. Чем бы «это» ни было…
— Слушай меня внимательно. Я не видел, на кого все так смотрели, и ты в том числе. Там было просто пустое место. По косвенным признакам я понял, что там – человек, но никакого человека я лично не видел и не слышал. По-моему, там никого не было.
— Странно, Владыко. Обычно бывало наоборот – ты видел то, что укрывалось от наших глаз.
— Возможно, Кондрат, всё не так страшно. По крайней мере, для меня. Если причины для моего существования в твоей реальности подходят к концу, и это – всего лишь один из признаков неизбежного, ничего страшного тут нет.
— Владыко, мне было бы очень грустно потерять вас навсегда…
— Кондрат, мальчик мой, я это знаю. Но наступит день, тот самый, о котором ты точно знаешь, что он наступит, и я найду способ уйти окончательно… и привязанность твоя не…
— Прошу вас, не будем об этом.
— Твоя воля. Но, скорее всего, дела обстоят намного хуже. Так плохо, как ты себе и представить не можешь.
— Вы меня пугаете, — стараясь не обращать внимание на холодок в груди, ответил Кондрат.
— Пугаю. А знаешь почему? Потому что если этот невидимый мне человек – тот, о котором я думаю, возможно, мы все обречены. А мне бы очень хотелось дожить до смерти – до нормальной человеческой смерти, которой ты меня… из лучших, естественно, побуждений, но…
— Хватит, я вас умоляю! Расскажите лучше, почему…
— Нельзя рассказывать. Об этом вообще лучше не думать, не говорить, не знать. Знаю одно: если он что-то будет просить – дай ему это. Будет что-то делать – не мешай, пусть у него всё пройдет хорошо. День, когда он уйдет отсюда навсегда, станет очень счастливым днем. Желаю тебе до него дожить.
— Ну хоть что-то… откуда он может быть, в чем его природа? Это маг или священник?
— Ни то, ни другое.
— Демон? Бес?
— Нет.
— Полубог? Демиург?..
— Нет, конечно. Но это уже ближе. Я просто не умею объяснить. В моем нынешнем положении… мне думать даже об этом нельзя, постарайся это понять.
— Я впервые слышу, что вы связаны такими запретами, Владыко.
— Еще бы ты не впервые слышал… До этого дня я и сам ни о чем таком, кажется, не догадывался. А теперь вот знаю откуда-то, хотя лучше бы не знать. Не надо человеку вообще знать такие вещи, по крайней мере, пока он человек…
Сказав так, отец Алексий горестно истаял в сознании Кондрата. Тот не стал его удерживать – докучать старику вопросами в такой ситуации было бы просто бессердечно. Похоже, он сказал всё, что мог и был должен. Страха Кондрат не чувствовал, только грусть и странную обиду непонятно на кого.
— Господин комендант, ваше превосходительство! – загрохотал над ухом адъютант. – Осмелюсь доложить, там, на улице…
— Что такое, выражайте свои мысли ясно, — проворчал Кондрат, сохраняя отрешенный вид; дождавшись предсказуемо-беспомощного «думаю, ваше превосходительство, вам надо увидеть это своими глазами», встал, поправил портупею и шагом, близким к строевому, направился вон. В сознании само вдруг всплыло странное и смешное имя.
Ну, сейчас посмотрим, наказал себе Кондрат, что это за «дед Мокар», и почему это вдруг стало так важно. И почему, раз уж на то пошло, никто до сих пор не принёс Яблоки Боли, хотя прошло уже более двух суток?
Почему вообще ничего не получается???
Комендант еще не знал, что именно в этот момент с юга на площадь, недоуменно лавируя в толпе, заходит четверка путешественников во главе с Анатолием Роговским. А другие пятеро авантюристов, действующие под руководством Павла Горшкова, подступают с востока. И как минимум у одного из этих отрядов есть Яблоки Боли, добытые еще вчера.
Такой толпы Тимофей не видал давно. Конечно, в столице он бывал, благо обитал недалеко, несколько часов неторопливого пути, но столичная толпа не была такой. Столичная толпа сама себя не удивляла, она была к себе привычна. Здесь – другое. Тимофей очень хорошо чувствовал такие нюансы, особенно…
Нет, этого всего не надо. Всё это совершенно неважно. Это казалось важным три дня назад, когда с головой была совсем беда. Не нужно цепляться за старые иллюзии.
Начиная со вчерашнего вечера, Тимофей был здоров. О событиях последнего дня безумия вспоминать не хотелось. Собственно, вспоминать, кроме щемящего чувства перехода за какую-то совершенно непристойную грань, было и нечего.
Но толпа действительно была какой-то не такой, и холодок невменяемости всё-таки продувал сквозь плотно закрытые ставни благоразумия. У Тимофея всё было нормально. Рекордная ходка в лес принесла столько денег, что до следующей весны можно было даже не думать о походах, полностью сосредоточившись на главном. (В ноябре, правда, придется кое-куда выбраться, но это так, для души и порядка). Но Тимофей всё равно ввинчивался в самое сердце толпы, не зная даже, зачем. Как будто просто должен.
По дороге встречались и знакомые лица. Тимофею это не нравилось – он не знал, кто его видел тогда, в безумии, по-настоящему, а кто просто гостил в его бреду, как давно умерший родственник. На всякий случай хотелось шарахаться от всех знакомых. Но Тимофей понимал, что это всего лишь последствия, и не давал волю диким порывам. Рукопожатие, улыбка, пара обычных фраз – зачем сбивать в толку людей, виноватых лишь в знакомстве с удачливым травником?
— Тимоха! – послышалось сзади. Голос сразу заставил Тимофея подобраться. Голос был знакомым и очень неприятным.
— Паша, здорово! Очень рад тебя видеть! – стараясь не выдать досады, откликнулся Тимофей. Его одноклассник, Павел Черников, вызывал у него целый комплекс подозрений, многие из которых так безнадежно противоречили друг другу, что это вызывало подозрения второго порядка. Черников служил лаборантом на кафедре религиоведения. Это было самое малое, что можно о нем в данный момент сказать.
— Аналогично. Сам-то как? – Павел говорил в обычной своей манере, не выпуская руки собеседника, а сам глядел чуть вскользь.
— Да нормально. Вот сезон закрыл на днях. В рекордные сроки, чуть не сгорел на работе. У тебя как? С нами поработать не хочешь?
Павел, чуть улыбнувшись, качнул головой – чуть раньше, чем у Тимофея возникло опасение, что тот может заинтересоваться вежливым предложением.
— У меня всё ровно, — сказал Черников. – Может быть, пойдем, посидим где-нибудь? Не спешишь?
— Ты знаешь, вот как раз сейчас – спешу. Так, конечно, поговорить надо, встретиться. Давай где-нибудь на следующей неделе?
— Ну как скажешь, конечно, я не тороплю. До следующей недели время терпит, — ответил Павел.
— Ага, отлично. До связи тогда, — улыбнулся Тимофей, аккуратно высвобождая свою руку. С Черниковым, пусть и не лежала душа, встретиться было надо. Предложение он сделал более чем серьезное, хотя и не вполне прозрачное, да и этика… С другой стороны, к богу Асмаралу, что главное, Черников отношения не имеет, этика – это то, что мы делаем сами, а всю жизнь лазить по лесам — не счастья ради, а лишь в заботе о хлебе насущном, — никому не надо. В следующий раз лес может и не отпустить… А что альтернатива – лишь Черников с его мутноватыми затеями, так это время на дворе такое…
О том, что время на дворе стоит нехорошее, Тимофею выпала возможность подумать еще раз уже через минуту. Именно тогда, когда он протолкался наконец в самый центр этого столпотворения, и увидел там коменданта Кондрата, озадаченно беседующего с каким-то совершенно невероятным человеком, как будто выглядывающим из другой реальности. Да и из реальности ли?..
Заметив Тимофея, комендант Кондрат скупо кивнул – лишь показывая, что узнал старого приятеля. Как же меняет людей власть!.. Странный гость тоже посмотрел на Тимофея и, что хуже, заинтересовался.
— Ба! Знакомые всё лица! – вострубил чужой человек, протягивая к Тимофею неприятно длинные, извилистые руки. – Вот ты-то, голубчик, нам всё и покажешь. А мы посмотрим! Да-с, посмотрим.
Слабея, Тимофей успел воззвать Кургану, а потом наваждение пропало, как не бывало, и вокруг снова выстроился лес.
— Толик, ты тут, что ли, успел уже знакомства завести? Ну и друзья у тебя, — сказала Антонова, когда они оказались на достаточном расстоянии от прохожего с тяжелым лицом, кивнувшего Роговскому, как старому знакомому.
— На лекции его вчера… нет, позавчера видел, у профессора этого… ассистент он там, или лаборант… Запомнил меня, надо же…
— Ну ладно, оправдался, — засмеялась Антонова. Смех прозвучал странно и неуместно – обступивший путников лес наполнял пространство вежливым молчанием.
Прошагали еще с километр. Лес, утвердившись, не думал меняться – сосны и березы, бугорки да овражки. Тропинка же, словно сомневаясь в своем существовании, то становилась почти невидима, то сосредотачивалась вновь. Дошли и до развилки – утоптанная тропа уходила на север, очевидно, к городу; другая же, едва заметная, отделяясь от той под острым углом, уводила на северо-запад, а если присмотреться, то и просто на запад.
— Нам туда, — просто сказала Денисова, сворачивая налево.
— Ты уверена? – подал голос Колыванов. Говорил он подчеркнуто нейтральным голосом, но в воздухе тут же сгустилось напряжение.
— Может быть, вернемся в город, припасов каких-нибудь… Пропало ведь всё, а жрать, что ни говори, надо, — вмешался Роговской, стараясь хотя бы на словах развести двоих непримиримых.
— А может быть, Тамара кого-нибудь нам подстрелит? – невинно поинтересовалась Антонова. – Тома, ты же всё-таки у нас – охотница?
Был, содержался в этих словах какой-то яд не вполне понятного состава; на Денисову он, впрочем, ничуть не подействовал.
— Это мысль, — спокойно согласилась она. – Я пойду вперед, вы постарайтесь не отстать. В городе нам пока делать нечего. Буду охотиться.
Спутники переглянулись. Что-то было подозрительное в такой покорности. Не кончилось бы грехом… Решимость, с которой Денисова зашагала вперед по тропинке, по-мужски (а даже, пожалуй, и карикатурно) отмахивая руками, тоже не внушала оптимизма.
Но за ней всё-таки пошли. Время показало – не зря.
На ловца и зверь бежит. Уже через несколько минут путешественникам представился случай убедиться в мудрости этой поговорки. Они-то, впрочем, никакого зверя не видели. Но Денисова вдруг остановилась на полушаге, сорвала с плеча лук (каким-то образом получилось так, что на тетиве уже лежала стрела), прицелилась и выстрелила. Всё это было сделано единым слитным движением – залюбуешься!..
Стрела пошла в цель – это скорее угадывалось, чем виделось. Двигаясь так красиво, промахнуться невозможно. В кустах кто-то забился, захлопал крыльями, ломая тоненький подлесок. Кто бы ни был подстрелен, ему было больно.
— За ней! – скомандовала Денисова и устремилась в чащу.
Раненая птица двигалась мучительными рывками, то как будто бы взлетая, то проволакиваясь крылом по земле; в густом лесу ей бы не скрыться, но тут, на ее счастье или беду, нашлась тропинка. Тропинка давала птице какое-то подобие шанса, и птица добросовестно боролась за жизнь. А охотница, к изумлению спутников, не спешила прекратить мучения жертвы.
— Почему ты не стреляешь? Что это значит? – спрашивали Денисову на все лады. Она, однако, двигалась вперед, словно и не замечая ропота за спиной.
Что-то происходило совсем уж несообразное; мучительное ожидание, на бегу не столь ощутимое, нарастало как-то исподволь. Раненая утка, потерявшая уже незнамо сколько крови,всё тащила свое слабеющее тельце вперед, и отряд следовал за ней, окруженный, словно мошкарой, безответными своими вопросами и подозрениями. Путешественники уже понимали, что на их глазах происходит нечто особое, таинное, но еще не сделали из этого должных выводов.
Спустя без малого час с начала тоскливой и неестественной «погони» утка пала, напоследок испустив долгий, почти человеческий стон. Денисова переступила мертвую птицу, словно нечто несущественное, и пошла дальше; после короткой заминки один из ее спутников подхватил утку и сунул, ни во что даже и не завернув, в свой собственный рюкзак.
Дальнейшее описать довольно трудно. Быть может, потому, что описывать особенно и нечего – минуту спустя Денисова, а вслед за ней и все ее спутники, оказались на небольшой поляне, заросшей высокой, кое-где по плечи человеку, травой. Ничем не примечательное место – то ли старая вырубка, то ли гарь; в центре – одинокое дерево, кривое и невысокое, по краям – густой ивняк, за ним березы и осины, так что поляна получается какой-то нечеткой, сглаженной. В воздухе какая-то сырая и душная хмарь, всё вокруг тоже сырое, душное и откровенно малоинтересное.
— Какое странное место, — произнесла Антонова, оглядываясь; глаза ее непонятно блестели. – Как будто… я стала снова маленькой, что ли…
— Оно настоящее, — пояснил Колыванов. – Кажется, так. Ты просто вспоминаешь, как это выглядит – настоящее. Мы все видели его, пока были маленькие.
— Значит, ты тоже?..
— Да. Давай просто помолчим.
Все, кроме Денисовой, стояли, как зачарованные – непонятно только, чем именно. Вид у них был как у людей, неожиданно попавших на волшебную поляну посреди дремучего леса. Тамара в это время деловито обходила ее по периметру, почти бесшумно пробираясь через непролазные с виду кусты.
— Тепло, тепло, — приговаривала она каким-то «потайным» голосом. Никто ее, впрочем, не слышал. Все были слишком заняты своими собственными переживаниями.
— Я знаю, ты где-то здесь, — повторяла Денисова, замыкая круг. Сквозь деловитые интонации проглядывала подкладка тщательно вытесняемого отчаяния.
— Я найду тебя, слышишь, я обещала, я найду…
В этот момент путешественники поняли, что на поляне уже не одни. Кусты расступились, и показались старые знакомые – Романчук, Горшков, Лазарев, девушки-птицы. Выглядели все они потрепанными и обеспокоенными – кроме девушек, о которых по-прежнему трудно было сказать что-то определенное.
— Опять вы, — мучительно вздохнул Роговской. – Вам не надоело еще?
— Ну что ты, Анатолий, — возразил Горшков, — мы еще только начинаем.
— А мы уже собираемся заканчивать, — веско парировал Колыванов. – Почему бы вам не развернуться на триста шестьдесят градусов и не уйти отсюда нахуй? Вы портите красоту момента.
— Какая красота, ты чего, — удивился Горшков. – Мы же за яблоками.
— Тут их нет. Я вынужден повторить просьбу: идите, пожалуйста, нахуй.
— Да ладно, ты чего как этот…
— Я? Да вы вообще как тут очутились-то? Вас же в Круге держали. Убили вы тех ребят, что ли?
— Да ну, Слав, ты чё. Нас сразу же выпустили, и дорогу показали, куда вы пошли – давайте, мол, а то отстанете от своего обоза. Ну мы так и…
— Подождите, — веско сказал Романчук и подошел к Денисовой. Ростом он был он едва ли не вдвое выше нее, и выглядело это особенно забавно потому, что рядом с Тамарой он выглядел каким-то ненастоящим, будто бы нарисованным.
— Ты что на меня смотришь? – нарушила молчание Денисова, не без брезгливого любопытства оглядывая слегка несуразного оппонента.
— А ты не понимаешь, — играя голосом проникновенную иронию (неубедительно, по-плохому театрально) парировал Романчук.
— Чего тебе надо, Миша? – спокойно спросила Тамара.
Романчук долго молчал, явно передерживая паузу. Он молчал, и все молчали, ёжась от какой-то ползучей неловкости.
— Отдай, — наконец сказал он.
— Отдать что? – удивилась Денисова.
— Ты знаешь. Отдай!
— Я не знаю. Ты о чем? Ничего твоего у меня нет и, знаешь, быть не может…
Романчук злобно насупил свое маленькое лицо и подался вперед. Денисова с опаской отступила.
— Михаил, дама сказала «нет», — вежливым голосом произнес Роговской, пытаясь встать между Денисовой и Романчуком. По какой-то причине это ему никак не удавалось.
— Ася, Тася! – позвал Романчук своих девушек. – Скажите им!..
Девушки-птички переглянулись.
— Мы нашли его на полу в таверне и отдали ей, потому что решили, что это ее. Так нам показалось, — объяснила одна из них.
Денисова посмотрела на нее с огромным изумлением.
— Но это мое, — сказала она так, как говорят только правду, причем правду очень важную. – Оно не может быть ничем другим. Потому что оно мое, это очевидно.
— Ты что, совсем свихнулась? – взвился Романчук.
— Миша, береги себя, — сказал Анатолий.
— Толик, не надо, — с достоинством попросила Денисова. – Миша, наверное, что-то путает…
— Ну ни хуя себе! – заорал Романчук, словно бы извиваясь внутри себя от какого-то душевного зуда. – Я еще и путаю! Ты вообще соображаешь, что мелешь, ты, особь?..
— Девочки, не ссорьтесь! – вмешалась вдруг Антонова. Она стояла чуть поодаль, у одинокого деревца в центре поляны. – А что это мы яблоки не собираем?
Возникла немая сцена. Все в изумлении смотрели на дерево, усыпанное мелкими розоватыми яблоками, один вид которых причинял отдаленную, но в каком-то измерении совершенно нестерпимую боль. Яблоки Боли, а были это именно они, выглядели совершенно буднично – за исключением того, что они болели. Это были просто яблоки-дички, которые висели и болели в сознании тех, кто их воспринимал.
— А мой гллимт, сука, ты мне всё равно вернешь, — прошипел Романчук, но его никто не услышал – все смотрели, как завороженные, на мелкое злое чудо – на Яблоки Боли.
— А дальше что было? – полюбопытствовал комендант. Тимофей развел руками – вопрос был явно не по адресу, но Кондрат, оказывается, обращался вовсе не к нему: рядом с диковинной уткой из дерева уже стоял, ожидающе поглядывая по сторонам, несоразмерно высокий человек из Тимофеева видения. По другую сторону утки расположилась смутно Тимофею знакомая женщина по имени Тамара. Ее взгляд был тих и неподвижен.
— Дальше мы нарвали яблок, каждый сколько хотел, и разошлись, — сказала она. Длинный неприятно кивнул, словно проглатывая какой-то ком.
— Мы первые подошли, так что – свободна, — сказал он Денисовой. – Комендант, яблоки у меня. Вот, возьмите. Свою задачу мы выполнили.
Романчук протянул Кондрату маленький неопрятный сверток, но комендант не спешил его принимать.
— У вас, сестра, что? Тоже яблоки? – спросил он у Тамары. Она с очевидным безразличием приняла церемонное обращение и лишь кивнула.
— По этому вопросу ничья, — помедлив, вынес вердикт Кондрат. – Все победили. Яблоки останутся у вас. Они пригодятся в дальнейшем.
— Вы всё болтайт, болтайт! А я пролететь сто миль и более, и что я видеть? – вмешался вдруг удивительный человек с усами, про которого все как будто забыли. А еще все словно забыли о том, что дело происходит в центре широкой площади, на крошечном островке посреди изнывающей от любопытства толпы. Толпа, впрочем, вела себя на редкость деликатно. Но когда невероятный усач снова заговорил, кое-кто не удержался от экзальтированного восклицания. Что-то будет, вот теперь точно что-то будет!
— Мы о вас не забыли, не беспокойтесь, — вежливо ответил комендант. – Просто мне не совсем понятно, с какой целью – и каким, простите, образом, — вы показали нам эту историю, связанную, тем или иным способом, с добычей Яблок Боли.
Где-то на периферии сознания комендант чувствовал, что заговаривается, безнадежно и бессмысленно – заговаривается… Что вообще тут происходит, что всё это может значить, что, как…
— Они, девица унд кавалер, о чем-то спорить! – напирал усатый. – Пусть вы разбирайт их спор? И тогда они уйти, и мы уже заняться дело? Гэй, мистер!.. Мне утка отдать, найн?
И чужой человек, Оглашенный, поманил длинным пальцем Роговского, стоявшего чуть в стороне. С видимой неохотой Анатолий подошел ближе, снял с плеч мешок, вынул заскорузлую утку и неловко протянул Оглашенному.
— Так, я благодарить, — важно произнес тот, принимая сомнительный дар. Бегло осмотрев мертвую птицу, и как будто оставшись доволен осмотром, Оглашенный положил ее в свою деревянную утку. Тут что-то изменилось в мире, но что и каким именно образом, понять было совершенно невозможно. Лишь Денисова зябко повела плечами и заморгала, будто что-то вспомнив или забыв.
— Так, собственно, спор… — Комендант нахмурился, пытаясь вспомнить – что же являлось предметом спора? Вообще, был ли назван этот предмет? Что это может быть?
— Вы, молодой человек, — произнес он, обращаясь к высокому. – Будьте любезны обосновать свое право.
Романчук слегка картинно оглянулся – кругом были люди, и люди жадно ловили каждое слово, — покачал головой.
— Не стесняйтесь, — подбодрил его Кондрат. – Искреннее слово, услышанное толпой, обретает силу. И даже если там есть что-то такое… чего не следовало бы… какая разница, что подумают о вас незнакомые люди?
Романчук опустил взгляд и снова покачал головой.
— А я могу сказать! – раздался вдруг истерично-звонкий голос Денисовой.
— Говорите, сестра, — безо всякого воодушевления дозволил комендант. И Денисова заговорила.
Очень Тимофей не любил такие вещи. Когда они происходили в горячую страду, где бред – норма, а явь складывается из обрывков чьих-то чужих грёз, это еще ничего. Но теперь, когда рабочая пора позади, и сознание возвращается к ясности и покою, это… Это, право, тошнотворно. И Тимофей сопротивлялся взгляду Оглашенного ровно до тех пор, пока в глазах невероятного, непостижимо чужого существа не начал разгораться огонь. И чем дальше, тем яснее становилось Тимофею, что огонь – это он сам в зеркале чужих глаз, и ясность эта рождала странный, неуместный покой, с таким ощущением можно висеть над пропастью, цепляясь за чахлый кустик древовидного можжевельника, висеть и неспешно думать обо всяких вещах, не связанных напрямую с конкретной ситуацией, и словно бы понимание, что он – огонь, освобождало Тимофея от необходимости тревожиться за себя, за продление собственного существования вперед по оси времени…
— Огонь что-то разгорелся, Гера, ты бы не подбрасывал пока, — сквозь смех проговорила юная девушка, сидящая у костра. Гера, худой длинноволосый юноша в элегантном черно-красном костюме, лишь усмехнулся в ответ – он прекрасно понимал, что происходит с Томой.
— Не отвлекайся надолго, маленькая, всё еще только начинается, — голос его звучал слегка покровительственно, и это еще более развеселило девушку, которая, несмотря на то, что была практически его ровесницей, воображала себя много старше и мудрее.
Вокруг танцевали тени, и это было не просто метафорой. Денисовой казалось временами, что их поляну окружают феи – их неуловимо-плавные движения она выхватывала временами боковым зрением, но это было невероятно. Впрочем, думалось Денисовой с трудом; о том, что вероятно, а что не очень, размышлять было не место и не время.
На самом деле не феи там кружили, а друзья Геры, такие же молодые люди и девушки в черно-красных одеяниях, и Тамара уже понимала, конечно, что всё это означает, но беспокойство как-то не шло, и от того, что она волей-неволей стала гостьей на радении совершенно чужого божества, она чувствовала лишь легкую приятную неловкость. (Даже боль от стрельнувшего уголька ощущалась сейчас как нечто легкое и приятное).
— Гера, я тебя люблю, — сказала вдруг она, желая сделать своему поклоннику приятное. Но тот лишь кивнул удовлетворенно, словно и не ожидал в этот момент никаких других слов…
Порошок действовал всё сильнее, и тепло, разгоревшееся внутри, над сердцем, поднималось всё выше, наполняя основание шеи. Тома всё чаще отрывалась от созерцания огня, желая поймать взгляд Геры, поймать и поделиться огнем, но юноша ускользал, словно не смея принять этот святой дар…
— Выпей-ка это, милая, — девушка, выросшая из темноты, протягивала Денисовой ковшик с горьковато пахнущей жидкостью. Руки ее показались Томе до смешного далекими и маленькими – из таких рук можно было принять всё, что угодно, принять без малейшей опаски…
Тошнотворное питье вызывало легкую приятную щекотку где-то в области желудка, и сразу же чуть ниже…
— Ты знаешь, мне очень трудно сближаться с людьми, — заторопилась Тамара, почувствовав вдруг, что подходящий момент вот-вот уйдет, а ничего важного, что можно было бы сказать лишь сейчас, еще не сказано… Гера смотрел на нее откуда-то сверху, он был по-настоящему огромен, и Денисова ощутила пронзительное умиление…
— Мне трудно, и я тебе очень благодарна за то, ты даже не представляешь, что ты совершил для меня в эти дни, и вот сегодня. Я так люблю, когда ты смотришь вот так… Твои глаза такие… ты похож на ангела…
Тут оказалось, что Гера – это огромная, очень забавная жаба с рогами, внимательно разглядывающая Денисову темными круглыми глазами, в которых плясало пламя, и Тома почувствовала такую нежность, какую едва ли можно выразить словами. Тогда она подползла к жабе и лизнула ее нежно-серое брюхо – только так, только так можно было…
Спустя какое-то время (счет его Тома давно потеряла) к отблескам костра начали примешиваться волшебные огоньки; или это началось раньше? Так или иначе, к тому моменту, когда мирское пламя потерялось среди волшебных огней, и в округе стало светло, как днем, Тома поняла – пора. Она подползла к огромной прекрасной жабе, и они поползли прочь, и в укромной ложбинке, окруженной ивовыми дебрями, между ними случилось это.
Как она снова оказалась у костра, Денисова и не заметила. Волшебный огонь угас, осталась лишь мирское его отражение – горячее и слепое; Тома почувствовала легкую, но не приятную грусть, смешанную с тревогой. Снова перед ней выросла девушка с ковшиком, но теперь в ковшике было что-то другое, и руки девушки казались огромными и грубыми, и Тома, ощущая предательскую слабость во всем теле, решительно отвела ковш от своих уст. И тогда ее схватили сзади за плечи, схватили мягко, но крепко, и ей запрокинули голову, и силой влили целый ковш горьковато-сладкой холодной жидкости.
Потом – неизвестно, сколько прошло времени, — она ощутила себя лежащей на земле, перед глазами были мучительно мерцающие звезды. Ее держали за руки, а какая-то девушка, уже другая, сидела на ее ногах и ритмично надавливала Томе на нижнюю часть живота, по-настоящему сильно и зло. Тома, ощущая самую настоящую боль (она уже успела забыть о самой возможности боли – так долго длилась эта ночь, так прекрасно она начиналась!), попыталась вырваться, но тщетно. Толчки были всё сильнее, всё мучительнее, и это продолжалось, и нарастало, пока не раздался вдруг высокий, пронзительный, за гранью слышимости крик, и что-то тягуче лопнуло внутри… И ее тут же отпустили, а она долго еще лежала, раскинувшись, как морская звезда, не решаясь поверить, что всё уже позади…
На следующий день она не явилась на лекции. И через день не пришла. В дверь несколько раз стучали – она лежала на своей койке без движения. А когда наконец пришла, неделю спустя, Геру не встретила. Ей сообщили, будто бы его упрятали куда-то контролёры Асмарала, привлеченные слухами о незаконной практике совместного одурманивания. А может быть, он просто перевелся в Нижние Котлы. Ничто в ней не отозвалось на эту новость, ничто.
И только высокий, на грани слышимости, крик никак не стирался из памяти. И она догадывалась, что он означает, хотя это было невозможно, просто невозможно.
А главное – совершенно было непонятно, что теперь с этим делать и как теперь с этим жить. Точнее, непонятно было ровно до той минуты, как в ее ладони не оказался гладкий предмет странной формы, кричащий гллимт, окаменевший комок страдания. И тогда Денисова поняла – он где-то здесь, он рядом. Он зовет ее.
Он хочет жить. И здесь, в Нижних Котлах, он действительно может вернуться к жизни.
Повинуясь внезапному порыву, Тимофей, делая вид, будто не замечает обращенных на него взглядов, перегнулся через деревянный бортик рукотворной утки и изверг из себя содержимое желудка. Звук получился неожиданно комический; Оглашенный посмотрел на Тимофея строго и неприязненно, но, вопреки ожиданиям, не сказал ничего.
Пока Тимофей блевал, где-то на периферии его сознания как будто бы открылось маленькое перекошенное окошко, в котором, отвратительно подергиваясь и притормаживая, вперемешку проносились картины из жизни других людей. Такое «принудительное зрение» вызывало у Тимофея отчаяние. Больше всего на свете он боялся соединиться с чужой последовательностью напрямую – ведь тогда оказалось бы наверное, что никакого Тимофея нет и никогда не было, а чужая жизнь идет, как и шла, без всякого постороннего зрителя. К счастью, картинки были хаотичные и двигались внакладку, мешая друг другу…
Черников стремительно покидал площадь – волнение перехлестывало через край, оставляя на берегу сознания пену испуга. Он спешил сообщить своему куратору страшную новость. К страху примешивалось злорадство – скоро он взглянет в глаза профессору Спиридонову и увидит в них приумноженное годами отражение собственного ужаса…
Кондрат слушал второго претендента на гллимт – слушал обыкновенно, как люди это делают. История ему явно не нравилась, он внутренне морщился и вздрагивал, сохраняя, впрочем, благожелательную маску…
В каких-то зыбких интерьерах метался в поисках чернильницы и пера призрак древнего старика…
С северо-запада в черту города заходила, не таясь, группа вооруженных людей с отличительными знаками командора Южных Врат, числом пятеро. Все они были молодыми, но в каждом движении, в каждом их жесте виделся громадный опыт. Они шли, односложно переговариваясь.
Я словно бы протрезвел на минуту, и мелькнула странная последовательность образов – будто я сижу поздним вечером на детской площадке, в какой-то заблеванной деревянной конструкции с высокими бортиками, и ноги мои неглубоко увязли в холодном песке, а самому так худо, будто мне двадцать лет и я целый день пил жуткую водку «Три богатыря», медленно уплывая в орущее и скандальное небытие, о котором так не хочется ничего помнить, а теперь в голове что-то гудит и тошнотворно вворачивается, словно я лечу, и более отвратительного полета не выдумать.
Улеглось всё с той же труднообъяснимой быстротой и легкостью, как и начиналось. Высокий пришелец объявил вдруг, что «начинать завтра на заре, а сейчас смотреть вокруг, отдыхая», и растворился в толпе, оставив свою деревянную посудину безо всякого присмотра. Зрители начали разбредаться, что-то про себя ворча. Комендант, сохраняя совершенно невозмутимый вид, пригласил обе группы путешественников к себе в Храм для дальнейших разбирательств. Предмет спора, который доверчиво передала ему девушка-охотница, странно холодил ладонь. (Странно – потому что он лежал в кармане, и холодил совершенно не ту ладонь, которой Кондрат его принимал, правую, не левую). Надо было что-то решить хотя бы с этим, если к основной сегодняшней проблеме ты не знаешь, как подступиться, как вообще думать о ней – не знаешь…
Обернулся напоследок, окинул взглядом площадь – и едва не выронил маску надменного самообладания. Деревянной утки на площади не было, и при этом, что самое обидное, чувствовалось некоторым образом, что ее там и не было никогда. Зато была утка настоящая – она, прямо на глазах у Кондрата, засунула голову себе под крыло и как будто задремала. Наверное, это была та самая птица, которую передал Оглашенному один из путешественников. Только та была, кажется, мертвая, вся бурая от засохшей крови…
Да, чувства отца Алексия стали вполне ясны.
А ведь старого духовника придется потревожить еще раз. Прямо сейчас придется…
— Да, сын мой, я поведаю тебе всё, что знаю об этих загадочных вещах. Мне рассказывал это отец Чонгдуб, когда сам еще был молод. Мы славно проводили время. К нему, конечно, не обращались как к «отцу», да и ко мне, сам понимаешь… Когда-то мы с ним, в компании еще нескольких удальцов нашего возраста, выбирались и в северные горы, и в тульский укрепрайон – бродили по пещерам, гоняли всякую нечисть, добывали порой такие диковины, что… а, да что там говорить… однажды, ты уж, пожалуйста, не ругайся на старика, нашли в предгорьях заброшенный, но действующий аэродром, и поднялись на звезду. Ничего не взяли, конечно, нет – но само ощущение… Ты представляешь себе, яркий, но не ослепительный, живой, белый, всепроникающий свет – ни единой тени, всё как будто соткано из белого цвета, все постройки и предметы, что там были. Нет, то есть не совсем из света – они же разные, разного цвета, даже черные были… но и черные кованые ограды – тоже словно из света, из яркого белого света… Нет, не описать это, не поймешь ты ничего…
Кондрат, мгновение назад ощущавший прилив понимания, тут же вернулся в текущий момент.
— Но довольно. Ты спрашивал про суть и источник того, что люди называют «гллимт» и может ли это быть как-то связано с тем, что творится у нас на востоке. Нет… Странные вещи, давно прошедшие через Чертановские врата, или, бери выше, рожденные в Белых Столбах, когда там еще… впрочем, нет, пустое. Эти древние предметы иногда называют «гллимт», но лишь потому, что исконный смысл слова позабыт, и раньше-то его знали единицы, а само слово никак не хочет стираться из памяти людской, что неудивительно, если знать, что означает оно на самом деле…
— Что же, Владыко? – выдержав уважительную паузу, спросил комендант.
— «Камень» на языке древних обитателей этого мира. Гллимт – камень Древних. А что такое камень, как ты считаешь?
— Покой. Связность. Неподвижность. Постоянство…
— Верно. Постоянство. Гллимт – настоящий, подлинный камень. Он всегда такой, какой он есть, и никакой иначе. Что бы ни происходило, гллимт остается собой… Можно сказать, что это – настоящий, реально существующий предмет в нашем мире мерцающих фантомов. Тебя вообще может не быть, или ты можешь умереть во младенчестве, или прожить совсем чужую жизнь… Гллимт этого не заметит. Он будет, вот и всё.
— Владыко, вы действительно хотите сказать, что это… что такое… — Кондрат так разволновался вдруг, что говорил едва ли не вслух, пытаясь подобрать слова таким образом, чтобы самое страшное, самое безнадежное не прозвучало, осталось в тени – слова, чтобы скрыть правду хотя бы еще на несколько мгновений…
— Успокойся. – В неслышном голосе отца Алексия зазвучала вдруг давно забытая, рассыпавшаяся в прах сталь. – Это правда. Настоящее – есть. И прикосновение к настоящему способно сделать бывшее небывшим, и наоборот. Вот почему гллимт так важен для твоих гостей. И по той же причине они – абсолютные, законченные недоумки. Гллимтом невозможно завладеть. Его невозможно даже по-настоящему потерять…
— Человек, вооруженный гллимтом, может выстраивать свою жизнь так, как ему заблагорассудится? – деловито спросил Кондрат, пользуясь подходящим моментом для того, чтобы свернуть с опасного курса, погрузившись в спасительные детали.
— Не совсем так, сын мой. Предания гласят, что гллимт дает власть лишь над некоторыми аспектами жизни, над определенными точками, которые могут казаться человеку ключевыми, а могут – и вовсе незначительными, даже до полной бессмысленности. Кроме того, важно понять, что камень Древних достается лишь тому, кто может… у кого есть выбор, что ли, выбор, пусть иногда и задним числом, во времени прошедшем. Может статься, что гллимт – это овеществленная возможность выбора – не инструмент, но свидетель…
Голос отца Алексия звучал в уме Кондрата, как слабый шелест осенней листвы на мостовой за окном. Комендант содрогнулся от стыда и боли – каким же нужно быть бесчувственным солдафоном, чтобы причинять старику такие мучения!..
— Последний вопрос, отче, — произнес Кондрат. – Что мне решать с этими людьми? Чей гллимт?
— Ты меня совсем не слушал, — огорчился отец Алексий.
Ну и хорошо, что не слушал. Потому что главный вопрос так и не прозвучал. Откуда древние камни берутся в наши дни?
К гостям вышел, чеканя шаг, адъютант Степан.
— Его превосходительство комендант, — объявил он хорошо поставленным голосом, — закончил медитацию. Он настоятельно приглашает вас завтра, в шесть часов утра, чтоб быть здесь.
— А… предмет?.. – убедившись, что продолжения не последует, спросила Тамара Денисова.
— Предмет вернется к его владельцу завтра, — заверил ее адъютант. – Всего доброго, и до встречи.
Обе компании, расположившиеся в разных концах зала ожидания, нестройно встали и направились к выходу, что-то неразборчиво ворча – скорее для порядка. Адъютант Степан проводил их взглядом. Ему нравилось, когда посторонние люди вот так вот уходили. Лучше бы вообще их не было.
Радоваться ему, впрочем, оставалось не долго – уже через несколько минут на пороге показались совсем другие гости. Столь же чуждые уставу Громыки, но – другие. Пятеро их было. Походные их мундиры были украшены отличительными знаками командора Южных Врат.
— Честь и слава, — бросил Степану моложавый маг-инквизитор, возглавлявший комиссию. Адъютант отсалютовал не без робости, и гости направились прямо в присутствие, а Степан не посмел их окликнуть – позволил себе лишь последовать за ними.
Для коменданта, однако, ничто не бывало сюрпризом. Степан это хорошо знал, но всякий раз удивлялся проницательности Кондрата, словно впервые.
— Уж заждался, — бросил Кондрат вошедшим вместо приветствия. – Рассаживайтесь. Что-нибудь с дороги нужно? Остановиться есть где?
Маг-инквизитор вежливым движением руки перекрыл этот канал общения.
— Меня зовут Константин Яровой, — просто сказал он. – Мы приносим извинения за бесцеремонное вторжение, но дело, с которым мы прибыли, отлагательств не терпит.
Маг Константин был высок, довольно худ, и невзирая на моложавую внешность – лысоват. Немного детские черты лица, которые естественно нарисовали бы выражение сосредоточенной обиды, не будь их носитель столь внимателен, изрядно поредевшие соломенные кудри, мягкие, но очень уверенные манеры – совершенно непонятно было, что это за человек, Константин Яровой.
— Докладывайте, — улыбнулся комендант. Степан хорошо знал, как относится его командир к секретным гостям из столицы. Плохо он к ним относится.
— Мы преследуем Оглашенного, — ровным голосом объяснил Яровой. – Есть сведения, что вы имели с ним сегодня сношения, и ваши линии в значительной степени пересеклись.
— Не уверен, что понимаю, что вы имеете в виду, — слегка нахмурился Кондрат.
— Вы что-нибудь знаете об Оглашенных? О том, откуда они пришли и с какой целью, о том, что они творят на наших землях?
— Совсем немного, — ответил комендант. – Да вы присаживайтесь, пожалуйста, чего топтаться. Степан! Ступайте, позовите Татьяну, пусть чаю гостям принесет с печеньем каким-нибудь, что ли. Вы садитесь, как раз и расскажете. Подумаем вместе, что же нам с вами делать.
Не без сожаления адъютант Степан покидал предел комендатуры. Было как-то неловко оставлять коменданта наедине с этими утонченными палачами из Гиффельса, да и любопытно было, что греха таить, любопытно…
Татьяна, пожилая чернокожая женщина из полуорков, отыскалась, вопреки своему обыкновению, быстро. Степан сбивчиво передал ей распоряжения коменданта и поспешил обратно; Татьяна, возбужденно всплеснув руками, покатилась за ним.
— …страсть к ощущениям, своего рода токсикомания для высших духов. – Голос Ярового звучал приглушенно и ровно, словно он повторял что-то давным-давно заученное, глубоко неинтересное ему. — Вторая – сложнее. Как говорится, бога нет и всё дозволено. Лезут неизвестно откуда, привлеченные потенциальным страданием. Везде, где кто-то может пострадать, тем или иным образом – всюду они. Превращают потенциальное страдание в действительное. Высвобождают потенциал страдания, если можно так выразиться. Мелкие эмиссары иных пространств, привлеченные болью и вседозволенностью.
— Знаете, мне так не показалось, — вежливо отвечал Кондрат. – Странно, да. До оторопи странно. Но зла какого-то особенного я не почувствовал.
— Да не знают они зла, — вмешался один из гостей, высокий темноволосый воин. – Это самое страшное. Защита от зла здесь бессильна, потому что они сами не ведают, что творят. По их, как будто бы всё тут само собою происходит.
— «Вы всё с собой делаете сами», так они всегда говорят, — поддержал его Константин. – Потому на них так трудно охотиться. Только чистый, не имеющий склонности ни ко злу, ни к страданию, может им что-то противопоставить. Я потерял уже четверых товарищей в битвах с одним только этим… Все Оглашенные страшны в бою, но этот, который проявился у вас – нечто особенное.
— Так вы, значит, чисты, — задумчиво проговорил комендант. Гости вежливо промолчали.
— Хорошо… — Могло создаться впечатление, будто Кондрат сам не знает, что бы еще сказать, но адъютант Степан был свидетелем таких бесед не раз и не два.
Пауза. Дождавшись, пока Константин решит что-то добавить, наберет воздуха и даже приоткроет рот, комендант продолжил с напором – словно забивая заезжему инквизитору его реплику обратно в глотку.
— Третья версия. Вы говорили, варианта как минимум три?
— Да это так, просто спекуляции, — Яровой выглядел слегка сбитым с толку. – Мистика. Не стоит даже… Ладно. Потерянные создания. Существа, растратившие почти все причины для существования и стоящие на грани полного зависания. Утопающие в собственной беспричинности, понимаете? Остывающий труп нашего мира — как подобное к подобному. Хватаются, как за соломинку… Не уверен даже, что они вообще понимают, где находятся – для них это может быть чем-то наподобие легкой расслабленной фантазии перед сном… Перед вечным сном, быть может…
Неизвестно, куда бы еще занесло беседу, если бы в помещении не появилась, звонко толкая перед собой столик с посудой, едой и напитками, проворная Татьяна. Минута, другая – и смешалось всё окончательно: перед благодушным напором небольшой, в сущности, женщины с гостей начали постепенно сползать маски деловитой отрешенности. Очень быстро выяснилось, что в пределе комендатуры сидят молодые люди, очень уставшие с дороги, и вовсе не так уверенные в себе и своем праве врываться и задавать уважаемым людям вопросы, как то казалось еще три минуты назад…
Вот, подумал Степан, как же это у него всё просто. Теперь только дождаться окончательного вердикта.
— В общем, товарищи, завтра в шесть утра у меня встреча тут кое с кем, — произнес Кондрат. – Есть основания предполагать, что ваш объект будет при этом где-то неподалеку. Как я понял из вашего рассказа, население может пострадать, если что. Так что мы в это время выдвигаемся на пустошь у Сучьего болота, строго на юг от города. Там вы можете нас найти, и что-то мне подсказывает, вы встретитесь там с вашим Оглашенным. А сейчас давайте-ка всё-таки перекусим, а то день сегодня какой-то, право, дикий…
Степан, стараясь не привлекать к себе внимания, вышел из залы. Комендант, вопреки своему обыкновению принимать незваных гостей, не прервал аудиенцию на самом неожиданном месте. Это означает лишь одно – визитеры пришлись ему по нраву. Сидели они еще где-то час, а потом ушли; комендант, слегка помедлив, достал из шкафа большую книгу в темном переплете и погрузился в чтение. На пределы Комендатуры опустился покой.
Большая редкость в нынешние-то времена.
Тимофей уже второй час сидел в «Тульских Засеках» и угрюмо пил виноградный сок, кружку за кружкой. Поел салата из семги с овощным перцем. Прочитал пару старых бюллетеней. Изучил картины и артефакты, развешанные по стенам. Время шло, ничего не происходило. А ощущение, что на сегодняшний день еще не всё, что должно быть что-то дальше, что мир имеет на него свои планы, Тимофея никак не отпускало.
В очередной раз скрипнула дверь, и в полупустом помещении показалась новая фигура. Тимофей окинул ее взглядом. Ощущения молчали. Тогда фигура подошла поближе, откинула с лица мокрый капюшон (на улице снова дождь, подумал Тимофей), и оказалась, что это – Олеся Есаулова. Подруга Паши Черникова и давнишняя знакомая Тимофея.
Вот оно, значит, как.
— О, привет, — изобразил сдержанную радость Тимофей.
— Здравствуй, Тима, — сказала Олеся и села напротив.
Какое-то время просто друг друга разглядывали. Знает или не знает, волновался Тимофей. Наверняка ведь знает. Как себя вести-то? Как держать? Глупо, ужасно глупо и ужасно стыдно…
— Ты, я смотрю, не изменился совсем, — вынесла вердикт Олеся.
— Да и ты… хотя похудела, кажется?.. – вымученно улыбнулся Тимофей.
— Правда? – сдержанно обрадовалась Олеся. – Спасибо…
За что спасибо-то? До чего всё-таки трудно порой с этими людьми…
— Как живешь-то вообще? – вяло поинтересовался Тимофей.
— Хорошо живу, не жалуюсь, — улыбнулась Олеся. – Ты, я вижу, тоже в порядке.
— Конечно, — быстро согласился Тимофей.
Помолчали. О чем говорить-то.
— Я хотела просить тебя о помощи, — сказала наконец Олеся.
Ну слава богам. Вот всё как просто разрешается. Если просит, и если Тимофей просьбу выполнит, то играть в «знает-не знает» можно уже прекращать. Какая разница? Реальная помощь легко перевесит несколько глупых слов, сказанных неизвестно зачем, безо всякой причины и повода, в полном неадеквате год назад.
Или не перевесит? Или такую глупость, дрянь, херню ужасную ничего и никогда уже не перевесит? Или оно теперь так и будет – до конца?!!!
— Взобраться нахуй!!! – выкрикнул зачем-то Тимофей, и умственный спазм тут же прошёл. Это всегда помогало – выкрикнуть первое, что выскочит изо рта. Почему-то, правда, первым всегда выскакивало ругательство. По крайней мере, при людях — всегда.
Олеся смотрела на Тимофея с глубоким непониманием.
— Прости, Оль, — поморщился он. – Меня еще зарубает по работе. Дрянь какая-то в голове. Копролалия. Не контролирую почти.
— Тима, береги себя, — с выражением произнесла Олеся.
— Время лечит. Так что от меня требуется-то? – всё еще морщась от какой-то трудноописуемой «вербальной боли», спросил Тимофей.
— Я за грибами хочу, — сказала Олеся. – Возьмешь меня с собой за грибами?
— За грибами? – удивился Тимофей. – Ну можно, конечно. А за какими грибами-то? Они, как ты, наверное, знаешь, очень разные. И не все сейчас найти можно. И не везде. Подробней, что тебя интересует? Постараюсь помочь.
Олеся опустила глаза и надолго задумалась, выбивая пальцами левой руки какой-то очень сложный, но практически неслышный ритм. Тимофей вдруг догадался, что у нее действительно на уме что-то очень важное, значительное, а глупые пьяные слова годичной давности… это просто слова, и не имеет никакого значения, знает она, что он тогда, или не знает… а если не знает, но узнает? Все же слышали, все… Бля…
— Грибы, с которыми можно разговаривать – эти мне нужны, — произнесла Олеся.
— Оль, толком говори, пожалуйста, — поморщился Тимофей. Дилетантства в своей сфере он не любил, и никакой стыд тут уже ничего не значил.
— Так, Тим, с толком… Вчера мне интересное явление было – люди, спрятанные в грибах. Вот так вот буквально, без всяких иносказаний. Были люди, обернулись грибами, а грибы обратно людьми. На моих глазах всё это происходило. Так вот я хочу разобраться – как это вообще возможно. Не научиться даже, а просто понять, хотя бы в какую сторону надо… ну ты понимаешь меня.
Тимофей удивился. Не верить Олесе не было оснований, но верить…
— Тебе не кажется, что они тебе просто голову заморочили? – спросил он и тут же пожалел – так уж Олеся на него посмотрела. – Ладно, нет так нет. И ты хочешь, ну, будем называть вещи своими именами, наесться душевных грибов, чтобы пробить этот вопрос? Я правильно понял?
— Ох уж эта твоя прямота, — покачала головой Олеся. – Правильно ты понял.
— Так-так… — Тимофей начал соображать, как же подступиться к этой задаче. К некоторому своему стыду, он почувствовал нарастающее любопытство. А впрочем, чего тут стыдиться?
— Далеко отсюда эти события происходили-то? По идее, если я правильно понимаю, лучше собирать психические грибы там же, или примерно там. Это может быть важным.
— Да не особо далеко, в районе Сучьего болота, — чуть помедлив, пояснила Олеся. – Могут они там расти-то?
Тимофей напустил на себя задумчивый вид. Угодья Охотника и окружающую местность он знал как свои пять пальцев. Даже лучше, потому что и Сучье болото, и пустошь он мог вообразить во всех деталях, лишь прикрыв глаза, а со своими пальцами, пожалуй, так не получится.
Вот только Олесе знать об этом ни к чему.
— Я те места как-то не очень, — подчеркнул на всякий случай Тимофей. – Не ходок. Там же Охотник. Но думаю, всё что надо, там найдется. Точно найдется.
— Отлично! – лицо Олеси засияло искренней радостью. – Ты когда сможешь?
— Завтра. Давай завтра. Где-то с утра пораньше. Часов в пять, нет, даже в половине пятого, здесь встречаемся и выходим. Согласна?
— Ага! – тут же согласилась Олеся. – Что с собой брать-то?
Молодые люди, переговариваясь и смеясь, не замечали тяжелого и пристального внимания со стороны грузного человека в сером, сидящего в темном углу трактира. А он-то замечал всё, и хищной радости его не было предела. Он видел, как характерного вида парень долго надувался соком в одиночестве, потом к нему подсела девушка, и как бы тихо ни велась беседа, до слуха не раз донеслось слово «грибы». Пархому всё было совершенно ясно. Опыт у него был в этом деле нешуточный. Именно опыт подсказал ему, когда, в какой момент включать «цветочный слух» — Пархом всё сделал вовремя, и знал теперь место и время завтрашней встречи.
Завтра Пархом собственноручно поймает двух дуремаров. С поличным. На месте преступления. Увильнуть не удастся никому.
На сей раз, кажется, Кардинал действительно будет доволен.
Бежал Павел зря. При этом, что особенно забавно, в каждый момент он, в сущности, понимал – спешить некуда, бежать нет смысла, Спиридонов не пойдет на срыв учебного плана ради даже такой вот новости. Но словами он сам себе это не проговорил. Почему-то. И – бежал, подгоняемый рукотворным невежеством.
Слова важны, думал Павел, только слова делают реальное – реальным, а правду – правдой. Именно по этой причине профессор Спиридонов не прервет свою лекцию, даже если в двери будут колотить рукоятями каменных мечей огненные великаны. И это, заметим, при том, что речь-то даже не о настоящей лекции. А о той, которую профессор Спиридонов читает официально, обыкновенным студентам, которые заходят в аудиторию, рассаживаются по скамьям и ведут свои конспекты в полной нелепой уверенности, будто бы они действительно…
А сейчас – стоп. Слова действительно важны. И кое-какие из них не должны звучать даже под сводами черепа. И даже не потому, что кое-кто, кажется, способен подслушивать даже внутренний монолог. А по совсем другой причине, по той же, что и…
— Под ноги смотри, чудило! – резкий голос вывел Павла Черникова из размышлений. Голос принадлежал какому-то студенту – тот сидел, подпирая спиной стену холла и вытянув бессмысленно длинные ноги в коридор.
Павел остановился, внимательно посмотрел на студента, и не найдя в пьяных глазках ни малейшего проблеска смысла, пожал плечами и направился дальше по коридору, в преподавательскую. Почему-то, думал Павел, это действует только на профессора. И на Ольку, только в совершенно другом, к счастью, смысле.
В другом. Где-то она, интересно, сейчас?
Машинально раскладывая по полочкам папки с бумагами, странные баночки и щипцы, минералы и разноцветные кусочки мела, Павел думал о том, как это будет – когда откроется дверь, и на пороге возникнет профессор Спиридонов, и как изменится его взгляд, когда Павел расскажет, что некое невозможное, непостижимое существо проявляет живой интерес к истинным плодам трудов кафедры практического религиоведения…
Каждый случай, когда с лица Спиридонова сходила маска снисходительного достоинства, Черников оценивал как маленькую свою победу.
А на самом-то деле, конечно, хороша победа – если хоть один Жорик попадет в лапы инквизиторов, и они вытянут из него всю подноготную, разбираться уже не будут – профессор там, лаборант…