Голоса Романа Бастурмина и Лизы Танненбаум.
Голос Странницы
Роман: И вновь мы здесь, чтоб пожелать вам доброй ночи! В вашем эфире — радио «Свобода от», и мы, Лиза…
Лиза: Роман Бастурмин и я, Лиза Танненбаум, бессменные — до сего дня включительно — ведущие программы «Затяжной прыжок».
Роман: И так уж распорядилась жизнь, что эта передача может стать последней.
Лиза: Должна стать последней, если всё у вас пойдет своим чередом.
Роман: И потому у нас в студии гость, который при иных обстоятельствах никогда бы к нам не пожаловал.
Лиза: Гостья.
Странница: Одно удовольствие вас слушать. Вы такие словоохотливые.
Роман: Виноват.
Странница: Правда удовольствие. Пожалуйста, продолжайте. Я еще послушаю.
Лиза: Мы болтаем каждую ночь, бедные слушатели не знают, куда деваться. Лекарства глотают.
Странница: Вздор. Они вам доверяют. Иначе вас бы не было.
Лиза: Нам, как внутренним голосам, тут бы лучше помолчать.
Странница: Правильно ваш коллега сейчас делает такое лицо. Я хотела бы, чтобы вы объявили тему сегодняшней беседы. Она должна быть объявлена вашими голосами, сейчас это особенно важно.
Лиза: Сегодня мы поговорим о том, как совершить правильный выбор, находясь на грани полного и окончательного поражения.
Роман: Выбор на лезвии бритвы.
Странница: Так и есть. Спасибо.
(пауза)
Странница (улыбающимся голосом): Всё еще жду подачу.
Роман: Виноват. Итак… Первый, и самый простой, наверное, вопрос. Когда и как? Когда человек встает перед необходимостью совершить такой выбор, и как он может знать, что именно сейчас его жизнь — на лезвии?
Странница: Сейчас. Если слышит это — значит, именно сейчас.
Лиза: Самосбывающееся пророчество.
Странница: Да. Плюс к тому — не забывайте, что вы ведете очень особенную передачу.
Роман: Хорошо, предположим, ответственность момента наши слушатели осознали. Но что делать-то?
Странница: Ничего не делать. Вам — ничего. В первую очередь, надо утвердиться в том, что ваших личных сил для победы не достаточно. Вы уже на лезвии, понимаете? В буквальном смысле. От лезвия вы не можете оттолкнуться. Лезвие — никудышная точка опоры. Попытавшись действовать от себя, вы неизбежно будете рассечены на кусочки — своею же силой. Бездействие — та же гибель. Примите это и смиритесь. Вам нужно сделать выбор, вам нужно принять решение, но вам при этом абсолютно не на что опереться.
Роман: Насколько я понимаю, отчаяние, безнадежность — это тоже рассечение.
Странница: Верно понимаете.
Лиза: Так вышло, что я знаю ответ. Ну, формально.
Странница: Это прекрасно. Тогда, может быть, вы мне поможете разрешить одну дилемму? Вот смотрите. У нашего героя в распоряжении есть одно сильнодействующее средство, которое может помочь ему урегулировать самую опасную, самую безнадежную ситуацию. И не только для себя лично. Но каждое его применение ставит героя на грань чего-то такого, что пугает его сильнее всех смертей, вместе взятых. Настолько сильно, что он не может об этом даже помыслить — срывается в штопор при одном приближении к этой мысли. То есть, это и сильная сторона, и угроза абсолютной катастрофы одновременно. Улавливаете?
Лиза: Пока да.
Роман: Да.
Странница: У героя есть непонятный ему покровитель — возможно, из самых высоких сфер. Но в силу накопленной инерции герою неподвластна картина в целом. Он слишком ограничен, слишком прижился на низких частотах, чтобы на собственном опыте убедиться в том, что покровитель — именно тот, за кого себя выдает, и что его мотивы именно таковы, как он о том заявляет. Он вынужден верить — или не верить.
(пауза)
Лиза: А какие у него еще версии?
Странница: Масса. К примеру, что покровитель на самом деле агент интересных сил. Помните такую картинку — аквариум с задумчивой рыбкой, на дне молоток и табличка: «Используй это, чтоб спастись. Твой Друг». И на заднем плане хитро улыбается толстый рыжий кот. Так вот: покровитель указывает, когда герою следует применить молоток, а когда нет. И стоит ли вообще применять.
(пауза)
Лиза: А между тем, по условиям, ситуация у нас крайняя?
Странница: Именно так. И действие, и бездействие одинаково катастрофичны. Но и это герою известно лишь со слов покровителя.
Лиза: Тогда всё, что остается герою — это подняться над собой в переживании целостности и сделать выбор оттуда. Опираясь не на свои мысли, а на живую и безмерно любящую природу реальности.
Роман: Руна Эйваз в астрологической трактовке Константина Сельченка. Кто-то из наших слушателей перечитывал вчера.
Лиза: Ну говорю ж — случайно знаю…
Странница: Вы молодцы. Именно так. Безмерно любящая, живая природа реальности. Лучше не скажешь.
Лиза: Но как ему подняться на этот уровень? Если он такой ограниченный…
Странница: На то она и природа реальности, что никуда подниматься не надо. Она тут и так, всегда и везде, неизменно. Просто надо хоть на минуточку перестать цепляться за себя и позволить… позволить ей…
Роман: Нижайше извиняюсь, но время подходит к концу. Совсем скоро тут начнутся технические работы, отложить которые не в моей и вообще не в чьей-либо власти…
Странница: Просто позволь себе поверить, что на этой силе любви я вернулась за тобой из Вечности обратно в карусель; почувствовать и поверить, что когда-то давным-давно мы с тобой были богом и богиней.
(музыка)
«Long time, long time ago…»
Странница: Прими мою любовь как бескорыстный дар, как имманентное свойство мироздания. И тогда, мой милый брат, следующий шаг, который предстоит тебе совершить на твоем пути домой, не принесет тебе такой боли.
Лиза: Вот уже и свет зажегся. А что теперь? Наше время вышло? Мне вещи собирать?
Странница: Какие еще вещи?! Кто здесь?
На протяжении нашего похода мы нередко пытались представить себе, на что будет похож наш вход в Столицу, причем каждого интересовало что-то свое. Антонова мечтательно рассуждала на тему, чего бы ей надеть, Салтык вслух предвкушал встречу с однокашниками — кто-то из них вполне мог оказаться и на воротах, ну а Толик с Денисовой эти разговоры не особо поддерживали, хотя вряд ли по одной и той же причине. Роговского явно беспокоило, что кто-то может и не дойти, ну а что было на уме у Тамары, не ведал никто. (Мы же понятия не имели, что она уже тогда была совершенно отъехавшая!)
Никто не мог представить себе, что солнечным сентябрьским утром мы въедем в Загорск по мордвесскому тракту. По тому самому, по которому в столицу попадают всякие припасы, особенно дрова.
Собственно, мы и были дровами.
Телега, запряженная аж двумя быками (интересно, чего им наобещали), ползла мучительно медленно. Тягуче жужжали мухи, и очень долго, с того самого момента, как я очнулся, мне казалось, что меня превратили в дрова. Буквально. Так я себя ощущал — как россыпь березовых поленьев грубого покола; мелькнет иной раз изысканно-яркий ольховый чурбан (вряд ли кто-то порубил на дрова живое дерево — наверное, бурей поломало). Нельзя сказать, что меня это мое положение сильно огорчало или пугало: ум просто знакомился с окружающей действительностью, принимая ее исключительно как саму себя.
Изумление, неприятие, ужас — всё это должно было прийти потом, на стадии оценки. А сейчас мое сознание ехало словно бы в уютном гамаке, где можно было просто пребывать, наслаждаясь последними секундами покоя перед панической атакой, — а можно было и…
Главное, никто нигде меня тому не учил, своим умом дошел.
— Я сомневаюсь, что меня действительно превратили в дрова, — подумал я. Думалось с усилием, словами; глубоко внутри что-то ласково улыбалось и предлагало подремать еще минутку, «пока не началось».
Превращение человека в набор разноформатных объектов — процедура очень сложная, я бы так не смог. То есть, я даже не представляю, как это делается — чисто теоретически не представляю.
Внезапно я погрузился в воспоминания о чем-то то ли бывшем, то ли нет: кажется, Эдгар как-то рассказывал, что в его годы такие превращения были в порядке вещей — главное, чтобы вес оставался неизменным. Вроде бы даже, студентом Эдгар с друзьями путешествовали в бочках, виде сыпучих тел — так обходилось гораздо дешевле…
— Стоп, только не спать! — Извилистая дорожка, сотканная из посторонних слов, вела в уютный центр небытия. — Не спать, гореть!
«Ну вот, началось».
— Превратить меня в дрова они не могли, — продолжал думать я, — значит, что? Значит, меня заставили думать, будто бы я являюсь дровами. В то время как дрова не являются мною, и лишь мысли о том и о другом делают меня тем, кем я, по моему мнению, являюсь в настоящий момент…
Так вот, по витой дорожке из слов, я спускался в небытие. Ситуация приобретала привычные, комфортные очертания. Всё это я мог даже с открытыми глазами... Прекратить думать на миг, не теряя сознания — как обезьяна перелетает на лиане через опасную канаву, из которой, безнадежно запаздывая, выпрастывается хищная крокодилья пасть.
Стало темно, и со всех сторон опустилось давление, а потом всё растворилось в гуле и вибрациях.
И я проснулся.
— Ну вот, и делает он такую вот рожу самоваром, как будто сейчас скажет что-то очень дельное. Берет меня за рукав и четко так, с оттяжечкой, произносит: «хули — в Туле. А ты — в Загорске!«. А сам, сука, аж сияет! Остроумный ответ нашел. Короче, я с него ссу и плачу.
— Ты один, думаешь? Это же ходячая легенда!
Конвоиры — они же возницы — расхохотались. По голосам их было двое: младший говорил ломающимся хриплым баском, с подковыркой, но в то же время уважительно. У старшего же голос был с поучительной козлецой — особенно в те моменты, когда, по его мнению, он высказывал высокие истины. Мы уже въехали в город; двигались бы быстрее — сказал бы, «петляли задворками». А так просто как будто ковырялись на одном месте, среди каких-то заборов, луж, огромных складов, циклопических сооружений непонятного назначения… Или они просто мне казались циклопическими и непонятными, потому что я смотрел на них из дров снизу вверх, не желая привлекать внимание конвоиров к своему новому состоянию?..
— В патруль завтра снова выставят, на Зоологический Сад. Вот смысла в этих патрулях? Ей-ей, ну не понимаю я. Чего кругами ходить. Там же спокойно всё.
Молодой говорил вроде раздраженно, а вроде и посмеиваясь, так что было неясно — то ли он решительно возражает, то ли иронизирует над собственной непонятливостью.
— Артём, а тебе вот обязательно в Калитники или Гольяново? Или сразу в Капотню?
— Не, ну хоть бы куда… я на службе или на параде — лицом торговать? Пацаны, кто видел, смеются — мол, работаешь олицетворением прогрессивных, блядь, нравов столицы. А вот рубануть бы пёхом от одного квартала до другого, сетку на чуть-чуть отключить — и вперед!
Помолчали под унылый скрип колес. Кажется, тема была старая, намоленная.
— Артем, слушай меня внематочно. Наш город — это маленькие обжитые кварталы вокруг Пунктов в огромной серой зоне. Совсем не так, как рисуют на картах. Серого цвета на настоящей карте будет в десять, в двадцать раз больше. Он растет и растет, кварталы разбегаются друг от друга, понял? И новые пространства образуются уже с готовой фауной. С мурзилками этими.
— Михал Анатолич, да знаю я. Все знают. Да, серые зоны, да, мурзилкины деревни. Мы что, не сговоримся? Они ж нормальный народ.
— Нормальный, нормальный. Пока наших больше в десять раз. Это ж еще при Царе Горохе прояснилось. Не знал, что ли? Ну, деревня. Хе-хе. Хули — в Туле, как говорится. Ладно, не пыхти, я любя. Тут у нас свобода рода, все дела. Типа, неважно, кто ты, хоть людоед преклонных годов — приходи и живи, если нет на тебя свидетельства, что вот конкретно ты жрешь людей.
— Ну мне ты это можешь не рассказывать, я же сам из «друзей».
— Во-о-от. Понимаешь, до какой-то степени это работало. Даже с людоедами. Даже, блядь, с этими паскудными гномиками, которым лишь бы че спиздить — работало! А с мурзилками — не вышло.
— Вот интересно, почему?
— Интересно. Всем интересно. Знаешь, мне рассказывали, что тема назрела еще до всех… блядь, событий этих, даже до Большого Взрыва еще. В городе появлялось всё больше мурзилок, то ли с севера они приходили, то ли наоборот, рекой, с юга — кто его теперь поймет. А может, воздушным путем — тогда еще некоторые аэродромы могли работать на прием. «Воздушно-капельным», тогда еще смеялись. Ну неважно — короче, мурзилок всё больше, и надо с ними порядок наводить. И что ты думаешь?
— Депутацию собрали?
— Именно. Как и положено в таких случаях, провели среди них голосование, созвали депутацию — большую, много их было! — и в Думу ее. И тут выясняется…
— Ну чего выясняется-то?
— А выясняется, что при любой тяжбе между мурзилкой или каким другим горожанином, неважно с кем, депутация мурзилок принимает их, свою, сторону. Даже если средь бела дня ограбил и зарезал — говорят, не виноват. Не может быть виноват. Не бывает так, чтобы наш был виноват перед вашими!
— Не. Как это возможно? Они ж не дебилы.
— Эх, какой же ты еще зелёный… Вот слушай. Помнишь, в понедельник утром тебя где нашли?
— Ну Михал Анатолич, ну ёб же ж… Сколько можно…
— Помнишь. А что тебе при этом?..
— В смысле?
— Чего рыло морщишь? Отвечай — что тебе?
— А… стыдно мне, шо пиздец.
— Вот! А когда тебе стыдно, это как ощущается? Как конкретно тебе стыдно?
— Ну… как бы голоса и лица. Как бы всё село, ну и это, вы с начальником в придачу. Мамка орет, ремнем машет, батя молчит и просто смотрит так, как вот на говно. Женька, брат, ржет втихомолку, а сам косой с утра, дядя Витя оленей пошел кормить, вообще на меня не глядит, баба Клава еще с утра на базар уехала… А вы тут еще… А со стены Командир смотрит, у нас портрет его висел напротив очага, чтобы растерянных духов утешать.
— Вот. Вот! И вашим, и нашим. Там у тебя и семья, и работа, и даже природа родного края. А всё это в сумме как называется, знаешь?
— Совесть, блядь. Я не дебил, просто так выгляжу для людей. По нашим меркам у меня довольно умное лицо.
— Виноват. Совесть, верно. Но у тебя, и у меня, она как бы общая. А у них не так. У них совесть, если она вообще есть, говорит только голосами своих. Вот в чем разница…
— Да уж. Поверить трудно. Хотя чего, верю — это всё объясняет. Вот так вот сразу и всё.
— Соображаешь. Очень трудно. Командир даже говорит, что… в общем, не наши они. В самом крайнем смысле слова — не наши.
— Это как понимать?
— А так. Не знают нас. Очень далеко. Они нас, а мы их.
— Но что же мы тогда на их месте…
— Да неизвестно что. Не достать нам до них. За краем они, даже изверги оглашенные — и те ближе… Прости уж, что разболтал. Теперь и тебе с этим жить.
Одним богам ведомо, сколько еще интересного я мог бы узнать о мрачной изнанке столичной жизни, но ехать в дровах с каждой секундой становилось всё неприятнее. Пользуясь паузой в разговоре, я рывком извлек свое тело из-под колючих угловатых поленьев и спрыгнул на мостовую.
— Мертвый колдун восстал! — обморочным голосом сказал Артем — здоровый кирпичномордый полуорк в оранжево-белых доспехах с огромным знаком «отличный солдат» на груди.
— Да тихо ты! — его старший напарник, худощавый усатый сержант средних лет, выхватил меч и соскочил на дорогу — да так, что между нами остался воз с дровами. — Слазь, ну!
Артем последовал за ним. Я вежливо молчал, наслаждаясь чувством свободы и легкости во всем теле. Удивительное дело — у меня даже не отняли «деньги и ценности», включая именной кинжал на поясе, эпифунгий с заклинаниями, несколько колец на пальцах (одно, напомнил я себе, действующее — проверить, может уже созрело), странный жезл с выгравированными волнами… так и не дошли руки разобраться… Словом, всё мое было при мне.
Подкатило к уму заклинание ослепления, за ним, словно толкаясь в очереди, следовали гром небесный и огненные стрелы числом четыре… хватит с запасом, эти мне не противники.
Но что делать с нашими? Вообще, где они — наши?
Нет, всё надо не так. Вопрос надо решить тонко, тактично. В социальной плоскости.
— Да сам ты мертвый, ёба, — решительно произнес я, чтобы завязать беседу.
— Так, колдун, внимательно слушаешь сюда. — Сержант наконец собрался с мыслями. — Нас ты, может, одолеешь. Хрен тебя знает, уж извини. Но уйти ты не уйдешь. И из города не уйдешь, и из этого района не уйдешь даже. Тут для таких как ты всё перекрыто, понял?
— Для каких это «как я»? — заинтересовался я.
— Для арестантов, не понял, что ли? Как ты освободился — не мое собачье дело. Но к Командиру тебя доставят обязательно. Так или иначе. Понял?
— Так, значит, вы нас везете к своему командиру, как дрова? — попробовал уточнить я.
— Да ты рубишь!.. Я не в курсе, что у вас там в Мордвесе вышло, и что вы вообще за рыбы, раз такая важность. Но у командира, в смысле, у Командора, вы сегодня будете все. Неважно, каким конкретно способом. И в каком виде — неважно. Живыми, мёртвыми — все.
— То есть я могу своими ногами идти, просто рядом? — уточнил я.
— Можешь идти, можешь на телеге ехать. Да ты не ссы, Капустин — раз сразу не убили, значит, нужен. А что дровами — боятся вас почему-то. Интересно, это тебя они так, или вот кого-то из них? А на тебя просто заклинания не хватило?
— Понятия не имею, — честно ответил я. — А как там наши?
— Ну, давай глянь, только без фокусов.
Наши, говоря откровенно, выглядели так себе. Точнее говоря, они были похожи на мертвецов, неумело спрятанных в дровах. Неудивительно, что Артем так перепугался…
— Ладно, своих мы не бросаем, — вслух смирился я, и мы двинулись дальше, окольными тропами, мостящимися между разными складами и мануфактурами.
Беседа не клеилась. Развлечения ради я рассказал, как гоняли мы ночами городскую стражу в Белых Столбах, допустив даже некоторые преувеличения в деталях. Рассчитывал на ответный рассказ про издевательства стражников над приезжими, но не дождался. Артем порывался что-то сказать, но бывалый сержант Анатолич его всякий раз одергивал. Отчаявшись завести беседу, я начал быстрым шагом перемещаться близ телеги, совершая руками многозначительные пассы. Это тоже не возымело эффекта.
А какого я ждал эффекта? Непонятно.
(Потом-то стало ясно, что, пробудившись самостоятельно, некоторое время я был не вполне адекватен. Даже вполне неадекватен. К счастью, никаких последствий это не возымело. Пронесло и ладно.)
Наконец пришли. Так называемые «Южные врата» не были на самом деле никакими вратами, да и располагались они не на юге, а скорее на юго-востоке города. Но здесь, в башне Гиффелс (еще одно непонятное слово, обмолвок давно ушедших времен) исторически располагалась комендатура Южных Ворот — попросту, люди, отвечающие за покой в наших краях. Им вменялось следить за течениями мысли, своевременно выявлять и гасить тревожные тенденции, предотвращать вторжения извне и противостоять тому, что предотвратить бывает невозможно… Раньше Южные Ворота были неотделимы от Инквизиции, да и сейчас, в памяти народной… хотя многое, конечно, изменилось с тех пор до неузнаваемости.
Собственно, сами Врата располагались с противоположной стороны Башни — наша же повозка, едва не упершись в обшарпанную стену из свинцово-серого камня, подтянулась к неприметной задней двери. Вокруг, несмотря на «подсобный» вид переулка (тыльные части зданий будто срослись каменными стенами, невозможно было точно сказать, где кончается один дом и начинается другой, даже взгляд вверх мало что давал — все здания, кроме башни Гиффелс, насчитывали четыре этажа, а та-то, конечно, была выше) было более или менее чисто — пронеслась было мысль, что это неспроста, что это наверное высокопоставленные лица ходят тут на работу черным ходом, да и правда, не через парадное крыльцо же им входить, мимо зевак и просителей.
— Ну че, будить, что ли? — озадачился Артем, глядя на наше дровяное воинство. Я вежливо промолчал — мне было любопытно, как он собирается их будить. Сержант Анатолич буркнул: «погодь!» и скрылся за дверью.
Дверь, с виду массивная, открывалась-закрывалась без звука. Это меня почему-то встревожило — хотя встревожиться было давно пора, благодушие мое явно не отвечало ситуации.
(И тут же — будто воспоминания о чем-то, чего никогда не было — вклинивается культурный голос Эдгара: «Сергей, вы меня слышите? Кивните, если да». Я мысленно киваю. Эдгар стоит прямо рядом со мной, осматривает бледные лица «наших» с несколько отстраненным сочувствием. Потом он как будто бы говорит мне: «Сергей, поймите меня правильно. Я помню о своих обязательствах перед нашим коллективом. Конечно, вы правильно думаете, я мог бы разнести в пух и прах ту заставу в Мордвесе, не позволить им вас пленить. Вы бы и сами могли — по крайней мере, в вашем распоряжении есть всё, что для этого необходимо. Но что дальше? Воевать со всей страной? Я полагаю, сейчас, пока вам ничего особо не угрожает, надо подчиниться силе и посмотреть, чего же от нас хотят. А что заковали — это они просто от страха. Поверьте — они боятся вас гораздо больше, чем вы их. Хотел бы я знать, почему… В общем, помните: мысленно я с вами. И если возникнет ситуация, в которой мое радикальное вмешательство будет необходимо, я немедленно возникну. А так, пока, лучше посмотрю и послушаю — мой опыт тут совершенно бесполезен, всё новое, всё незнакомое. Буду, как вы могли бы сказать, осваиваться…»)
— Буди давай, только тактично.
Дверь распахнулась, и вслед за сержантом на улицу вышли двое инквизиторов — молодые ребята с характерной печалью в глазах. (Разрушать чудесное не всегда приятно — а кому приятно, тех в инквизиторы не принимают.) Заметив меня, они понимающе переглянулись и заулыбались. Этим бы и будить; но свиток взял молодой Артем. Окончательно позабыв приличия, я «подался вперед», сделав то же движение сознанием, которое мы обычно выполняем, чтобы пробудиться. Ткань реальности ощутимо натянулась; окутанный пульсирующим безмолвием, я словно стоял у Артема за спиной и подсматривал, что он там читает.
…Вот лежат дрова, нормально — сами по себе, лежат и представляют себя дровами. Только сами-то они не представляют ничего, они просто дрова. За представлением «я дрова» лежит зеркальная поверхность — кто-то, глядя на это, понимает, что вот они — дрова. Делает это дровами.
А вот лежат особые дрова — люди. Ну что значит особые? Они точно также представляют себя дровами. Точнее, не сами — откуда бы им, они же дрова, — а отражают чье-то о себе представление. Кто-то сделал их дровами.
Их — тоже. Вместе с основным материалом.
Самое любопытное — о том, что дровами им быть необязательно, они и не подозревают. А ведь разгадка так близка!
Чье же это представление отпечаталось в них так крепко, что люди забыли о себе и затерялись во дровах? И почему заклятие снимает полуорк-ефрейтор? Всё ли тут в порядке? Не снится ли мне это?
(«Нет, это вам, конечно, не снится», — вообразил я голос Эдгара. «Кто наложил на них такое заклинание, я знаю — тот краснолицый мужчина, как его фамилия — Быков? Рогов? Дуров? Баранов? Но оно, в общем, нехитрое, я бы и сам так мог… Собственно, как раз странно, что за него взялся человек — по технике это ближе к нашему искусству. И тут уже не надо объяснять, почему снимать его должен полуорк. Правильно же?»)
Пока я просвещался внутренним диалогом, всё состоялось. Артем, читая с бумаги формулу концентрации (совершенно, на мой взгляд, детскую), вошел в нужное состояние и просто окинул взглядом повозку с поленьями, позволяя человеческим телам отчетливо прорисоваться в дровяном хаосе. Люди зашевелились, кто-то сел, кто-то сразу же спрыгнул с повозки, рассыпая чурки. Магия развеялась, как не было ее.
Пожалуй, теперь и я так смогу. Расколдовать, по меньшей мере.
— Отличная техника, спасибо за науку, — кивнул я Артему, безмятежно выдерживая его возмущенный взгляд. Было, конечно, неловко — подглядывать нехорошо, — и одним лишь шоком после пробуждения это не оправдать.
— Ты себя совсем не бережешь, — проворчал полуорк. — Хамло деревенское.
(«Если вы сейчас скажете хоть слово про говорящую обезьяну, число ваших проблем существенно возрастет!» — голос Эдгара был непреклонен. Эльф читал мои мысли.)
— Ни слова о говорящих обезьянах, — дружелюбно улыбнулся я. — Артем, после всего случившегося я имею право на ответ.
— Ладно, Тёмыч, брось, — включился сержант. — Это ж деревня, Хомячьё. Может, для них такое нормально.
Я бросил взгляд на наших. Салтык и Роговской мрачно разминались; к Салтыку уже вернулся естественный цвет лица. Слава выглядел внушительно — даже я не рискнул бы сейчас его как-то задирать.
— Ну что это за глупости, прекратите вы или нет? — бубнил кто-то из инквизиторов, но толку от увещеваний уже не было. Дело стремительно неслось к каким-то очередным неприятностям, но тут неслышно распахнулась массивная дверь в каменной стене…
Все замолчали, в воздухе повисла тревожная пауза. Оружие медленно, почти неслышно, заползало обратно в ножны. На пороге стоял сам Командор Южных Ворот, и его присутствие всё меняло.
Он был невысок ростом, немолод, и его лицо — узко посаженные глаза с печально опущенными уголками, усы, неожиданно густые и пышные, словно бы созданные для другого человека, — лицо его не выражало ничего особенного. Командор был одет в парадный камзол, но казалось, что он в поношенном банном халате. Словом, он был из тех людей, на фоне которых все прочие выглядят плоскими, нарисованными.
— Сухов, хватит кривляться, — тихо велел он, и я с готовностью кивнул. Ужасно глупо было с моей стороны.
— Так, страннички, прошу за мной — беседа предстоит серьезная.
Сказав так, Командор скрылся за дверью, не потрудившись даже убедиться, что мы поняли и приняли его повеление.
Понятно, почему его портрет висел напротив очага в родительском дома Артема, успокаивая растерянных духов.
— Слышь, брат, а как его звать-то? — громким шепотом спросил я у Артема, когда все наши уже скрылись за дверью.
— Полукаров Юр Юрич, — прошипел Артем в ответ. — Такое знать надо!
Как и ожидалась, приемная Командора располагалась на четвертом этаже. Учитывая монументальную высоту потолков в каждом из покоев башни Гиффелс, было очевидно: всё это заведено специально для того, чтобы визитер приходил к Командору мокрым и запыхавшимся, что заранее ставило его в невыгодное положение. Поэтому я отстал от группы и поднимался по лестнице медленно, основательно, но всё равно задыхался.
Ну почему всё так устроено? Весу во мне, если считать с поклажей, в два раза меньше, чем в Салтыке — он идет как по ровному, а я задыхаюсь, и в глазах темно…
По пути, разумеется, я не отказывал себе в праве исследовать местность. Но исследовать-то было почти нечего — сквозь неравные промежутки лестничные марши расправлялись площадками, а там лишь двери, закрытые и запечатанные какой-то магической печатью. Из интереса я попытался было отковырять одну, но оказалось, что она — лишь половина чего-то большего, и без второй половины единственное, что можно получить от печати — это бодрящий удар электрическим током.
Далее оттягивать появление пред лицом Командором было уже совсем неудобно, и я ввалился, сипло дыша, в светлейшую приемную.
Перед глазами всё сизо пульсировало от длинного подъема, и картина открывалась мне как-то постепенно. Помещение в янтарных тонах, уходящая вдаль колоннада… Несколько рабочих столов, бессистемно затерянных среди колонн, какие-то люди, лица… Командор Южных Ворот, Юрий Юрьевич Полукаров, стоял, слегка сутулясь, над волшебным шаром на изящной чугунной треноге, и выглядел он тут совсем незначительным.
И было особенно хорошо видно, что именно через этого невзрачного человека проходит сила, оберегающая весь наш край.
Напротив Командора, в нескольких метрах слева, стояли, переминаясь с ноги на ногу, все наши. А между ними… и, пожалуй, чуть дальше, стоял… стояло…
«Здесь Зритель, а контора всё пишет!» — промчалась паническая мысль. Окинул взглядом зал. Все занимались своими делами. Словно это здесь в порядке вещей — пребывать в одной комнате со Зрителем. Так не бывает, даже здесь, так не бывает…
Время потекло значительно медленнее. Как в страшном сне, я разглядывал Зрителя с леденящим любопытством, всем телом предвкушая неминуемое. Огромное глазное яблоко, парящее в воздухе на уровне груди, обладало абсолютной властью надо всем, что было в его поле зрения, и мне не оставалось ничего, кроме как ждать развязки, на что-то, впрочем, еще, кажется, надеясь…
А ведь я что-то совершил тогда, в стиснутой душной Перерве. Прежде чем погибнуть — совершил. И, наверное, мог бы повторить это сейчас.
Если б только понял — что. Если бы мне напомнили хоть одним словом…
Но сделал я там то, что сделал, уже даже не будучи собой.
— А это господин наш Писатель, — не обращая внимания на мой ужас, произнес Командор. — Вам незачем его страшиться. Подойдите поближе сюда, и начнем, пожалуй.
Что ж, незачем — так незачем. Поборов ужас (словно бы разгладив какую-то внутреннюю складку), я шагнул вперед. Писатель был, в общем-то, как Писатель. Один любопытный глаз, десятки мелких вращаются вокруг него в вертикальной плоскости, будто бы планетоиды. Теперь такое тут в порядке вещей? Куда уж там Белым Столбам с их нарисованными гномиками…
— Вам незачем притворяться деревенским дурачком, Сухов, пустое это занятие, — негромко, с выверенной досадой, бросил Командор. — Не отвлекайтесь. У нас есть дела поважнее.
Опершись устало на треногу с шаром, Командор окинул нас внимательным взглядом из-под кустистых бровей. Словно искал кого-то конкретного, но не знал, как он выглядит и даже каковы его приметы…
Я встретил его взгляд со всей безмятежной кротостью, на которую был только способен.
— Значит, так. Я уверен, что у вас имеются объяснения и оправдания. У всех они имеются. Полагаю, вы кого угодно сможете убедить, что ни в чем не виноваты. Так вот, меня это абсолютно не интересует. Я знаю то, что знаю, а остальное — разговоры в пользу бедных. Это доступно вашему пониманию?
Не дождавшись ответа на риторический вопрос, Командор продолжал.
— Вы совершили один очень плохой поступок. Нечеловечески плохой. Я еще раз прошу понять: меня не интересует, специально ли вы это сделали, не специально ли, хотели вы, не хотели вы… Моральных оценок произошедшему я давать не собираюсь. Важно то, что было сделано, и какие последствия это возымело.
— Если бы вы уточнили, о чем конкретно… — Роговской попытался вклиниться в паузу, но Командор этого словно не заметил — только посмотрел на Толика как-то вскользь, словно удивился краем сознания, кто это заговорил и почему.
— Поскольку вы, прямо скажем, живы-здоровы, вы должны уже понимать — совершенное вами ужасно, но поправимо. По меньшей мере, на данный момент И, естественно, это всё только в ваших руках.
Командор Полукаров оглядел нас испытующе и строго. Ценой огромного усилия я перестал коситься на Писателя (а ведь если я вспомню Перерву в полном объеме, могу и повторить… только бы вспомнить то намерение, тот вектор воли, оставивший в дураках Мерцающего демона… впрочем, пустое) — перестал и встретил взгляд Командора.
— Вы знаете, за этими словами может стоять что угодно, — стараясь, чтобы мой голос звучал вежливо, произнес я.
Командор взглянул на меня в упор, открыто… и тут я, сам себе не веря, подумал, что он испуган. Испуган и растерян. Может ли это быть, и что бы это значило…
— Говоря абстрактно, да, — в тон мне ответил он, и наваждение прошло — я понял, что просто-напросто проецирую на него собственный ужас. — Но время абстрактных разговоров прошло. Вы знаете, что я знаю, что вы знаете… что как раз сейчас за этими словами стоит совершенно однозначный смысл.
— Почему бы вам тогда его не огласить? — напирал я, изо всех сил стараясь отвлечься от ужасного присутствия.
Полукаров криво усмехнулся, словно встретил подтверждение худшим своим предчувствиям.
— Вот теперь вы похожи на того, каким я вас и представлял, — сказал наконец он. — Должен отметить, Сухов — для человека в вашем положении вы неплохо держитесь. А знаете, — Командор подался вперед, и краем глаза я отметил похожее движение от Зрителя, — это я и сделаю. Я всё это оглашу. Только, представьте себе, не так, как вы это ожидаете.
Сказал — и отпрянул, скрестив руки на груди и устремив на меня взгляд победителя из-под кустистых бровей. А я и рад бы признать его победу, если бы только понимал, в чем суть этой игры и что грозит проигравшему.
Так что я решил вежливо промолчать, чтобы не выдать еще какую-нибудь опасную глупость.
— Можете вы прямо сказать, в чем дело и в каком преступлении нас обвиняют? — вклинилась Антонова. Голос у нее был красивый, но очень неприятный.
— Так, ну это уже просто наглость, — внезапно разозлился Командор. — Яровой! Чернышов! Подойдите-ка сюда.
Старый наш знакомый Константин Яровой и еще несколько инквизиторов, в числе которых, надо полагать, был и Чернышов, взяли нас в осторожное полукольцо. С одной стороны — Командор и Зритель, с другой инквизиторы. Здорово же нас тут боятся…
— Ни о каком цирковом представлении в своем стиле даже не думайте, — тихо, с выстраданной ненавистью продолжал Полукаров. — Я изо всех сил пытаюсь по-хорошему, я дал вам массу шансов на цивилизованное решение. Но на этом всё. Вежливость кончается вот на этом самом месте. Еще одно движение в этом направлении — начнется мясорубка. Это обещаю. Того, чего вы добиваетесь, мы не допустим любой ценой. Вообще любой.
(«Сергей, внимание!» — воображаемый голос Эдгара звенел от напряжения. «Этот так называемый «Яровой» скрывает в себе нечто такое, чего я при всём желании не могу… Такое впечатление, что должен его знать, должен был узнать его с первого взгляда — но я его не знаю! Не понимаю, что происходит, будьте стократ более бдительны, чем обычно».)
Я непроизвольно кивнул — быстро и как-то напугано, что Командор явно принял на свой счет, но так вышло даже лучше.
— Мы ничего и не добиваемся, — подал голос Салтык. — Хватит вам чудить уже, не знаю кто как, но я ни хера не понимаю.
— Ладно, — Командор перевел дух, покачал головой выразительно и упрямо. — Ладно… — он повернулся к Яровому, будто подзывая его взглядом, тот бесшумно подошел и что-то сказал Полукарову на ухо. Командор задумчиво покачал головой.
— Можно предположить, что вы действительно ничего не понимаете. Это… это даже хуже, чем было бы, если б… Впрочем, пустое. Так или иначе, вы либо понимаете, что ничего прямо я сказать не могу, либо должны мне поверить. Потому что, блядь, нет уже вариантов! — внезапно взъярился он и тут же успокоился. — Проклятье… как же вы все мне надоели… Если об этом думать и говорить, это как глядеть в бездну, и бездна глядит в ответ. Понятно вам? Игрушки вы деревянные… я-то думал, вы… А оказалось, вы просто… Нельзя, чтоб бездна заглянула в меня. Именно в меня — нельзя.
— Но вы все же хотели нам что-то показать, не так ли? — не удержался от вопроса я и тут же почувствовал на себе яростные взгляды компаньонов.
— В самом деле не понимаете? Или это наглость такая? Костя, твое мнение?
— Давно об этом думаю, — живо откликнулся Яровой. — Мне кажется, дело плохо. Сомнабулы. Они даже формального лидера своего… сами видите… До смешного доходило: при первой встрече он ссылался на Леониду, причем совершенно спонтанно — взял и вплел ее в разговор. При том что сам, как выяснилось, к этому всему пока ни сном ни духом. Ведут его. Вперед заскочил. Пришлось и мне пробежаться чуток по ложному следу… В любом случае — глубокая колея, уже не вывернешь из нее, и неважно, кто там что про себя думает. Движение есть движение. Только это сейчас имеет смысл.
— Ну что ж, согласен — всё это неважно. Маэстро! Как условились, приступайте! Дайте нам туннель до двенадцатого, без глубоких фиксаций.
Огромный страшный глаз Писателя, про который я уже было забыл, внезапно налился радугой и залпом впитал мое сознание. «Так оно, значит, и бывает…», — короткая мысль зазмеилась предложением, свернулась в спираль и с ускорением ринулась вниз, точно в воронку.
«Понижение! Понижение!» — проверещал кто-то посторонний заветное слово, но было уже безнадежно поздно.
Тут же оказалось, что «я» — весь алтарь переживаний, опыта, привычек, — это что-то вроде старого зеркала, забытого на пыльном чердаке и год от года терпеливо отражающего всякий хлам и мышиную возню. Бросилась в глаза разбитая табличка с надписью «Выход» — по ней сновали мыши.
Потом, к счастью, это снова забылось.