Рассвет в горах величествен. В плодородной, напитанной жизненным соком и трудами людскими долине – мягок и исполнен чувства. На болотах же рассвет, как и всё прочее, имеет привкус дурмана.
Плотный гул комаров и мошки, сырая мзга, пронизывающая воздух, седая апатичность предрассветного неба – кажется, будто нет здесь ни тебя, ни какого-то другого человека ли, зверя, а есть лишь нечеткая сонная мысль, рассеянно думающая саму себя среди кривых берез и сосен, неровно охватывающих невысокие валы и мелкие овражки, и продолжаться это будет без предела, ибо и времени никакого тут нет, как вдруг окрестности озаряет первый луч, неожиданно яркий и беспощадный, и дымка отползает с недоверчивым шипением, и становится как-то зябко и душновато. Таков рассвет на болотах.
Ожидание сражения… Дед, прославленный паладин Ордена Кварцевой Розы (кто теперь вспомнит!..), немало рассказывал юному Кондрату о тех временах беспокойства, когда каждому, чья рука привычна к оружию, могла выпасть возможность принять участие в настоящем сражении. Не в дорожной стычке с разбойниками или упырями, не в поединке с одержимым магом или служителем злого бога, а именно в сражении – рать на рать, меч на меч. Вот так они и стояли, плечом к плечу встречая рассвет, и смотрели, как на том конце поля вырастают черные пики, на которых полощутся зловещие и безобразные красно-зеленые знамена. Что чувствовали в тот момент бойцы, сплотившиеся под черно-белым стягом? Каким богам молились? Дед не любил говорить о чувствах. Его интересовали факты.
Впрочем, кое о чем из области эмоций могучий старик говаривал не раз. «Тогда мы», — с хрустом рубя ладонью воздух, повторял он, — «мы тогда мечтали об одном. О мире мы мечтали. О мире без войн и жестокости. И вот вам нате — мир, который мы, как видно, только и заслужили…»
Здесь голос деда терял непреклонность, а выцветшие серые глаза смотрели из-под седых кустистых бровей вопросительно и чуть ли не жалобно. Как же, вопрошали они, как же так могло получиться, что мечта о мире, мечта светлая и чистая, обернулась… могла обернуться…
Нет. Нельзя об этом. Об этом и так – нельзя. Ведь не в мире дело. Не в том, что прекратились все войны. Это и хорошо, что они прекратились, несмотря ни на что – хорошо. Другое дело, по какой причине. Но об этом-то как раз и…
Нельзя. Невозможно. Немыслимо.
— Спешить, Олесь, не надо, — назидательным тоном промолвил Тимофей, чувствуя себя полным хозяином момента. Пробуждение затемно было мучительным; лучше, право, вообще не ложиться. Но Тимофей сделал над собой замечательное усилие и не жалел об этом.
Олеся с видимым трудом отвела напряженный взгляд от травянистой кочки.
— Я понимаю твое нетерпение, — вещал, внутренне посмеиваясь, Тимофей. – Но так это не делается. Мы еще не начали поиски. Ты пока лучше попробуй расслабиться и представить себе… ну, положим, ты не знаешь еще, как они выглядят… короче, просто расслабься пока. Хотя… стоп. Взгляни вот сюда-ка.
Тимофей присел на корточки, ловко раздвинул траву… из травы на Олесю несколько вызывающе смотрела желтовато-оливковая остроконечная шляпка.
— Это он, — сообщил Тимофей. – Можешь с ним поздороваться. И запомни его хорошенько. Потом визуализируй и, помолясь, приступай к поискам. Когда прибудем собственно на место.
— Здравствуйте, — напряженным голосом произнесла Олеся и не сдержала нервный смешок. Тимофей деланно нахмурился, но промолчал.
— А этот мы брать не будем? Почему?
— Первого не надо, да и один он тут, — ответил Тимофей. – Пойдем-ка вон туда, к тем канавкам… что-то мне подсказывает – там за каждым нагибаться не придется.
Там, в нескольких сотнях метров, действительно располагался целый ряд неглубоких канав, в которых после сильных дождей надолго задерживалась вода; канавки пестрели травянистыми кочками, на которых Тимофей год от года находил столько грибов, сколько было ему нужно. Никаких сомнений в успехе не было, однако не следовало показывать Олесе знакомство с этой полузапретной для промышляющего травника (нежелательной к посещению, уж во всяком случае) территорией. То есть, соображал Тимофей, на практическое знакомство она, конечно, готова будет закрыть глаза… но надо же, черт возьми, соблюдать определенные приличия.
Отряд Роговского двигался по левую руку от Кондрата, отряд Горшкова – по правую. Держались что те, что другие хмуро, между собой переговаривались негромко, соперников старательно не замечали. Комендант шел, как будто меж двух грозовых туч.
Городских рыцарей с ними не было. Они просто не явились. Проспали? Предположение звучало анекдотично, но ничего другого в голову не приходило. Наверное, проспали.
Странного гостя (здесь можно было бы вспомнить, что в древности слово «гость» было созвучно слову «призрак», причем слово «призрак» тогда было вовсе не нейтральным – какие времена, такие и призраки, чего уж там) тоже нигде не было. Но на его счет Кондрат иллюзий не питал. Оглашенный появится, когда будет надо. И если будет надо.
Впереди показались знакомые холмы. За ними начинались владения Охотника. Где-то неподалеку должны быть патрули, защищающие территорию смерти от непрошеных гостей. Защищающие самого Охотника…
Несчастное древнее чудовище прервало много жизней. Очень много. Недопустимо много. Но самое страшное не это. Самое страшное то, что Охотник не умеет убивать по-настоящему. И это, как ни странно, стало залогом его, Охотника, долгой жизни.
На самом деле, повторял про себя Кондрат, будто репетируя беседу с понимающим, толковым и внимательным соратником (где взять таких, где?), на самом деле Охотника убить ничего не стоит. Ну, практически. Убить его нетрудно. Трудно будет совладать с тем, что обрушится на Нижние Котлы спустя миг после его смерти. Трудно – или же вообще невозможно.
Уповать лишь на Яблоки Боли… нет, расчет, быть может, и не безнадежный… но когда само время подняло ставки на такую нестерпимую высоту…
До приметных канавок Тимофей с Олесей добрались одновременно с первыми лучами солнца, прорезавшими наконец мутную облачность. «Хороший знак», — не сговариваясь, отметили они.
— Теперь здесь можешь искать, — сказал Тимофей.
Олеся присела у ближайшей кочки, напряженно всматриваясь в траву. Трава была густая – заметить шляпку гриба с высоты человеческого роста казалось совершенно нереальной задачей. Но Тимофей уже видел, что Олесе повезло.
— Попробуй расправить руками, только осторожно, — посоветовал он. Олеся потянулась к кочке и вдруг застыла на миг, а потом не сдержала радостного восклицания.
— Поздравляю! – усмехнулся Тимофей. – Давай собирай. Много там?
— Да полно! – радостно воскликнула Олеся. – Сколько нам надо?
— А меня ты тоже с собой считаешь? – удивился Тимофей. – Тогда сотни полторы как минимум. Сейчас тебе помогу, подожди…
Грибов и в самом деле была прорва, буквально на каждой кочке. Необычное дело для первой декады августа, но погоды стояли вполне подходящие, а сборщики-любители эти края, как правило, обходили. Друзья и сами не заметили, как их карманы оказались набиты тоненькими упругими, сырыми, источающими тяжелый земляной аромат грибами.
Не заметили они и еще кое-чего, чего уж точно следовало бы заметить. Собирательский азарт, который, как Тимофей в глубине души прекрасно понимал, профессионалу был не к лицу, оборвался довольно резко.
— Так, господа, встаем и карманы показываем, — издевательски деловитый голос прозвучал прямо над ухом. Тимофей, холодея, медленно встал и обернулся, стараясь выглядеть невозмутимо.
— И вы, барышня, и вы тоже, — продолжал голос. Принадлежал он плотному мордатому мужчине, одетому в неприметную серую рясу. За ним – еще один сюрприз! – возвышались трое таких же мордоворотов, облаченные в униформу Ночного Директора. Как будто только что со смены…
Ситуация выходила во всех смыслах крайне нехорошая.
— Чем могу служить? – осведомился Тимофей, словно и не расслышав вполне ясной реплики по карманы.
— Дурман-контроль, именем Асмарала! Умник, блядь! – отрекомендовался мужчина. – Карманы показывай, хули там?
Взывать Кургану? Что толку против Ночного Директора. Да и против одного мордатого асмаральца тоже вряд ли, положа руку на сердце…
— У меня в карманах грибы, — с достоинством произнес Тимофей. – Я проголодался и решил подкрепиться дарами природы. Разве это запрещено?
Бойцы Директора гыгыкнули и переглянулись. Асмаралец вызверился еще больше, хотя куда уж еще-то.
— Дурачка включил, ага, — прорычал он. – Проголодался он. Ты, дамочка, тоже проголодалась? Ну давайте, подкрепитесь, хули ждете-то? Давай, жри грибы свои, обсос голодающий. Жри, я тебе говорю! Чего, блядь, сейчас пасть тебе откроем и все эти грибы… ну, ну…
Монолог жреца Асмарала как-то сам собой начал сходить на нет, когда Тимофей, ничуть не меняясь в лице, достал из кармана увесистую горсть грибов и целиком запихнул ее себе в рот. Его спутница, чуть помедлив, сделала то же самое.
Тимофей очень надеялся, что Олеся не успела набрать слишком много. Он и за себя-то не был уверен, несмотря на огромный опыт. А что будет с ней – это было просто за пределами его разумения.
— А второй карман? – с надеждой спросил асмаралец. Его спутники уже смеялись в голос – и теперь, кажется, над ним самим.
— Второй? Ах, да, виноват, забыл, — равнодушно молвил Тимофей, доставая из второго кармана точно такую же охапку грибов, даже, пожалуй, чуть больше. Жадность, жадность, проклятая жадность… никогда в жизни не рвать больше, чем нужно, никогда… Начал жевать, с отдаленно-паническим чувством наблюдая, как окружающее словно бы синеет и отдаляется… и губы, кажется, немеют… не может быть так рано, нет, это исключено, это самовнушение… не бывает…
Справа на Тимофея навалилось что-то теплое, мягкое и одинокое, и Тимофей ощутил, что это Олеся – и даже не то что бы сама Олеся, а просто ее суть, сущность, основа…
Потом свет погас, и снова зажегся, но уже другой и как-то не так, и Тимофей с Олесей стали совсем маленькие.
— Профессор, я очень вас прошу, мы опаздываем. Давайте быстрее.
Павел Черников нервничал и забегал вперед, а профессор Спиридонов шел размеренно и не очень быстро, сохраняя надменную осанку, совершенно, на взгляд Павла, неуместную в чахлом перелеске у рубежей Сучьего болота. Но профессор не спешил, и Павел ничего не мог с этим поделать. Главное, чтобы снова не затеялась беседа – Спиридонов никогда не говорит на ходу, он всегда останавливается…
Но профессор Спиридонов, вопреки ожиданиям, вежливо улыбнулся и несколько прибавил шагу.
— Вот мы и пришли, — объявил Кондрат, зацепив взглядом старый-престарый пень, похожий на импровизированный стол, едва торчащий из высокой травы. – Здесь всё и проведем.
Кондрат не знал толком, что делать. Не был уверен, что знает. Но идти дальше было бессмысленно. Дальше – только патрули и Охотник. Действовать надо здесь, ждать некого уже и нечего.
Комендант подошел к столу, аккуратно положил на него гллимт. Выглядело это действие довольно беспомощно, но мешкать Кондрат не собирался. Не получится эффектно – получится как-нибудь так. В конце концов, грома небесного и торжественных знамений никто не обещал. Это не всякий раз срабатывает.
— Теперь следует немного подождать, — сказал он, дождавшись недоуменных взглядов. – Присаживайтесь, пожалуйста, на равном расстоянии от… артефакта, и постарайтесь расслабиться. Садитесь поудобнее – возможно, ждать придется долго.
Путешественникам следовало отдать должное – они приняли предложение безо всяких вопросов и аккуратно опустились в траву на расстоянии пяти-шести метров от стола, по разные от него стороны. В этих движениях читалась строгая дисциплина ума, слитность разума и воли. Как жаль, что среди храмовых офицеров таких было ничтожное меньшинство…
— Вы приходить? – послышался вдруг требовательный голос. Комендант не обернулся – казалось, будто голос звучит из другой вселенной.
— Зачем вы приводить два, три, пять войн? – продолжал Оглашенный.
Кондрат нашел в себе силы медленно обернуться и взглянуть странному гостю в глаза. Почему-то это было совсем не тяжело.
— Прекратите паясничать, — неожиданно для себя попросил он. – Извольте говорить нормально.
— Я паясничаю? – удивился Оглашенный. – Не моя вина, что ты не способен смотреть на вещи прямо. Сколько повторять тебе — на всё твоя воля, ты всё с собой делаешь сам. А вот твоя свита, кстати… зачем ты привел сюда инквизиторов? Что ты хотел этим показать? И кому?
Комендант пожал плечами.
— Инквизиторов я звал, но они не пришли… — начал он и вдруг понял, что как же – не пришли, когда вот они, все пятеро, совсем рядом… главное, они не появились откуда-то внезапно, а были тут всё время, и не сказать даже, что Кондрат их не замечал, просто вот как-то…
— Беспомощный вы народ! – с напором продолжил Оглашенный. – Со своей собственной событийностью разобраться не можете, а лезете куда-то. Если не я – кто свяжет за вас все эти растрепанные нити? Ба! А это еще кто?!
Комендант машинально обернулся, следуя за взглядом Оглашенного. Разумеется, никого там не было. Досадуя, Кондрат моргнул несколько раз, но Оглашенный смотрел будто сквозь него, да так остро, что комендант ощутил себя стеклянным сосудом с мутной жидкостью, кишащей мелкими рачками и червячками.
— Ох ты ж Кыш Бабай!!! — изумлению Оглашенного не было предела. — Хрена себе вы переплелись! Как вообще можно упороться до такой степени? Ей, вы оба, слышите? Немедленно домой! Оба!!!
Внезапно откуда-то сзади послышалось неправдоподобно громкое хлопанье крыльев. Комендант вскочил, уронив стул, и резкий порыв ветра взъерошил страницы. Кондрат потерял строчку и заозирался в тревоге и растерянности. Всё было так реально…
Стоял поздний вечер. Болела голова. Почуяв что-то неладное, в присутствие заглянул адъютант Степан и долго еще смотрел вопрошающим взглядом на своего командира.
— Константин Савельевич, вы обратили внимание?..
Константин Яровой медленно кивнул, думая словно бы о другом. Внимание он обратил, хотя ничего, решительно ничего не изменилось: артефакт лежал на столообразном пне, вокруг, чуть поодаль расселись претенденты. Но в мире что-то изменилась. Чья-то линия (Константин это умел видеть) исчезла из повествования, как будто не было ее. Значит ли это что-нибудь, не значит ли?..
— Панфил Глебович, — слегка манерничая, ровно настолько, чтобы как-то скрасить тревожное ожидание, обратился Константин к младшему напарнику, — как вы считаете, долго ли еще мы можем оставаться незримыми для этих добрых людей?
— Уверяю вас, достаточно долго, — улыбнулся высокий темноволосый маг-специалист в черной куртке. – Они чрезмерно увлечены происходящими, как они полагают, с ними событиями, чтобы обращать внимание на…
— Прошу вас, потише, — перебил его молодой инквизитор Кирилл Боча. – Нас могут услышать, и вовсе не те, от кого мы скрываемся…
— Скрываемся ради их же, осмелюсь заметить, спокойствия, — продолжал свою линию Панфил.
— Вон, смотрите! Видите там, у канавы, какие-то люди?
— Послушайте, господа, я нахожу это странным, — слегка взволновался Константин, не забывая, впрочем, изящное построение фраз. – Они были здесь и до нашего прихода, я их видел, но почему-то о них не думал.
— Да, и я тоже, — нахмурился Панфил Киселев. – Мы не обратили на них внимания потому, что их линии не имели точек пересечения с нашей. Но почему-то это изменилось.
Да. «Почему-то изменилось». Когда рядом Оглашенный, измениться может очень многое…
— Кто бы это мог быть? И как…
Константин помолчал, едва заметно шевеля бровями. Все смотрели на него, понимая, что делает шеф-инквизитор в эту минуту.
— Нет, это не наш вопрос, — вынес вердикт он.
— Однако люди-то злые, — включился в беседу Олег Жуковицин – невысокий молодой человек в легких доспехах паладина.
— Злые, — согласился Константин. – Даже очень. У вас есть предложения?
— Я могу сходить пока, — кивнул Олег. – В ближайшие полчаса у нас ничего, я правильно…?
— Правильно. Сходите, Олег Георгиевич, развейтесь.
— Я с тобой, можно? – магу Ивану Соломину ожидание также было в тягость.
— Пошли, конечно, — кивнул Олег, и они зашагали в сторону длинной, неровно поросшей кустарником канавы, где озадаченно топтались четверо жрецов Асмарала (точнее – один жрец и три бойца в униформе Ночного Директора – они тоже, конечно, были посвященными Асмарала, хотя в данный момент установить это было невозможно, да и не нужно никому), только что странным образом упустившие парочку дуремаров, пойманных, казалось бы, с поличным. Олег Жуковицин знал – сейчас, буквально в эту секунду, вожаку злых людей показалось вдруг, что неприятности только начинаются. Ему не раз рассказывали о подобном эффекте…
На всем поле, примыкающем к болоту, профессор Спиридонов и его ассистент Павел были одни-одинешеньки.
— Возможно, успеем же, а, профессор? – волновался Павел.
— Если нам это суждено – безусловно, мы успеем, — размеренность его речи выводила Черникова из себя. Нет, профессор совершенно не выглядел испуганным, он был, скорее, заинтригован. Почему он не боится? Не понимать он не может. Значит… значит, выход один. Если что, вся ответственность за содеянное будет возложена на конкретного исполнителя. На того, чьими руками всё это…
На него, на Павла Черникова.
— Я извиняюсь, — развязанным тоном промолвил Романчук, обращаясь к пространству перед собой, — ждать-то долго еще?
Вопрос упал, как ржавая гайка в мутные воды глиняного прудика.
Никто ему не сказал ничего.
Пархом, глядя на подошедших паладина и мага, выросших словно бы ниоткуда и в то же время явно давно присутствующих в этом, общих для всех пространстве, не нашел подходящего ругательства. Только что прямо на глазах, средь бела дня, пропали, растворились в невысокой траве двое дуремаров – сожрав свои грибы, эти ебанутые упали на землю, как будто бы покатились, и всё, и нет их, и спрятаться там негде… А тут еще эти… И надо было что-то делать, что-то решать, молча бесновался Пархом, проклятье, я же тут старший…
— Приветствую вас, друзья. Я представляю Южные Врата. Зовут меня Олег Жуковицин. С кем имею честь?
Молодой паладин особо опасным не выглядел. А вот маг его, отставший на десяток шагов… тот явно был человеком серьезным.
— Пархом Смородин, — представился Пархом. – Я говорю от имени Ночного Директора. Чем могу служить?
«Ночной Директор» не произвел на столичного гостя особого впечатления. Вот всегда так… приходят, без ума и понятия, лезут не в свои дела, а потом… потом…
На этот раз, впрочем, дело обернулось иначе. В разговор встрял один из бойцов Директора – Пархом даже не помнил его имени.
— Пиздовал бы ты, юноша, домой, — нездоровым голосом произнес он, делая шаг навстречу паладину. – Не мешай работать.
— Мои извинения, — широко улыбнулся Жуковицин. – Позвольте осведомиться о характере этих работ?
— Ты дуремар, что ли? Ебанутый? – продолжил беседу боец Директора, прежде чем Пархом успел его смирить. – Ты вообще понимаешь, гадёныш, где находишься и с кем сейчас разговариваешь?
Сзади послышались смешки – двое патрульных оценили комизм ситуации. Настолько, насколько ее, ситуацию, понимали.
— Просветите меня, пожалуйста, – Олег продолжал обильно улыбаться. Пархому стало как-то не по себе. Точнее, еще больше не по себе. Всё шло как-то не так, с самого утра – не так. Теперь ясно, почему Кардинал глядел вчера так весело…
— Мы ведем охоту на незаконных сборщиков одурманивающих растений, — быстро ответил Пархом, не дожидаясь очередной реплики идиота.
— Очень интересно, — согласился паладин. – Где же эти сборщики?
— Они исчезли, — выпалил, не задумываясь, Пархом, пока его боец не сказал какую-нибудь новую глупость.
— Исчезли? – изумился Жуковицин, построив брови домиком. Пархому невыносимо захотелось вдруг взять и уебать, желательно с ноги, по этой невинно-наглой морде…
— Да эти же их и скрали! – возмутился кто-то сзади, и Пархом, повинуясь какому-то дремучему инстинкту, рухнул в траву, покатился в сторону и побежал, быстро и не оглядываясь, всем своим существом стремясь оказаться дальше, как можно дальше от того, что сейчас произойдет…
Сзади донеслось резкое, очень громкое шипение, позвякивание и странный, вытягивающийся гул, а потом всё свернулось в точку и погасло. Облика, в котором пришла смерть, Пархом не разглядел – что, наверное, и к лучшему.
Днем – эль, мясо и добрая драка, ночью – прекрасные девы, мёд и музицирование… Или наоборот? Можно и наоборот, можно в любом порядке, и ничего не изменится. Чертоги Одина одинаково прекрасны, одинаково радушны и гостеприимны к каждому эйнхерию. В любое время. В любой день, в любую ночь, сколько б ни прошло их с момента героической гибели.
Тем, кто восседает одесную от Отца Побед, переносить радости Валхаллы проще: изредка им выпадает честь погонять великанов Ётунхейма. Но стоит ли объяснять – ётунов на всех не хватит. Вот и Рагнару не досталось. Ведь был он далеко не самым славным воином из числа обреченных на вечный пир.
Но о нем, о Рагнаре, изредка вспоминали там, внизу. Когда-то, никто уже не скажет, когда, какой-то скальд сложил о его подвигах короткую сагу, а потом дал имя Рагнара маленькой бронзовой фигурке, изображающей древнего воина. Имя прижилось. Теперь каждый, кто владел этим идольцем, мог, при большой отваге, произнести известную только ему вису, и открыть тем самым Рагнару путь в Мидгард. Рагнар никогда не пренебрегал подобным зовом; плохо лишь, что вспоминали его с годами всё реже и реже.
В этот раз его не звали и вовсе. Однако там, в миру, у него было одно незаконченное дело. Рагнара убили. И он чувствовал, что имеет полное право вернуться и воздать своему убийце по заслугам.
Даже не право — обязанность.
Чем дальше, тем легче было ожидание. Правда, не для всех. Наши все впали в созерцательное безмолвие, утратив ощущение времени; с противной же стороны столового пня доносились неразборчивые реплики и ворчание. Группе Горшкова затянувшееся ожидание не нравилось. Особенно демонстративно раздражался Романчук – впрочем, тут как раз он был в своем праве.
Тем, кто сидел тихо, было легко – их не жалили мухи, зато было отлично слышно, как расправляется трава по мере испарения росы. Ничтожные голоса малых растений сливались в удивительный, невероятно богатый хор, исполняющий грандиозную пиесу, начало которой терялось во временах незапамятно далеких, а человек мог ощутить от нее лишь соразмерный ему крошечный фрагмент, чего, впрочем, почтительному слушателю более чем хватало…
— Ну ёбаный ты рот, ну сколько можно, — тоскливо бубнил Лазарев. – Мих, может ну его? Оно тебе реально надо?
Романчук что-то отвечал неразборчивое, и судя по всему, нехорошее.
— Пацаны, вы ничего не чувствуете? Девчонки?.. – в голосе Горшкова звучала неподдельная тревога.
— С юга что-то приближается, — спокойно сказала одна из девушек-птиц после того, как мужская часть компании дала отрицательный ответ.
— Какое-то чудовище, — уточнила ее сестра.
На несколько минут воцарилось озадаченное молчание.
— Я это вижу, — в голосе Горшкова звучало напряжение. – Но это вроде человек. И идет он не сюда как бы.
— Ага, — согласился Лазарев. – Да только он что-то быстро движется. Для человека быстро.
— Не знаю насчет этого, — ответил Горшков, — но мне кажется, он что-то несет в левой руке. Какой-то волосатый мячик, что ли.
— Да. По-моему, это чья-то голова.
Незаметно все они оказались на ногах.
— Мих, ну надо уходить, всё уже. Видишь, какая хуйня?
Романчук посмотрел на Горшкова, гротескно отразив едва сдерживаемую ненависть, кособоко пожал плечами и первым зашагал прочь, по направлению к городу.
— Эй, Роговской! – крикнул напоследок Горшков. – Уводи своих, там хуета какая-то лезет непонятная!
Толик не подал виду, что слышит, и Горшков с чувством выполненного долга отправился догонять своих соратников, которые двигались так, что едва не бежали.
Колыванов бросил взгляд на Роговского, тот едва заметно – не из скрытности, но скорее от безразличия, — пожал плечами. Что бы там ни происходило, их это не касалось. В этом Анатолий Роговской был уверен полностью.
У него действительно было право решать за всех, что их касается, а что – нет.
Профессор Спиридонов улыбался с такой обезоруживающей наивностью, словно это не он стоял на пороге величайшего жизненного краха, будто всё происходящее – лишь кратковременное недоразумение, проходящее явление природы, как если бы облака вдруг набежали, укрыв на время луну, и достаточно немного подождать, благодушно улыбаясь в темноту, пока на небо вернется ясность…
— Профессор, я вам прямо заявляю – если что, я на себя вину брать не буду, — медленно проговорил Павел то, что считал сейчас самым важным. – И вас не буду выгораживать тоже. Ведь это вы всё затеяли. А я вам помогал сначала, даже не зная, что делаю.
— Ну теперь-то, Павлуша, ты всё знаешь? – улыбнулся профессор Спиридонов – и снова как-то невпопад.
— Может, и побольше вашего, — нахмурился Черников. – Вы-то всё командовали, а я своими руками…
— Что ты, я не в коем случае… недооценивать твои заслуги – да никогда, я бы… — Профессор неожиданно смутился, и в его глазах Черников прочитал что-то, напоминающее встревоженность. Но это уже не радовало.
— И я вот вам что скажу, профессор, — напирал Павел, заводя себя, как пружину старых настенных часов. – Если вы думаете, что отвечать за всё это буду я один, то… то…
Не зная, что говорить дальше, он размахнулся и изо всех сил ударил профессора Спиридонова по большому породистому лицу. Издав краткий возражающий звук, профессор рухнул в траву.
Не тратя больше ни секунды на подлого старика, Павел Черников развернулся и что было сил побежал в поле, туда, где как он уже видел, приезжие инквизиторы изготовились ловить бродячего Жорика. Только бы успеть, металась мысль, успеть бы. Повинную голову меч не сечет. Может быть – не сечет. Но надо успеть…
Инквизиторов ничего не ограничивало – злые люди в невзрачной рабочей одежде напали первыми и никаких увещеваний не слушали. Их лидер оказался немного умнее и бросился бежать, лишив поединок даже видимости интриги. Олег Жуковицин, сделав полшага вперед, без видимых усилий проткнул ринувшегося на него противника – двигался тот как сквозь толщу вод, — тем же движением вытащил меч и отступил влево, пропуская безжизненное тело, всё еще стремящееся вперед под действием силы, которая ему уже не принадлежала.
Остальных двоих взял на себя Иван Соломин. Когда Олег сфокусировал взгляд на новых противниках, один из них уже представлял из себя нечто вроде растрепанного снеговика, выряженного человеком: криво торчащая морковка носа была идеальным образом для целой череды беспокойных сновидений. Второй был жив, но сидел в траве, мотая головой. Играючи, по-своему даже шутя, Иван Соломин вывел из игры сразу двоих злодеев.
Олег остановился в некоторой задумчивости. Сзади наконец рухнуло, забив ногами, мертвое тело первого противника. Олег посмотрел вопросительно на Ивана. Тот ответил уклончивым движением плеч, потом отвел глаза. Олег снова посмотрел на уцелевшего.
— Теперь вставай и катись отсюда, пока мы добрые, — поразмыслив несколько секунд, произнес он.
Противник с большим трудом поднялся на ноги, повернулся и куда-то быстро зашагал, на ходу сильно раскачиваясь.
— Круто ты с ними, — сказал Олег, стараясь не смотреть на оседающего в самом себе снеговика.
— Да я сам в лёгкой растерянности, — развёл руками Иван.
Помолчали немного.
— А куда тот делся… пугливый мужик тут был..? – очнулся вдруг Олег.
Начали неуверенно озираться. Пугливого служку Асмарала нигде не было видно. Что-то во всём этом было не так, внимание стало вдруг ватно-непослушным, и осознать всё произошедшее сразу и в целом никак, несмотря на все старания, не получалось. Не глядя друг на друга, инквизиторы одновременно включили заклинания для прояснения зрения – Иван типовое, от всех магических, природных и демонических иллюзий, а Олег какое-то особое, внутреннее, отключающее у паладина саму возможность видеть вещи в неясном свете.
Ничего, однако, не изменилось. Поле набухало какой-то странностью, как грозовая туча, однако к искажённому зрению или магическим иллюзиям всё это не имело ни малейшего отношения.
— А там… ты погляди только!!!
Олег резко обернулся на голос Ивана. Буквально метрах в тридцати от них (как такое вообще возможно?!), совершенно не таясь, важно вышагивал крупный мертвец человека, одетый в широкие драные штаны и зелёный пиджак на голое тело. Мертвец был чудовищно бородат. В руках он нес чью-то окровавленную голову.
— Давай-ка возвращаться к нашим, — произнес Олег, тщательно следя за голосом. – В компании такое всегда веселее. А то не поверят же.
— Давай, только не бежать, — согласился Иван, и они начали организованное отступление.
Но и это было не всё. Внезапно (всё этим утром происходило внезапно, безо всякой приличествующей цепочки причин – появлялось, и всё) на краю поля и леса показался бегущий человек. Бежал он точно на ходячего мертвеца.
— Стойте! – кричал он, отчаянно размахивая руками. – Стойте! Вы всё неправильно поняли! Я могу всё объяснить! Пожалуйста, подождите!
В отличие от Пархома, Павел Черников успел разглядеть свою смерть во всех подробностях. Никаких выгод от этого он не приобрел. Последнее, что Павел успел понять – это что Жорик, бродивший по полю, был совсем чужим Жориком, они с профессором не имели к нему никакого отношения. Последними его чувствами были досада и ужас.
Жорик был совершенно посторонним, он был сам по себе, и никакой власти Павел над ним не имел, и защищен от него он не был тоже.
Одно хорошо – убивал он очень быстро. Но оценить это преимущество Черников по понятным причинам не сумел.
Остановившись в пол-оборота, инквизиторы Олег и Иван взволнованно наблюдали, как странный бородатый мертвец пытается жонглировать двумя головами. Получалось у него это не слишком изысканно. Видно было, что жонглировать он практически не умеет.
#Banjo band Jožin z bažin
— Что бы всё это могло означать, Константин Савельевич? – Кирилл Боча, маг-специалист когорты Ярового, был не на шутку озадачен. Когда люди появляются, и не так, будто из ниоткуда, и не подобно магической иллюзии, а так, будто они тут присутствовали уже давно… Обо всем этом Кирилл, конечно, слышал уже не раз. Но понять такое проще, чем принять. У Кирилла всё навязчивей звенело в ушах, а дыхание перехватывало в самые неожиданные моменты. Становилось откровенно трудно, а ведь ничего еще толком и не началось.
— Означать это может лишь одно, — спокойно отвечал Яровой. – Наш сегодняшний гость уже близко. И на сей раз он точно явится.
— Осмелюсь поинтересоваться, — нервно облизнувшись, произнес Кирилл, — на чем основывается эта ваша уверенность?
— На том, что он уже пришел. Всё, что мы тут наблюдаем, все эти появления и исчезновения, при том, что никто не появляется и не исчезает – как раз в его духе. Реальность трепещет. Мир еле выдерживает его поступь. Он пришел, и скоро явится. Это будет решающее испытание для каждого из нас.
Четверо инквизиторов слушали, тревожно щурясь.
Ретираду отряда Горшкова восприняли индифферентно. Не сказать, что не заметили – как тут не заметишь? – просто не обратили внимания. Всё внимание было приковано к небольшому загадочному предмету, лежащему на основательном пне. Но спроси сейчас кто-нибудь Роговского или Салтыка, что это за предмет и как он там оказался, вышло бы большое недоумение. Антонова тоже вряд ли бы ответила что-то дельное; максимум – вспомнила бы, как ей представлялось, будто в поле у Сучьего болота идет с ними комендант храма Громыки, идет, несет предмет и говорит что-то. Однако в какой-то момент стало полностью ясно, что никакого коменданта с ними и не было, и даже более того – она, да и все они, всё это время полностью отдавали себе отчет в том, что Кондрата тут нет, но зачем-то делали вид, будто бы верят в его присутствие.
Правда, на прямой вопрос, откуда тут взялся этот предмет, кто его принес и положил на пень, раз уж коменданта Кондрата с ними нет и никогда не было, Лена Антонова не смогла бы найти ответа. Максимум, сообщила бы, что предмет входит в категорию под названием «гллимт», однако что это значит и какое отношение имеет к вопросу – тут от нее вряд ли можно было бы добиться ясности. При том, что ответ-то, по сути, был правильным и совершенно исчерпывающим.
А вот Тому Денисову вряд ли кто посмел бы отвлекать сейчас вопросами. Достаточно было бы взглянуть в ее глаза: неожиданно маленькие и пронзительно-черные. Не хотелось бы задавать важные вопросы человеку с таким взглядом, не хотелось бы слушать ответы.
Рагнар возник на большом, удобном поле. Его могучий противник, бородатый колдун-утопленник, был неподалеку; завидев Рагнара, он непроизвольно попятился, а потом на его безобразно заросшем лице расцвела нехорошая улыбка.
— Нарекаю тебя своим братом! – громко и четко произнес Рагнар, прежде чем утопленник успел атаковать. Тот остановился, глядя удивленно и недоверчиво – как живой.
— Вместе мы сокрушим твоих недругов, и только так я могу отплатить тебе за превосходный поединок, — объяснил Рагнар, хотя в том и не было необходимости. Он, конечно, не рассчитывал на то, что мертвец поймет его слова; но официальная формула была произнесена, а это главное. А мертвый он или не мертвый – вопрос не такой уж и существенный, учитывая, что и сам Рагнар, пускай и немного в другом смысле…
Как обычно, враги не заставили себя ждать. Пятеро их было. Очень сильные воины и маги – сердце Рагнара замерло от радостного предвкушения. Сразиться с такими бок о бок с названым братом – чего еще желать простому эйнхерию?
Мертвый колдун, однако, всё понял. Бросив оценивающий взгляд в сторону противников, он ободряюще хлопнул Рагнара по плечу и начал читать заклинание призыва. Поистине, ему было кого призывать.
Когда к ходячему мертвецу, который минуту назад неловко жонглировал оторванными головами, присоединился – словно из-за угла в чистом поле вышел – Небесный Доброволец, Константин Яровой испытал противоестественное облегчение. Теперь осталось только победить. И Оглашенный тот час же явится.
Инквизиторы сомкнулись в круг, обхватив друг друга за плечи; так они делали всегда перед серьезным боем, если только представлялась возможность. Ничуть не медля, Константин Яровой оградил свой отряд от зла, защитил всех от незаговоренного оружия и колдовства низших уровней, окружил всех сферой единовременья – все будут соображать и действовать одинаково быстро. Чуть подумав, нарядил на Олега Жуковицина дополнительную защиту – не очень удобную, порой сковывающую движения, и рассчитанную лишь на несколько ударов, но каких ударов!.. Как раз таких, наверное, какие может нанести Небесный Доброволец, заскучавший за кровавой жатвой. Подумав еще, одарил аналогичным образом второго бойца передней линии – Кирилла Бочу. Тот лишь ухмыльнулся, демонстративно отказываясь принимать происходящее всерьез.
Молодежь, такая молодежь… Может быть, стоило снова позвать с собой инквизиторов-ветеранов? Или хотя бы проверенного бойца, пускай с чужой грядки, кого-нибудь наподобие Воробьёва? А дальше что, если правда начнет получаться — играть на понижение? Против Матроны? Смешно подумать… Сдать Командора, который уже как отец родной? Богатая идея…
Пустое, всё пустое. С Оглашенным, где мечи и заклинания не решают совершенно ничего, это не поможет. А до него… до него уж как-нибудь доберемся.
Так про себя думал Константин Яровой, раскладывая веер защитных и вспомогательных заклятий.
Болотный упырь еще раз хлопнул Рагнара по плечу – было в этом движении что-то заговорщицкое. Рагнар понял названного брата без слов. Не тратя секунды на боевой клич, эйнхерий залихватски крутанул в воздухе любимую секиру-лабрис и ринулся в бой.
Вперед выступили двое воинов, защищая собой магов. Рагнар на расстоянии чувствовал эту вязкую медлительность, будто бы они двигались сквозь суп… сам он такого не любил – даже при жизни не очень-то позволял окутывать себя защитными чарами, что в результате и спасло его от старческой немощи… И, главное, он знал, что со всем этим делать.
Сближение. Град ударов, ни один из которых не был бы смертелен даже для менее искушенного воина. Имитация отхода, сближение с другим соперником. Три удара. Имитация атаки на магов, отход.
Дыхание не сбилось. Чем хорошо тело Мидгарда – с ним всё по совести. Всё по-честному. Ранен – идет кровь. Бежал – запыхался. Отрубили ухо – оглох на одну сторону.
Вот как Рагнар сейчас. Вместо правого уха была горящая, брызжущая пустота. Боли, правда, не было. Но Рагнар умел переступить через боль и раньше, еще при первой жизни. Кто же это дотянулся?
Лишь только осознав в себе этот вопрос, Рагнар увидел – кто. Один из магов, невысокий пухленький юноша пускал, картинно выставив вперед ладонь, магические звездочки – тело Рагнара, ощущая угрозу, едва успевало качать «маятник». С ухом вот только неудачно получилось…
Что дальше? Разобраться с воинами или атаковать магов? Рагнар помедлил секунду, взвешивая все «за» и «против». Второй маг, ростом повыше, как раз закончил свое заклинание, и земля перед воином вздыбилась. Рагнар привычно взмахнул секирой и отпрыгнул в сторону, так, чтобы восставшая стихия осталась между ним и бойцами противника. Точный и своевременный удар сделал свое дело: когда призванный элементаль окончательно оформился, у него недоставало руки, да и лицо получилось какое-то глуповатое. Рагнар кинул взгляд влево – мертвый брат его читал какое-то очень длинное и сложное заклинание, грозно при этом нахмурившись. Что ж, задача ясна. И Рагнар, обогнув элементаля справа, с нарочито громким криком бросился на воинов, стараясь при этом производить как можно больше размашистых движений, приковывающих внимание.
Сошелся с первым – и тут раздался оглушительный металлический хруст, страшно запахло паленым мясом, захотелось пить. Сердце сжалось в болезненном спазме, да так, что нестерпимая боль пронзила от макушки до пят, а потом во всём теле зазвенела тишина. То ли остановилось сердце, то ли всё обошлось – Рагнар, не дожидаясь нового удара, продолжил атаку, выбив второго недруга из воображаемого «круга».
Снова остановился на миг. Рагнар как будто бы видел себя со стороны. Окровавлено-безухий, опаленный страшным ударом молнии, он непреклонно встряхнул головой, рассыпая кровавые брызги, и ринулся в очередную атаку. Он уже видел, что воины стали двигаться чуть быстрее, а это могло означать лишь одно. Действие защитных чар ослабло, и потому секире Рагнара настала пора петь о смерти.
Небесный Доброволец атаковал с невероятной скоростью. Будь на то время, Константин Яровой крепко пожалел бы о том, что не подготовился должным образом к поединку с неуязвимым берсерком. Но времени не было. Константин читал свое заклинание, наблюдая с отстраненным суеверным ужасом за тем, как берсерк разбрасывает, как котят, двух его паладинов, упакованных в защитные заклинание по самые маковки, да еще и успевает наносить удар за ударом земному элементалю, пытающемуся зайти с тыла. Панфил отсек Добровольцу ухо, но тот словно не заметил потери.
Яров дочитал последние слоги своего заклинания. Берсерк пробил наконец защиту и свалил Кирилла Бочу с ног; нагрудные пластины паладина сию же секунду густо окрасились кровью. Не жилец. Олег Жуковицин держался из последних сил, отступая под градом ударов, и тут на Небесного Добровольца обрушилось возмездие.
С чем это можно сравнить? Над берсерком словно разверзлось небо. И по сторонам пространство тоже будто бы разверзлось. И даже земля… Нет, он не провалился, наоборот – всё окружающее словно провалилось в него, как будто Небесный Доброволец состоял из пустоты, в которой не было ничего, даже самого пространства.
(Собственно, в каком-то смысле так оно и было – Рагнар свое место среди живых давно утратил).
…и всё вокруг, одновременно, устремилось туда, где в каком-то смысле всё еще находился Небесный Доброволец.
…грохотом это назвать трудно – звуковая волна ударила по глазам, как темно-лиловая вспышка…
Константин, отстранено подумав, что надо было предупредить товарищей, чтобы они раскрыли рты перед ударом, кое-как поднялся на ноги, а где-то рядом бестолково ворочались Киселев и Соломин…
…Олег Жуковицин стоял на коленях, странно глядя перед собой, а правой руки у него не было, считай, по самое плечо…
…от земного элементаля ни осталось и следа, куда-то пропало тело Кирилла Бочи – теперь всё, нет и надежды…
А бородатый упырь, про которого все как будто бы забыли, дочитал последние слова своего дикого бесчеловечного заклинания. Если разобраться, вся схватка не заняла и тридцати секунд…
…и перед глазами уцелевших магов восстало нечто радужное, невообразимо прекрасное, чарующее…
Василиск. Мертвый маг призвал василиска. К этому Константин Яровой готов не был. К такому никто не может быть готов.
Не смотреть, только не смотреть. Не смотреть и не думать. Справа – стон и каменистый хруст, слева – стон и перехваченное дыхание… Семь, восемь, пять, четыре… Слон, клоп и привидение… белый, белый, белый… капающий воск, запах тлеющей бумаги… не спать, не спать, не спать…
Константин Яровой с трудом поднял голову. Стояла глубокая ночь. Огарок «вечной» свечки жирно чадил. По недописанной странице расползалась жирная клякса. Опять…
Можно потерять одного, можно потерять двоих. Целый отряд охранитель Южных Врат терять не вправе. Прошлый раз был последним. Больше – никогда. Так нельзя, оно того просто не стоит.
Константин потер виски, приглаживая кусачие клочья боли. Ну вот откуда у бродячего мертвого колдуна – василиск? Что это вообще должно означать? Откуда что появляется? Как сражаться, если правила постоянно меняются? Как?..
— Константин Савельевич, — раздался голос жреца бога Кузи, который, по своему обыкновению, подкрался совершенно неслышимо, — час уже поздний, пора бы закрывать.
— Да, виноват, — пробормотал Яровой и встал, потягиваясь и разминая поясницу. Нет, с этими юнцами – больше никуда. Что же теперь… одному?..
Тем более, что теперь, после вынужденного пробуждения в храме Кузи, между ним и Оглашенным образовалась пропасть шириною в целую жизнь. Пропасть, преодолеть которую…
В целую жизнь. Или в целую смерть? Константину такое направление мысли не понравилось, но опасная идея не хотела уходить, витая всё время где-то в непосредственной близости, почти рядом.
Пропасть в целую жизнь или в целую смерть…
За столом сидели на тяжелых грубых стульях, невысоких и удивительно удобных. Стол представлял собой единый спил гигантского дерева – при желании можно было скоротать вечер, считая годовые кольца. Считать было бы удобно – стол был выскоблен добела.
Денисова сидела, завернутая в безразмерное махровое полотенце, и потягивала горячую ароматную бурду из большой кособокой кружки. На лице своем она ощущала широкую расслабленную улыбку, и ей почему-то совсем не хотелось возвращать выражение вежливого внимания. Вообще не хотелось ничего контролировать – пусть всё идет как идет. Здесь, наверное, это можно.
Петрович, хозяин избушки, словно бы прочитал ее мысли (а может быть, и правда прочитал), ободряюще кивнул и ухмыльнулся. Был он маленьким, подвижным и очень заросшим, напоминая то ли сильно одичавшего – в хорошем смысле одичавшего — лесного человечка, то ли смышленого зверька, понявшего вдруг что-то очень важное о жизни. Несмотря на смешную кустистую бороду, он не выглядел стариком, напоминая скорее юношу, переставшего бриться, думая, что диковатый вид придаст ему солидности.
Михалыч, гость и дальний родственник хозяина (характер родства, впрочем, Тома не уловила), выглядел совсем иначе. Был он выше ростом и диким вовсе не выглядел. Михалыч был похож на большого мудрого ребенка, которому повезло не ступить на тропу, ведущую в полный самообмана взрослый мир. Вместе с Петровичем они составляли прекрасный дуэт – можно было их слушать, подперев голову ладонью, целый вечер, не вдумываясь даже и в смысл самих слов.
— Михалыч, а где ж весь твой мед? – удивлялся Петрович, заглядывая в опустевшую крынку. Михалыч пожимал плечами и хмурился, словно не понимая, откуда вообще может взяться такой вопрос.
— Петрович, ты его съел, — пытался объяснить он. Но хозяин не унимался.
— Я, положим, съел, ладно. А сестрица-то разве виновата, что я такой едок? Тащи еще – пускай и она причастится. Жалко тебе, что ли?
— Ну хорошо, хорошо, — хмурился Михалыч; не слушая слабых протестов Тамары, он встал и направился к двери. Избушку он, однако, не покинул – остановился в дверном проеме, напружинился весь и с удивительной легкостью подпрыгнул. Ухватился за балку, подъем-переворот – и исчез в загадочном подпотолочном пространстве, где блуждали странные тени.
— Ну, уж чего, а меда своего он там не найдет, — с сомнением в голосе произнес Петрович.
Тут сверху на стол посыпалась струйка мелкой трухи, и вслед за ней в освещенный круг у стола вернулся Михалыч. В могучих руках он сжимал пузатый бочонок – судя по глухому звуку, с которым тот коснулся стола, полный меда.
— От себя отрываю, — протрубил Михалыч. Голос у него – да, голос был гулкий.
— А откуда там вдруг ваш мед? – заинтересовалась вдруг Денисова.
Лесные люди восторженно переглянулись.
— Мать, а ты ведь в натуре ничего не понимаешь! – восторженно промолвил Петрович. – На вот, медку хлебни. Кум мой, конечно, та еще дубина, но мед у него изрядный, почти не хуже моего, но насколько больше!
Они так и называли ее – то матерью, то сестрой, и Тамаре такое обращение, как ни странно, пришлось по вкусу. Там, в большом мире, она сочла бы своим долгом пресечь глупую фамильярность на взлете… но тут было дозволено и не такое.
— Немножко еще можно, — согласилась она, пододвигая свою миску поближе. Мед был совершенно фантастический, и можно было бы даже не немножко, а столько же, и еще раз столько же… но съесть столько меда, даже тут – это было само по себе страшновато.
С другой стороны, после такой бани… такой… маленькая, почти темная парная, ароматный, лишающий всякого представления о времени и пространстве, пар с каменки – запах свежего хлеба с травами, такой густой, что его можно было есть… сильные и ловкие руки, разминающие ее тело и обихаживающие веником… всё можно было забыть от одного только веника… легкие блаженные передышки в предбаннике, а потом – снова в мучительную и сладкую тьму парной. Кто же это был – Петрович? Михалыч? Или – тут Тома непроизвольно зажмурилась – оба вместе? Поди знай…
А потом – чай с медом, а точнее, чудная ароматная бурая бурда, но с настоящим медом, полная и окончательная расслабленность, растворенная в воспоминаниях, которые совершенно даже и не хочется фиксировать, облекая в слова. Как было, так и было, что будет, то и будет – и нечего во всём этом контролировать, некуда прикладывать усилие.
Такие простые и такие новые для нее мысли…
— Большая ты очень, как я погляжу, — заботливо произнес Петрович.
— Большая, от того и напряженная такая, — согласился Михалыч, зачерпывая мед столовой ложкой. Мед искрился и тянулся.
— Напряженная и ни во что не врубается, — отвечал Петрович.
— Но хорошая.
— Очень хорошая, ага.
— Братцы, да вы о чем вообще? – засмеялась Денисова, кружась, как лист, в вихре счастливого непонимания.
— Ты большая, мать. Большими тётки вроде тебя становятся от страха. Кажется – чем больше я буду, тем безопаснее. Правда же? Именно что правда. Когда-то, мать, ты была такой же маленькой, как мы. Ты должна это помнить.
— А потом тебя что-то напугало. Или кто-то напугал. И ты решила… сестрица, ну ты же помнишь, что тогда решила?
Тамара улыбнулась. Глаза ее были закрыты, на веках было тепло – будто лицо было открыто лучам заходящего солнца. Конечно, она помнила. Но как это сказать, как об этом подумать?..
— Было дело так, — собравшись с мыслями, начала Тамара. – Я училась на ветеринара, в сельскохозяйственном техникуме, и дружила там с одним парнем. А он был связан с каким-то магическим кругом. Возможно, Асмарал… хотя вам, конечно, это вряд ли что-то скажет. И однажды он пригласил меня на какое-то свое таинство на природе, а я согласилась, думая, что это лишь повод для более близкого знакомства. В каком-то смысле это оказалось правдой, но не в том, в котором я думала…
Еще пару ложек меда. Рассказ давался легко, слова выходили сами собой – будто годы стиснутого молчания утратили свою власть. А может, и не было никогда этой власти? А мы – лишь то, что о себе думаем?
— Дальше вот что. Меня чем-то опоили, и тут случилось что-то странное. Такое впечатление, что мой друг Гера превратился в гигантскую жабу-единорога, и мы с ним занялись любовью в таком вот виде…
— Михалыч, веди себя прилично! – страшным голосом одернул кума Петрович, и Тома не смогла сдержать смех, да и не очень-то хотела.
— Но это еще не всё! То есть, это всё вообще – ничего. Главное дальше. После того, как мы друг друга полюбили – подробностей, к счастью, не помню, — у меня в памяти глубокий провал. Как будто бы прошло много времени. Это не так уж нереально – меня могли забрать туда, где время течет как-то иначе, продержать какое-то время без сознания… Всякое могло быть. Они показались мне людьми ловкими и умелыми, но не добрыми, совсем не добрыми. И тут самое главное. Мне показалось, что во мне завязалась жизнь, что в меня запрыгнул мой будущий ребенок. И они его тут же из меня извлекли. Не хирургическими инструментами, а как-то так – давлением и криком. С тех пор у меня ощущение – будто бы я выносила и отдала для принесения в жертву своего ребенка. Пускай даже и случилось это буквально в одночасье. С тех пор я такая. Вот.
Рассказала – и сама засмеялась детскому своему «вот». Какая всё-таки это глупость, если говорить прямо и ясно. И стоило же так терзаться все эти годы…
— Мать, я тебе так скажу, — начал Михалыч. – Как ветеринар – ветеринару. Ты вообще жаб разглядывала, как у них там всё устроено?
Тома, чуть помедлив, пожала плечами. Какая, в сущности, разница…
— Так я объясню. Жаба, будь она хоть трех метров ростом, с человеком едва ли слюбится. В смысле, жаба-мужчина с человеком-женщиной. У нее, уж прости, у жабы, и хуя-то нету. Понимаешь?
Денисова чувствовала, что ощущение жара на лице нарастает. Только этот, новый жар, шел изнутри. Ей было стыдно и смешно. Очень смешно и немного стыдно одновременно.
— Сестра, мы бы могли еще долго об этом. Но, может, хватит уже и этого?
— Хватит, хватит!.. – сквозь смех замахала руками Денисова. – Я поняла, я всё поняла.
— И что же ты поняла? – с умилением в голосе спросил Петрович.
И Тома начала говорить.
…Возьмем, к примеру, простой предмет. Какой-нибудь совсем простой. Вот этот стол, его поверхность вот отсюда и вот досюда. Сантиметров где-то двадцать будет, да? Так вот, здесь, на протяжении этих двадцати сантиметров, совершенно ничего нет. Стол пустой. Я это вижу, и вы это видите. Ничего нет.
А если бы мы были в тысячу раз меньше? Что тогда мы увидели бы на этом столе? Прежде всего, мы не увидели бы самого стола. Мы бы оказались в совершенно незнакомом месте, на неизведанной территории, полной укромных мест и населенной неведомо кем. Мы бы исследовали, мы бы составляли карты, мы бы искали сокровища и сражались со всякими чудовищами. Уж с чудовищами-то точно. В нашем распоряжении была бы целая страна.
И всё, что для этого нужно – отказаться от мнимого преимущества, которое дает размер. Стать меньше. Сдвинуться вниз. Отказаться от власти, которая лишь мешает.
Что видит большой человек? Он видит пустой стол. А маленький человек видит целую страну, страну загадочную, прекрасную и пугающую. Кому лучше? Что увидит исполин, глядя на наши поля и леса, холмы и реки? Поросшую мхом площадку, насквозь понятную и бесполезную?
Мы жизнь от жизни упорно сдвигаемся вверх, теряя связь со своей истинной природой. Мы пытаемся стать больше того, чего мы боимся, чтоб было не так страшно. Но при этом мы теряем себя, а угрозы растут вместе с нами. Почему-то всегда так бывает.
Может быть, настала пора отказываться? Пора забывать, откладывать, отпускать… Может быть, лишь уменьшившись – в любом смысле, хоть физически, хоть как, — мы увидим давным-давно забытую истину там, где только что видели лишь пустое место? А?
Дед Мокар посмотрел на меня, как на идиота.
— У тебя реальность расползается, а ты тут философию затеял. Посмотри вот на этих… Мой-то их выдернул, а потом, когда решил, что дело дрянь, выдернулся сам. А с ними что теперь? Живы они или мертвы? Может быть они, недоубитые, станут всемогущими неуязвимыми жрецами новых богов? Или восстанут адскими демонами всеобщего разрушения? Кто знает, на что способны существа, попавшие в такую расшелупину между жизнью и смертью? Что тут за суперпозиция к херам?..
Сказав так, дед Мокар сокрушенно покачал головой, потом наткнул бывших жрецов Асмарала, постепенно теряющих объективную форму, на лыжную палку, поднял и стряхнул в большой черный мешок. Движения его были легки и уверенны, будто бы он всю жизнь только этим и занимался.
— Лучше и не проверять, чтоб не разрастались отклонения. Всё тут за вас приходится делать — иначе это ваше «бытие» вообще распустится, как старый бабкин свитер. Ну что мне с тобой поделать… Вот твой порошок, жри давай!
Я очнулся будто от сильного щелчка по носу. Пронзительно едкий порошок мигом скатился через носоглотку в желудок, будто на фигурных детских саночках, образовав во мне что-то вроде пылающего знака вопроса. Я сидел в какой-то деревянной песочнице, стилизованной под ладью, и мне было худо – так худо, как бывает в момент пробуждения от крепкого пьяного сна в теплой вонючей канаве. Только здесь было прохладно и сухо, и никто ни от чего не пробуждался, скорее наоборот.
Нет, впрочем, сидел я не в песочнице. Деревянная конструкция была наполнена грязно-белым порошком. Я никогда не видел этого порошка так много – да, наверное, и никто не видел. Какой смысл в таком количестве музыкального порошка, когда пары грамм хватает в среднем на неделю?
— Грибочком закусывайт, найн? – сказал Оглашенный, нарочито неумело имитируя какой-то иностранный акцент. Выглядел он уже не ослепительно-простым седобородым стариком – вид у него был совершенно нелепый, искусственный, деланный, — красный нос картошкой и огромные веретенообразные усы… но в таком несуразном виде он присутствовал, воспринимался, не рвал реальность одним своим видом… может быть, это его такое милосердие, что ли…
Я машинально сунул левую руку в карман рясы. Там лежали иссохшие, слегка завялившиеся шляпки маслят, найденных, кажется, еще тогда, на подходе к Котлам. Всего четыре шляпки. На закуску, конечно, уже не очень… только на выброс. Выбросил в траву.
А это что? В траве – пень, на пне – предмет трудноописуемой формы, предмет, похожий на…
Не чувствуя подвоха, я сделал несколько шагов вперед и прикоснулся к гллимту. Неописуемый предмет удобно лег в ладонь.
— Серега, вернулся! – закричал кто-то женским голосом. Я заозирался, позабыв про гллимт, грибы и порошок.
На мне повисла Ленка Антонова. Кто-то хлопал по плечам, бокам и даже по макушке (это, конечно, Салтык). Я был среди друзей.
— Сережка, Сухарь!.. – хохотала Денисова, тряся меня за плечи. Никогда прежде я ее такой не видел. – Ты не представляешь, что сейчас сделал. Ты взял – его.
— Что я взял, что? – бормотал я, деликатно высвобождаясь из веселых объятий.
— Эту штуку! У меня было какое-то затмение, что она обозначает моего ребенка, которого у меня не было и быть не могло… а вышел на нее ты! И взял ее ты! Откуда ты только появился, чудовище!
Откуда я появился? Ни малейшего представления об этом у меня не было. Мы стояли посреди большого поля – впереди холмы, справа болота, слева черная стена леса. И ничего больше.
— Такое впечатление, будто вы меня нашли в капусте, — сказал я. Повисла пауза. Кто-то засмеялся. Потом засмеялись все, словно я сказал что-то смешное.
— Ну серьезно, ты как тут оказался? – допытывался Толик. Выглядел он немножко не так, как я его запомнил – был он крепче, как-то тверже, и в то же время меньше. Как будто остыл. Салтык, наоборот, стал немного выше и стройнее. Ленка Антонова вроде и не изменилась, хотя…
Но самая странная метаморфоза произошла всё-таки с Томой Денисовой. Причем, что самое удивительное, характер изменений ускользал от прямого взгляда. Прозрачней стала? Легче? Моложе? Светлее?
Неясно. Сколько же их не было?.. На самом деле, совсем, наверное, недолго…
— Ну-ка, Тамара, а что у тебя… с ребенком? Как это?.. – прозрел вдруг Роговской. Денисова посмотрела на него с колоссальным недоумением, потом просто махнула рукой. Но всё же снизошла до объяснений.
— Я рассказывала, у меня был какой-то психоз по этому поводу. Мне казалось, что из меня вырвали нерожденного ребенка и сделали дальше с ним что-то совсем уж страшное, такое, о чем и не подумать. А тут мы, как будто бы, и должны с ним встретиться. И я могу, якобы, всё искупить… Странно ведь, да?
— И ты молчала! – упрекнул ее Роговской.
— Молчала, ага. Мне сказали молчать, я и молчала…
— Да кто сказал-то?
— Я и не знаю уже… слушай, неважно это всё. Вообще неважно, понял ты, Толик? Ну не напрягайся ты так. Я тебе потом расскажу кое-что, что сегодня узнала – если поймешь, если я сумею объяснить, ты сам увидишь, насколько всё это неважно…
Денисова взяла Роговского за руку, и тот как будто окаменел на секунду, а потом скованно кивнул, соглашаясь. Не хотелось ему соглашаться, но – согласился.
Зря, подумал я, напрасно это он так…
— А что мы тут стоим? Ждем кого?.. – поинтересовался я, оглядываясь вокруг. Взгляд мой, впрочем, скоро уперся в изуродованные тела.
— Да, всё тут уже кончилось, — согласился Толик, радуясь, видимо, смене темы. – Пойдемте-ка возвращаться будем. Надо вещички забрать – твои, кстати, в храме Громыки, у коменданта, — и двигать уже. Отстаем от графика.
— Сегодня и выходим, правильно, — веско согласился Салтык. Я не чувствовал в себе большого желания выступать в поход, но возражать не стал. Справлюсь как-нибудь.
И мы зашагали на северо-восток, по набирающей силу тропинке, пока редколесье не обступило нас. Если бы я оглянулся, чтобы окинуть напоследок взглядом унылый пейзаж Сучьего болота, я бы увидел двоих молодых людей, сидящих в высокой траве и обнимающихся уже отнюдь не как брат и сестра.
Спустя полчаса Олеся обнаружит, что всё это они вытворяли в нескольких шагах от обезглавленного тела Черникова, и это печальное открытие надолго наполнит ее виной, омрачающей их с Тимофеем отношения в самые неуместные моменты. Но в конце концов всё у них сложится хорошо.
А в параллельном, совсем близком срезе времени разворачивались совсем другие события. Два пожилых человека стояли друг против друга, тяжело смотрели и медленно обменивались тщательно построенными фразами, по которым было непросто понять, в каких отношениях состоят эти люди.
Я-то их вообще не знал, мне было проще.
— Вы, Аркадий Львович, глядите так, будто совсем не ожидали меня тут увидеть. А между тем, именно мое присутствие на периферии этих вымороченных событий является относительно уместным и своевременным. Вас же здесь, и думаю, вы с этим согласитесь, быть уж наверное не должно. И всё же вы стоите прямо напротив меня. Потрудитесь обосновать свое появление.
Профессор Спиридонов был конгруэнтен как никто иной, но на привычного оппонента это не производило впечатления.
— Оставьте, прошу, — Ган позволил себе улыбнуться уголком рта. — Ваше лицо говорит больше, чем ваши слова. Как же вас угораздило обзавестись таким красочным синяком? Полагаю, это ваша плата за… любопытно, за что? Как вы бы для себя это сформулировали?
Спиридонов, вопреки ожиданиям, запираться не стал и отвечал с охотой.
— Мой бедный помощник очень много знал, но слишком мало понимал. Катастрофически, я бы сказал, мало. Он организовал свою собственную смерть, руководствуясь невежеством и злобой. У него не было никаких причин, помимо глупости, чтобы оказаться сегодня в этой точке времени и пространства, и никакой причины, за исключением трусости и гнева, чтобы настаивать также и на моем присутствии. Я не желал ему зла, но должен признать, что и скорби искренней не испытываю.
— То есть, он всё сделал сам?
— Именно так. Выбрал именно то место и то время, когда действие дает незамедлительные плоды. Кстати, о плодах. Нынешнее состояние моей физиономии — плод моего чуточку лицемерного отношения к произошедшему.
Помолчали. Поле постепенно возвращалось в естественное свое состояние, безо всяких причинно-следственных напряжений. Солнце жарило вовсю, туманная дымка рассеялась, не шелохнулся ни один мертвец — в такие ясные дни редко кто встаёт.
— Аркадий Львович, я вынужден повторить вопрос. Что вы тут искали? И правду ли говорят, что вы в своих изысканиях пересекли некую черту и вынуждены теперь прибегать к помощи этих неразборчивых и малограмотных священнослужителей?
Снова молчание. Если бы собеседников видел кто-то сведущий в языке тела, он сделал бы о происходящем совершенно однозначное заключение.
— Николай Фирсович, голубчик. Вы просто нихуя, уж простите мне подобную терминологию, не смыслите в том, о чем толкуете. Вы теоретик. Вы умеете расщеплять души, вы умеете разделять добро и зло, знаете путь и наверх, и вниз. Но всё это у вас из головы. Это не настоящее знание. Это просто слова.
— Не спорю. Это должно вас как-то извинять?
— Николай Фирсович… Когда вы займетесь делом, хоть чуть-чуть прикоснетесь душой к тому знанию, о котором щедро рассыпаете трескучие словеса, вы очень быстро окажетесь в таком положении, что будете ползать на брюхе, как полураздавленный червяк, и выть от полной невозможности это прикосновение забыть. И тогда вы облобызаете любую руку, которая протянет вам помощь, понятно вам? Любую!
Аркадий Ган перевел дух. Теперь и он был полностью конгруэнтен.
— Не исключено, что это случится даже скорее, чем вы, Аркадий Львович, думаете. И я вас ни в коем роде не осуждаю — очень жаль, что беседа наша направилась в это русло. Мне просто немного смешно. Вы всерьез нуждаетесь в услугах этих некомпетентных обезьян, в услугах дорогостоящих, низкокачественных, обремененных массой побочных эффектов… Неужели травма выглядывания так тяжела, что заставила вас позабыть и о самоуважении, и об осторожности?
— Вы не можете понять, насколько это… насколько это перечеркивает всё остальное. Вы даже не можете понять, насколько счастливы в том, что этого не понимаете. Я прекрасно помню состояние этого блаженного неведения. И мне в него уж не вернуться — я могу лишь покупать у этих, как вы изволили выразиться, «некомпетентных обезьян» бледные, нестабильные подобия былого неведения, светлого как… как…
— Но вы же знаете, что расщепление могло бы…
— Нет! Мне очень жаль. Вы не понимаете, о чем говорите. Я знаю, что вы полагаете, будто на свете не существует проблем, которые нельзя было бы решить с помощью расщепления… Весь ужас в том, что как минимум одна такая проблема существует. И я искренне не желаю вам убедиться в этом на собственном опыте.
— Благодарю… Но рано или поздно мне придется привить проклятье себе, чтобы найти верное средство. Пример ученых мужей прошлого вдохновляет меня.
— Вы действительно не понимаете. Это не проклятье, а абсолютная истина. И не поймете, пока… не поймете. И тогда будет поздно, поздно! Но вы хотя бы не сможете утверждать, что вас не предупреждали. Это меня вот ни одна свинья не предупредила.
— Свинья, говорите… Ну-ну… Вы только гляньте!
Ган повернулся безо всякой охоты, заранее зная, что там увидит. Будучи обманут в лучших чувствах, он вместе с тем испытывал огромное облегчение. Едва не раскрылся, как же близко было… а профессор просто выгадывал момент, чтоб разведать, зачем же тот вышел этим утром на поле.
— Рад видеть, что вы не забросили своих изысканий, — учтиво молвил Спиридонов, изучая взглядом процессию, двигавшуюся мимо в безразличном молчании. Профессору приходилось щуриться, хмуриться, отводя взгляд от бессмысленных, жадно пылающих взоров.
С расстояния двадцати шагов профессор Спиридонов, высокий и статный, был бы похож на древнюю храмовую свечу, которой никогда не касалось пламя, а поджарый и собранный Аркадий Ган напоминал бы старого драчливого кота, жмурящегося на солнышке. Друг друга старые друзья-соперники будто и не замечали, манерно беседуя с какими-то древними, глубоко укорененными представлениями об оппоненте.
В пределах храма Громыки свет горел допоздна. Все паломники уже разошлись; Кондрат Молотов давно отправил по квартирам и верного Степана, и всех доблестных офицеров, и караульных, разогнавшись, отпустил тоже — лишь титановые истуканы, поблескивающие красными бусинками глаз из своих альковов, да верный Степан, который, конечно, никуда не ушел, — составляли коменданту всё его общество.
Кондрату было худо. Всполошенность прошла, а мучения остались. Он то усаживался в свое секретное, не по уставу уютное кресло, то вскакивал, чтобы еще раз смерить шагами присутствие. Мысли, мельтешащие в голове, напоминали бойких маленьких девочек, весело скачущих через веревочку боли.
Нельзя так жить. Чем дальше, тем хуже. О чем думал Кондрат, когда помогал Бессмертному против Охотника, Охотнику против Профессора, Профессору против Бессмертного? О том, что треугольник — самая устойчивая фигура, вот о чем… И чем сильнее углы будут напирать друг на дружку, тем меньше угрозы от них будет другим, не столь устойчивым фигурам…
Думал. Индюк тоже думал, да в суп попал. Кондрат с детства ненавидел эту нелепую поговорку и потому, наверное, постоянно ее вспоминал. А ведь индюк крайне похож на высшего храмового офицера в парадном облачении. И как это до сих пор не приходило в голову…
Импульс — поделиться забавной и чуть расслабляющей находкой с духовником, — импульс и новый толчок боли. Там, закоулке ума, откуда еще днем сиял благодатью и лаской отец Алексий, не осталось ничего, кроме тупой саднящей боли. Боли, которую комендант мог выдержать, но лишь с трудом.
Никого во всем храме? Делая вид, что не замечает оробевшего Степана, Кондрат направился на кухню и сам принес себе небольшой бочонок молодого красного вина. Сегодня дозволено. Сегодня дозволено и не такое…
Вернулся к себе — и обмер на пороге, едва не выронив ношу. В его кресле сидел, расслабленно откинувшись, пожилой монах с седой щетинистой бородой и морщинистым, как будто вечно смеющимся лицом. Не так он был и стар — лет семьдесят от силы, — и уж точно не выглядел полупрозрачной развалиной…
Молодой Кондрат навеки запомнил духовника глубоким стариком. Как же всё относительно…
— Отче… вы?.. — еле выдавил он, совершенно не представляя, даже предчувствий никаких не имея, что же последует дальше. Боль прошла, но он и не заметил.
— Во плоти, как видишь, — улыбнулся отец Алексий. — Да в дверях-то не стой…
Кондрат вошел на ватных ногах, с какой-то потусторонней аккуратностью прикрыл за собою дверь, примостил вино на стол. Потом, будто спохватившись, вытянулся перед старым духовником по стойке «смирно».
Тот рассмеялся, довольно, впрочем, добродушно.
— Неужели ты боишься, что я на тебя сержусь? — искренне изумился он.
— Так точно, — отрапортовал Кондрат. — Я, будучи не в силах вас отпустить, продлил ваши мучения за пределы земных путей, за что мне нет прощения.
Отец Алексий всё хохотал и качал головой, будто услыхал нечто немыслимо смешное.
— Умеешь же ты себя помучить, что правда, то правда. Знай: даже если б дело обстояло так, как тебе нынче представляется, я бы не сердился на тебя ни минуты. Ибо всё с собой мы делаем сами.
Кондрат молчал, чувствуя, как по гладко выбритым щекам стекают горячие слезы. Где-то далеко тонкой жилкой билась слабая мысль: «только б не зашел никто, только б не зашел».
Чуть помолчав, отец Алексий встал с неожиданной легкостью. Внимательно и быстро осмотрев кабинет, нашел взглядом полочку над письменным столом и стоящую на ней фигурку. Взял, взглянул на нее с любовью и нежностью. Повелительно протянул Кондрату.
— Вот оно что… солдатика по себе выстругал… На-ка, возьми, и вспомни всё, что скрывал сам от себя.
Последовала долгая пауза, и пока она тянулась, Кондрат переосмыслил, слой за слоем, всё на свете. Вообще всё.
— Переплетение, конечно, дикое и немыслимое, — согласился он, когда дар речи к нему вернулся. — Дальше что мы делаем? Вас… тебя… могу я об этом спрашивать?
— Ты всё можешь теперь. Можно уже даже и домой, но у тебя, помнится, были некоторые обязательства касательно жителей здешних мест?
Да. Были. И остаются. Но проблемы, еще час назад столь реальные и необоримые, стали смешными, отныне и до скончания веков. Подумать только — он на полном серьезе верил, что ухватил тигра за хвост и страшно боится отпустить…
— Места здесь оригинальные… Казуальное раздолье, — вслух прикидывал оглашенный Алексий. — Мое присутствие в нынешнем качестве тут не повредит, скорее наоборот…
— Наше присутствие. Наше.
Кондрат сиял свежайшей твердостью, как новорожденный алмаз.