— Ну что, пора бы и вставать? — грубый и вместе с тем неприятно участливый голос Салтыка заставил меня разлепить глаза. Я сидел, прислонившись спиной к ребристой стене. Стоял полумрак, пахло сыростью.
— Идти-то дальше сможешь? — продолжал Слава, и я, внутренне сжавшись от отвращения, медленно поднялся на ноги. Было трудно.
— Когда не смогу, скажу, — отрезал я. Салтык неопределенно пожал плечами. Из полумрака, чуть поодаль, прислонившись к обшарпанной серой колонне, за нами наблюдал Толик. Взгляд у него был привычно цепкий и в то же время отстраненный, без обычной благожелательности.
Вот так вот. Бесполезен — смотрят ласково. Помогаешь — начинают бояться. Оказывается, это неприятно — когда бояться начинают свои.
— Девки-то где? — спросил я.
— Вперед ушли. Тома ищет, Ленка прикрывает. Вернуться бы им уже…
Конечно, ушли-то они еще пока я не задремал. Но быстро тут не ходят. Дай боги метр в минуту — а то и медленней, если на полу ловушки, а в черных жерлах коридоров — подземные жители, слепые, но жадные до малейшего движения воздуха…
Да, это было уже настоящее подземелье. Такое, как в старых романах. Лишь кое-где его освещал рассеянный сероватый свет, исходящий из куколок каких-то пещерных насекомых, прилепившихся к стенам на высоте человеческого роста. В остальном — густой чернильный мрак.
— Слыш, Серег, а у тебя еще чего-нибудь есть? — голос Салтыка звучал небрежно, однако небрежность, чувствовалось, была напускной.
Я машинально нащупал радужный жезл Безусловной Любви, отдыхающий в моем рюкзаке; Салтык не смог сдержать брезгливости.
— Не волнуйся, он как раз уже всё, — успокоил я его. — Зарядится еще когда… Не, хорошо это или плохо, но такого радикального у меня нет уже ничего.
— Мне кажется, хорошо, — подал голос Толик. — Нельзя же так.
— Нельзя, — легко согласился я. — Нельзя, а что еще делать.
(Толпа мурзилок, которую охватывает живая радуга… страшные, нечеловеческие крики сливаются в скрежещущий вой… нельзя.)
— Всё сидите? — слегка насмешливый голос Антоновой застал меня врасплох. Лена стояла — одной ногой в тени — в каких-то трех шагах, рядом была Денисова. Выглядела Тамара сосредоточенной и напряженной.
— Проделали метров семьдесят вперед по коридору, — докладывала она сидящему Толику, а тот глядел на нее с какой-то собачьей жадностью в глазах. Коридор заворачивает налево. Там, между прочим, есть окна. Забетонированные, конечно…
— Подземелье неправильное, — сказал зачем-то я.
— Это не подземелье. Это просто помещение, ушедшее под землю. Так бывало, — солидно объяснил Салтык.
— Ловушек было полно, — продолжала Денисова, не обращая на нас внимания. — Механические стухли почти все, сложную маго-механику трогать не стала, обозначила.
Я слушал, как невысокая худенькая девушка бесстрастно докладывает о путешествии в темные глубины запретных коридоров, и что-то во мне повернулось — несильно, но ощутимо. Я встал и без лишних слов прижал Тамару к груди. Она дернулась, словно в возмущении, а потом расслабилась и буквально повисла на мне. Я аккуратно усадил ее на свое одеяло.
— Дальше там большой зал с купоолобразным потолком, — подхватила Антонова, глядя на нас с Томой с большим интересом. — Костей много, не совсем человеческих. Впереди коридор — там, наверное, наши клиенты. Справа опасный туннель, широкий и высокий, там кто-то сидит. Пройти мы не пройдем. Толик?
— Ага?
— Без нас не начнется. Они пока непроявленные там сидят. А мы тут застряли и не пройдем. В общем, я полагаю, надо рискнуть. Можно бы их удивить…
Фраза зависла в воздухе. Роговской покачивал головой, взвешивая предложение.
— Вслепую нельзя тут атаковать, — произнес Салтык. — То есть я бы на твоем месте не стал.
— Ага… — повторил Роговской с новой интонацией.
— Отвратительное дежавю, — пожаловалась вдруг Денисова сонным голосом.
Я тоже с самого момента понимал, что всё это со мной, со всеми нами, происходило уже не раз, и кончилось настолько плохо, что даже не стоит вспоминать. Роговской, судя по его неопределенным реакциям, думал о том же.
Чтобы события пошли дальше, нам необходимо стронуть их своим общим вниманием. Но нам нипочем не добраться живыми до того места, где наше внимание обретет силу проявления.
— Толик, — сказал я. — Ты тоже считаешь, что нужно провести еще одну, более глубокую разведку?
— Наверное, — задумчиво ответил он. — А что конкретно ты предлагаешь?
И я быстро рассказал, что, борясь с предательским ощущением, что однажды я уже это предлагал, и вышло очень скверно.
— С чего ты взял, что это можешь? Откуда взял, что такое вообще возможно? — Денисова тыкала в меня вопросами, будто заостренными палочками, а я только ежился и пожимал плечами. Все смотрели на меня так, будто впервые, кроме разве что Роговского: тот сидел, обхватив руками колени и таращился во внутреннюю темноту.
— Вы просто не помните, да и не знаете всего, кем я был и где я видел, — отвечал я, сам уже и не пытаясь зацепиться за разноцветные хвосты воспоминаний далеких и близких, за скупые слова Эдгара и за нечаянно прожитые мотки чужих жизней, за видения на центральной площади Нижних Котлов, которые я уже никак не мог видеть, и за полустертые недопрожитые боковые линии несвершившихся судеб. Вот что, пожалуй… Эдгар научил. Наверное, по большей части так оно и было.
— Эдгар научил, — твердо повторил я.
И Денисова, и Антонова глядели на меня с опаской и уважением; первой было заметно больше. Ну, не удивительно — им придется мне полностью довериться.
— А ведь цена ошибки тут у тебя просто караул, ты отдаешь отчет..? — ласково осведомилась Антонова.
— На том стоим, — кивнул я, сообразив, что на ее согласие я могу твердо рассчитывать. Впрочем, дурак бы я был, если б не понимал это сразу, еще до того, как завести речь. Смешно это или не смешно, но Ленка теперь действительно в меня верит.
Нет, пожалуй, не смешно…
Страшновато.
— Я в принципе согласна, но вот Колыванов, — Денисова неожиданно включила в спор Салтыка, который всё это время просто сверкал глазами из-под шлема то на одного, то на другого говорящего, будто бы играя на домашнем театре роль «судьи беспристрастного». — Слава. Ты меня один раз страшно оскорбил именно в этом смысле. Ты действительно считаешь, что я могу сейчас вот, при тебе, повторить это так, как тогда…?
«Блядь, ну это что еще за поворот?» — мысленно взвыл я. Самому было ужасно не по себе лишь от одного такого замысла, безо всяких посторонних драм.
— Когда? Оса?.. — растерялся Салтык.
— Слава, ты позволил себе раздавить осу именно тогда, когда я очень тебя просила этого не делать, — ледяным тоном пояснила Тамара. — В этот момент мне стало ясно насчет тебя абсолютно всё.
— Ну ёб же, — Салтык развел руками. — Тамар, я правда не врубался. Она ко мне под броню лезла, сюда вот на животе. Знаешь, сколько ее снимать, броню-то? Ну вот я и… Ну блядь, не понял сначала, что ты серьезно…
Казалось, это воспоминание действительно доставляет ему неловкость.
— Ладно, — великодушно согласилась Денисова, отвернувшись от сконфуженного Салтыка. — Черт с вами, мальчики. Сергей, давай направляй. Кто первый?
Интересно, понимают ли они сами, что я не то что никогда этого не делал, а вообще — выдумал всё на ходу, пока им рассказывал?
Похоже, не понимают.
— Так вот, мужики, — начал я нагонять уверенность. — Вы пока как бы в стороне от всех дел. Смотрите, но не всматривайтесь, ладно? Как в общей бане. Не глазейте и не отворачивайтесь. О себе больше думайте.
— Всё равно ведь не дадут, — уточнила зачем-то Антонова. Кажется, ей начала передаваться моя тщательно скрываемая дрожь. Вот уж казалось бы…
— Откуда такая уверенность? — развеселился я, и ситуация как-то обмякла, сдулась.
— Итак, начинаем. Тамара Денисова входит в состояние осознанного сна, Лена Антонова начинает ее любить, а все остальные смотрят на меня — я дам вам всю картину. Вместе мы это дело раскачаем.
И мы, как говорят, начали. Тома села как стояла — будто бы провалилась сама в себя, как худо набитый соломенный мешок. Лена взялась левой рукой за колонну, полшага назад — прислонилась лопатками к стене, слегка запрокинув голову и позволив волосам свободно повиснуть… неудобная какая-то поза, если представить, но всё развивалось очень быстро, и мгновение спустя к нам спустилась ее Богиня, обряженное в золотое и розовое, и Антонова отстранилась от стены, выступив на полшага вперед — теперь она сама была Богиней, золотой и розовой… а у Денисовой никак не получалась выйти, я чувствовал ее напряженное возбуждение… сколько Ленка продержится с Богиней? почему вообще нельзя было сделать всё по уму, сначала Денисова, потом остальные… ключевой момент — на ней, остальные подстраиваются…
Тут я понял, что сам отстаю от событий — откуда-то со стороны Салтыка раздалось громкое жужжание, и настала моя пора, а я всё вырисовывал видимое деталь за деталью, забыв о том, что сначала надо закрыть глаза…
К счастью, было еще не поздно. Я закрыл глаза и восстановил перед внутренним взором всё, что меня окружало — деталь за деталью. Большая черно-золотая оса мерно крутилась вокруг головы Томы Денисовой, ожидая команды. От нее так и давила горячая волна энергии Богини. Не позволяя себе ни одной мысли «в сторону», я повесил свое внимание на осу, и мы осторожно двинулись вперед. Где-то позади и почему-то сверху я ощущал внимание Салтыка и Антоновой — все будто бы смотрели мой сон, не позволяя себе, как и я, ни одного лишнего движения воли…
Эта целостность намерения так меня взволновала, что картинка начала колебаться и таять по краям; с огромной неохотой я отпустил восторг и продолжил движение за осой.
Точно — большой округлый зал с куполообразным потолком, словно шлем древнего воина, вросший в камень. На полу — какая-то каменная крошка, черепки; ярко выделяются вешки, поставленные только что Денисовой. Справа — здоровенный, метров шесть шириной, туннель. Я повернул было осу туда, но из туннеля перла волна злобного внимания, совсем не похожего ни на что и вместе с тем очень какого-то здешнего, и оса не послушалась — заложив широкую петлю, уклонилась влево, в сторону второго выхода. Несколько десятков метров — и нашим глазам открылась небольшая комната, также круглая; посреди нее стоял, источая деликатный янтарный свет, кубический алтарь с плавными сглаженными ребрами; вокруг него кружились, как огромные мотыльки, два нездешних существа, Ася и Тася. А чуть в глубине, в тени, сидели наши старые, до колик в кишках знакомые — Лазарев, Горшков и Романчук. Сидели и что-то выясняли между собой.
Работает! Это правда работает! Контакт есть!
Чтобы не выдать себя возбужденным жужжанием, я тоже сел — на стену — и быстро-быстро подполз к ним. Впрочем, таился я напрасно — наши оппоненты были так увлечены ссорой, что ничего вокруг не замечали.
Лазарев и Романчук предъявляли претензии Горшкову в том, что он завел их непонятно куда, куда только этой «крылатой срани» и надо было. Горшков в ответ называл Романчука педерастом, а Лазарева грубовато стыдил.
— Ну при чем тут, что он пидор? Базар-то о тебе, слышь? — возмущался Лазарев. — Хули мы тут делаем вообще, мы что ли для них старались, для хуеты вот этой?..
— Кто тебе тут пидор, деревня ты ссаная? — возражал Романчук. — Я об одном жалею — что с вами, двумя уебанами, вообще связался.
— Ты слышал, как он тебя назвал? — спрашивал Горшков Лазарева.
— Блядь, я об одном жалею, — не унимался Романчук. — Что тогда отговорил их. Аська? Может, не поздно еще — что ты мне там предлагала?
Но Ася кружилась вокруг сияющего алтаря и ничего уже не слышала.
— Ну-ка, блядь, что она тебе предлагала? — заинтересовался Лазарев. — Пашка, ты слышал — он с ними спелся, блядь! Слышал ты?
— Хуйня, Дрюча, хуйня это всё, — замахал руками Горшков, словно боясь, что Лазарев начнет всерьез обдумывать новую идею. — Что они могли этому пидарасу предлагать?
— Слушай, ну ты меня последний раз пидарасом назвал…
— А чего это ты всё на него пидарас и пидарас… — засомневался Лазарев. — Каким бы он пидарасом ни был, без него нам мимо гонтмахера не пройти бы… а, Мих? Тебе не кажется, что Горшок нам тут просто мозги ебет?
— Ага, наконец-то понял, — криво успехнулся Романчук. — Исполин мысли и титан духа.
— Пидарас духа? — изумился Лазарев. — Это ты мне?!
— Блядь, да как же вы мне оба надоели! — возопил Романчук и начал читать какое-то заклинание. Читал он долго — можно было трижды разрубить его напополам, — но никто почему-то не разрубил.
А потом, как-то очень буднично, из стены вылезла многосуставчатая красная рука, потянулась к Горшкову и сломала ему шею. С сухим деликатным хрустом.
— Так, бля, — с такой же будничной интонацией произнес Лазарев и взялся за топор.
Удар за ударом — Романчук стоял неподвижно, что-то дочитывая, а топор лишь высекал из него лиловые искры. Удары были отчаянные; топор отскакивал от тела колдуна, выворачивая Лазареву руки…
Сколько же он может держать щит?
Потом всё было одновременно. Щит дрогнул, и оказалось, что Лазарев рубит парное мясо, но в воздухе вокруг него уже сгустилась серебристая тучка — как ладонь, медленно сжимающаяся в кулак. Кричать Лазарев, конечно, не мог. Неожиданно тихий хруст костей, а на полу растет кровавая лужа.
Что же это делается, подумал я. «Жизнедав»… такого не было ни в одном нашем учебнике, быть, не могло, только ссылки на саму возможность… не говоря уже про красную руку из стены, тут вообще без аналогий…
Какое же чудовище вырастил из себя несчастный, сам по себе обиженный Миша Романчук… Какое счастье, что я… Впрочем, не…
Продолжая про себя изумляться, я как-то упустил из виду, что все трое уже окончательно мертвы. И что я уже не гляжу на побоище глазами осы — сам не заметил, как упустил контроль.
— Сереж, а ты так смог бы? — чуть озабоченным (как мне показалось) голосом спросила Тома. Я честно признался — до таких высот членовредительства мне еще очень далеко.
— Ничего, Сергей у нас тоже кое-чем владеет, — с отвратительной интонацией покровительства ответил Салтык, но я нашел в себе силы лишь скромно улыбнуться — перед глазами всё стояла та картина.
— А знаете, — Толик Роговской, про которого все как будто забыли, вышел наконец из своего странного ступора, — похоже, нам повезло — если б не наши невольные тени, нам бы и самим пришлось пройти через глубокий внутренний конфликт.
— Это уж точно, — согласился я. Мне было всё так же противно смотреть на Салтыка, но я уже понимал — так крепко, словно знал это с самого детства, — что никакую свару мы не можем себе позволить. Уже не можем.
Помолчали, приходя в себя. Где-то там, в сотне метров впереди, плавали в кровавых лужах тела наших бывших соперников, а крылатые девушки — «прекращающие существа», как называл их Комендант, — бесновались вокруг гладкоугольного камня, увеличивая темп…
Наше место было там, но туда нам еще надо было попасть.
Задача была простая — пройти мимо того, что справа, и на полном ходу вломиться в комнату к девушкам-птичкам. Никто из нас не имел никаких предположений по поводу того, на что способны «прекращающие», а значит, разумная тактика была только одна: навалиться всеми силами и смотреть, что будет.
А вот насчет последней преграды — сторожа в правом коридоре — не было даже такой ясности.
— Гонтмахер, — уверенно говорил Салтык. — Всего лишь старый боевой гонтмахер. Лазарев перед смертью говорил, что чудом прошли. А где бы им еще встретить целого гонтмахера?
— Если правда он, тогда можно просто пробежать… — задумчиво предложила Антонова. — …и остаться там взаперти, да. Что мы вообще знаем о гонтмахере?
Я пожал плечами. Что-то об этих тварях было в старых книгах, но, кажется, ничего, что было бы полезно в данном случае.
— Ну, считается, что это — осколки первичного умысла, — начал я, желая, чтобы мой голос звучал не слишком назидательно. — Это в смысле, что первыми в мир приходят тонкие существа, обживают его по-своему. Типа, старший народ. Или, можно сказать, технический персонал. Вот они оттуда…
— Нормально так. Сколько ж ему лет? — с любопытством спросила Антонова.
— Да кто его знает. Вообще нельзя сказать — поначалу время вообще шло по кругу, как и сейчас, под конец. Нам-то самим сколько?.. И вот жил он как-то как дух, как потенциал к чему-то, и не повезло ему столкнуться с чертями во плоти…
— С какими чертями?
— Да какая разница. Просто готовили-то их к встрече с нормальными людьми, или с эльфами там… А тут — какая-то дрянь. Вот они и превратились, чтобы соответствовать духу. Они же не знали, как это было задумано.
— Ты будто их защищаешь, — засмеялась Тома.
— Не думаю, что они нуждаются в моей защите. Хотя если это последний гонтмахер в мире…
— Такая тема, что если мы сейчас не пройдем, никакого мира вообще не будет, — сурово напомнил Салтык. — Надо конструктивнее. Охраной природы можно сейчас пренебречь.
Пару минут помолчали хмуро, стараясь что-то выдумать там, где выдумать что-либо было невозможно.
— Можно попробовать его выманить, — начала Денисова. — Я подбегу…
— Не думай даже! — испугался я.
— А что тогда?
— Можно попробовать на живца… — задумчиво произнес Салтык. — Там, позади, остались же еще мурзилки?
— Больше, чем хотелось бы.
— Ну так вот, можно сбегать туда и выманить десяток-другой мурзаков… а потом некоторым образом загнать их в тот туннель и посмотреть, что оттуда вылезет…
— Некоторым образом, — повторил Толик, словно эхо.
Как же всё-таки Романчук его прошел? Может, и я так смогу?
— Слав, ты как-то в темную минуту сказал мне, что я мол, очень похож на Романчука, — сказал я Салтыку. Тот ухмыльнулся.
— Это я не к тому, чтобы отношения выяснять, — уточнил я, хотя в этом и не было особой необходимости. — Мне надо понять вот что. Как-то же Романчук тут прошел? Чем я хуже?
Антонова засмеялась, будто я сказал бог весть что остроумное.
Помолчали.
— Бля, Сергей, — начал Салтык, изучающе поблескивая глазами из-под шлема. — Я бы сказал, да ты обидишься.
— Обижусь от того, что неправильно пойму? Или от того, что правильно пойму?
— Да какая разница. Короче, оба вы одним боком — не наши. Не отсюда откуда-то. Заметил, что когда ты входишь, разговоры замирают? Вот это и есть. Только Мишка был какой-то жутко несчастный, озлобленный на весь мир, а ты наоборот, до отвращения счастливый. Извини, как боевой товарищ тебе говорю.
— Разговоры, значит, замирают, — повторил я. Мне и в самом деле было обидно — столько лет внушать себе, что это только кажется, что не бывает такого на самом деле. И вот — прямое подтверждение.
— Сука, теперь это правда обидно.
— Сереж, вот только для жалости к себе сейчас не время, — Тома Денисова крепко взяла меня за руку — словно боялась, что я убегу с воплями отчаяния куда-то в темноту. — Я тебе потом объясню, что это на самом деле значит. Тут нет ничего обидного, просто немного странное.
— Ага, — согласился я. — Спасибо. Я, кажется, начинаю соображать, что тут можно сделать. Тему про живцов прибережем для плана «В», ладно?
Ответом мне было настороженное молчание — все, даже Толик, смотрели на меня и не задавали вопросов.
— Торопиться тут не надо. Давайте привал на час. Я буду мыслить.
Не дожидаясь ответа, я сел на прохладный пол, достал из рюкзака трубку, зелье и стал курить.
— Уверенности никакой, — снова повторил я с нехорошим упорством. Ответственность, что ли, снять с себя хочу? А ведь если не получится — тогда уже будет совершенно без разницы, кто виноват. Какая там ответственность…
— Сухарик, не ссы, — задушевным голосом произнес Салтык — в той манере, которая казалась ему дружелюбной. — Мы всё понимаем.
— Еще, кстати, Сергей, послушай… — Антонова долго собиралась, прежде чем заговорить, и все же заговорила. — Может быть, у нас есть еще попытки. Много попыток, сколько хочешь. Я чуть вздремнула сейчас, устала очень — и мне там сказали, что так уже было. То есть если мы не пройдем сейчас, всё повторится, мы снова доживем до этого момента и попробуем еще раз…
— Задорная перспектива, — усмехнулся я. — Чертово колесо обозрения. Давайте лучше прорываться сейчас. Еще целую жизнь топтать вот ради этого момента… нет, я так не согласен.
— Это еще не точно, — сказала Ленка.
— Да кому какое… слушайте, надо понять, кто там сидит, и если он — что он там один. Или с кем. Это важно.
Это и в самом деле было важно — если на гонтмахера я еще кое-как мог настроиться, поверив на минуту, что это реально — вот я, а вот гонтмахер, — то какие-либо посторонние могли всё испортить одним своим присутствием. Одним видом своим, блядь, всё испортить. (Психовать вот только не надо).
— Вас поняла, — сказала Тома Денисова, сделала приставной шажок назад-влево, и исчезла из виду, скрывшись там, где внимание — мое ли, не мое, — будет искать ее последнюю очередь.
— Томка, не вздумай!.. — заорал я, но было поздно — Денисова начала рекогносцировку. И, главное, никакой на мне ответственности…
Двигалась она красиво и как-то, что ли, трагически — как привидение человека, осужденного на казнь, но до казни не дожившего. Я, конечно, ее видел — в том такте осознания, где ни два, ни полтора, — а другие едва ли. Очень хорошо, до ужаса хорошо она шла.
— Ты-то куда прёшь! — зашипел кто-то сзади, и меня схватили за капюшон, а то бы ушел вслед за Тамарой. Уж больно красиво она двигалась…
А ведь один неверный шаг — и всё. Темп не поймаешь. Выйти-то за пределы человеческого внимания, может, и легко (хотя что значит легко? я так не умею), а вот действовать там и вернуться… или не вернуться, застрять в дробном такте времени навсегда, на всю свою жизнь…
Денисова шла, мерцая, словно не относилась ни к этому унылому подземелью, ни к нашим надеждам и страхам.
Вот так вот спорили пол-дня — а она просто взяла и пошла вперед, аккуратно обходя свои же вешки…
Стоп! Вот же она, прибежала уже обратно — нормальной человеческой тропинкой. Задыхается почему-то в объятьях Антоновой, рассказывает.
— Там мерзкие такие… по пояс ростом… прямо у входа, голов пять, много семь. Они насторожке. Меня спалили сразу, это очень странно… А там в глубине, оно только шевельнулось — очень большое, очень старое, похожее, знаете, похожее на Охотника из Котлов, только больше и старше. Оно меня тоже заметило.
— Тамарка, ты совсем себя не бережешь, — отчитывала ее Антонова. — А если б они кинулись? А если бы споткнулась? Раз — и мокрое место. Раз — и мокрое, понимаешь?
— Выманить их по отдельности не удастся? — деловито спросил Салтык, словно и не видел безумного подвига.
— Нет, точно нет. Они стерегут старика — если он не пойдет, они тем более…
— Кстати, что за «они»? — полюбопытствовал я.
— Клювгранты. Я так думаю, — ответила Денисова. — Ну противные…
— А они что могут? — обратился я к Салтыку.
— Они защитники, — после паузы, как-то нехотя, отозвался тот. — Ядовитые гнилые зубы и когти, но это не главное. Главное — они берут на себя, например, все магические воздействия. И от стрел заслоняют хозяина своими телами.
— А ты разбираешься! — удивилась Антонова.
— Точно… Если б не внешность, клювгрант был бы идеальным телохранителем. Вот их и использовали, когда обстоятельства допускали. Допустим, вожак каравана едет в своей повозке, а рядом эти вышагивают, наряженные женовидными карликами — если побольше тряпок намотать, то и не видно вроде…
— Так, значит, карлики-уродцы… вот, значит, откуда это пошло… или, не побоюсь этого слова, карлицы?
Когда-то Салтык за такое убил бы. Даже ее. А сейчас просто заржали все разом — как будто где-то что-то разогнулось наконец.
— Лена, — сказал я, когда решил, что хватит уже улыбаться в темноту, наслаждаясь расслабленностью, — мы с тобой сейчас будем выступать. А остальным, наверное, надо куда-то отойти и укрыться, чтоб не досталось. Да, Тамара… сходи, пожалуйста, разряди капканы, которые нашла. Важно, чтоб чисто было.
— Вообще, поле боя лучше не расчищать, — проснулся вдруг Роговской, — если противник превосходит силами, элемент внезапности может…
— Толик, никакого боя, надеюсь, не будет. Мы с Леной будем проводить ритуал.
И только когда Лена Антонова выступила из мрака совершенно голая, а потом вдруг засветилась золотом ярче всех пещерных светляков, вместе взятых, до меня дошло наконец, на что я замахнулся. В левой руке у нее было круглое зеркальце в оправе в виде цветка, в правой — сосуд безусловной любви. С каким же изяществом она всё это держала! Приятно оцепенев, я смотрел на прекрасную женщину, слившуюся заодно со своей богиней, более всего на свете желая распластаться у ее ног, вручить ей всё, что мне дорого, отпустить вниз, в пыль и серость, всё что мешает, и раствориться навсегда в ее золотом свете…
Остановила лишь трезвая мысль — я-то, может, уйду в золотой свет, а они тут как без меня?..
(Дальше, вспоминая этот эпизод — а ведь был же реальный шанс совсем уйти, оторваться. Даже представить не могу, как бы всё сложилось тогда.)
Ну что ж. Теперь осталось самому не обосраться. Всё еще не веря каким-то краем сознания, что я действительно это делаю, я зажмурился, мысленно обхватил себя руками и «бомбочкой» ухнул назад и вниз, в собственную темноту.
…А во второй раз действительно проще. Не надо себя накручивать отвращением и ненавистью. Не надо, стиснув зубы, отвергать всё, что «не-я». Просто позволить тому опыту воспроизвестись вновь, включить и не мешать…
…Дно смолистой бездны — как тогда, не дно, а просто твердая прослойка, которую можно пробить, крутясь и яростно кусаясь, прорваться в выпученном экстазе на другую сторону…
Нет, хорошо все-таки, что тогда у меня мало чего получилось. Людей бы напугал, а толку.
Интересно, что бы сказал сторонний наблюдатель, доведись ему… Молодая сильная жрица при полном параде своей богини, а рядом — ну что это такое, как сказать-то?
Да не надо никак говорить. Тогда, на Ученьях, это выглядело как нечто среднее между котом и осьминогом… а тут у нас свидетелей не было. Были только участники.
Выходили из своей засады клювгранты — уродливые головожопые клювгранты, будто бы слепленные из нескольких людей очень разного роста; хуй на лбу тут воспринимался легко, как родинка необычной формы. Клювгранты выходили, натыкались на меня, вскидывали что-то омерзительное, что у них там вместо лиц — переглядывались, будто люди, топтались нерешительно… а сзади уже подпирал огромный, старый, ослепительно уродливый боевой гонтмахер — он был так же неописуем, как и я, только частями — какие-то бугры, какие-то горбы, что-то ороговелое, что-то поросшее поганым лобковым волосом… вздувается, опадает с прихрапом… бросился в глаза хуй, притянутый к животу синей изолентой — чтоб за стыки плит не цеплялся… я никак не мог взять гонтмахера целиком «в картинку», а тут еще суета клювгрантов — словом, гонтмахера-то я и не приметил, только какие-то обрывочные впечатления… зато гонтмахер приметил меня.
Приметил — и впервые за всю жизнь не узнал себя. Подошел, будто поднес мне всё свое безобразие, как нечто нажитое за века, а я его принял, поблагодарил и направил к Богине. Клювгранты причащались быстро: простирание перед Богиней, несколько золотых капель из сосуда, взгляд в божественное зеркало — и вот уже на месте тошнотворной твари стоит, виновато озираясь и прикрывая срам руками, обычный бородатый мужичок… пятится, не смея показать Богине зад, а его место занимает другой, и всего-то надо — несколько капель любви и чистый взгляд на себя, вот и все вековые мучения…
Настала очередь гонтмахера. Огромный, нескладный, он шумно простерся (не отводить глаза! смотреть! смотреть!) перед Богиней. Ничего особенного не могла она ему дать — та же безусловная любовь, та же голая правда в цветочном зеркале, — но и не надо было ему ничего такого, просто там, где за все эпохи не выпало ни капли любви, этого было достаточно. Смотрел, не отводил глаза, а все равно не понял, как же безобразный боевой гонтмахер стал вдруг белоснежным единорогом, искрящимся от первозданной чистоты. Да и не стал — он всегда им был, и вот он в почтительном сопровождении смешных голых мужичков скрывается в тени каких-то причудливых, совершенно нереальных деревьев, и детский смех, веселый лай, плеск волн… И что же такого увидел он тогда, в первые дни нового мира — чтобы воплотиться в отвратительное чудовище, и шагать этим чудовищем сквозь долгие века?..
Но века со временем проходят, и вот они ушли, а мы остались. Антонова важно одевалась; из темноты вынырнули Салтык с Толиком, за ними и Тамара. Мне было интересно — что скажут? — но не сказали почему-то ничего.
— Теперь главное, — решительно молвил Роговской. — Я это начал, и мне заканчивать. Вперед, а кто не хочет, пусть не смотрит.
И мы зашагали вперед — на расправу с «птичками». Толик мрачно поигрывал двумя ручными топорами — было видно, что дело ему не по душе.
Вошли в зал — он оказался точно таким, как показала нам оса; алтарь, излучающий янтарное сияние, Ася и Тася кружатся, взявшись за руки, чуть поодаль, в тени — кровавое тряпье и вонючие железки, останки наших земляков…
Да что там медлить — два удара, словно две березки срубить.
И — тягостный звон в ушах, ощущение падения, ожидание удара, удушливый запах пыли.
Подстава.
И мы сами всё это сделали. Своими руками.
— Вот и кончен мой путь, — прошелестел Роговской пустым, бумажным голосом.
Возвращения в нормальный поток как такового, наверное, и не было — в какой-то момент я вспомнил, что на самом деле стою в приемной у Коменданта Южных Ворот, и меня пожирает огромным глазом Писатель. Просто как-то всё вдруг закружилось, и если бы кто-то не придержал меня за воротник, то я бы упал, наверное. Так поступил Толик Роговской, наш предводитель — широким жестом очертил вокруг пространство, будто отказываясь от помощи, а когда все отступили, расслабленно рухнул со страшным лязгом. Глаз нервно сморгнул от неожиданности.
— Вот так это делается у нас, — сухо резюмировал Полукаров, что в свете последнего явления прозвучало чуть двусмысленно. Впрочем, к юмору тут никто расположен не был. Салтык с Антоновой поднимали сконфуженного Толика, а я всматривался Командору в лицо, тщетно пытаясь поймать его взгляд.
Вокруг хлопотала обычная конторская жизнь — люди перекладывали бумаги со стола на стол, беседовали с посетителями, что-то писали, перебирали образцы горных пород или разглядывали разноцветные шляпки грибов. Словом, всё как и положено в серьезном учреждении. Некоторые сидели в трансе, таращились перед собой или что-то быстро-быстро писали словно не своей волей в служебных блокнотиках — работали в Грибнице.
Ну да, еще во время моей учебы было ясно, что Грибница скоро станет основным рабочим пространством для всех столичных учреждений, и мне, как молодому талантливому специалисту, везде будут рады — надо же кому-то регулировать Грибницу, пока все будут заняты серьезными делами… Высокая зарплата, непыльная работа плюс перспективы роста вплоть до Мастера-Архивариуса…
Всё бы хорошо, но к завершению учебы выяснилось вдруг, что я ненавижу грибы. То есть, я по-прежнему склонялся перед величием этого непостижимого явления природы, но физическая близость с грибами начала вызывать у меня страх и отвращение. Сидеть в трансе, недвижимо присутствуя при том, как нити Грибницы напряженно пульсируют молочной силой смысла, в какой-то момент показалось мне невыносимым.
Возможно, виной тому музыкальный порошок. Возможно. Да что там возможно — так оно и есть. Извечный грибной оппонент.
В какой-то момент я встал перед выбором — и выбрал анализ, а не синтез. Теперь с этим живу.
— Маэстро, уделите нам еще минутку, — голос Полукарова вырвал меня из пелены сожалений. Похоже, я здорово устал, если отвлекаюсь в такой момент.
— Сейчас вы отправитесь на Конечную, откуда и начнете работу, — продолжал Командор. — Наш уважаемый Автор выдаст вам номера станций, которые вы должны будете посетить в процессе подготовки. Последовательность произвольна. Все цифры не обязательно актуальны для каждого из вас. Еще что-то?.. Приступайте, пожалуйста. Присматривать за вами будет лейтенант Яровой. Докладываете ему, если что — он передаст.
Свет в зале слегка померк, или это у меня в глазах потемнело, а Писатель тем временем взвился под потолок, обернулся бронзовым шаром, сверкающим множеством граней, упруго подпрыгнул и завертелся, рассыпая солнечные зайчики.
«Четырнадцать!» — выбросил Писатель. Тут же перед внутренним взором сомкнули строй сторожевые ели на площади перед главным зданием Университета, показались черепичные крыши ученого поселка, задумчивые аллеи студенческого парка, переходящего в опытный лес — веселый студенческий гомон, сумасшедшие заумные развлечения, бескомпромиссные состязания в высоте духа… И, главное, всё такое настоящее.
«Девяносто один»! — и на меня резко надавило свинцовое небо, а впереди открылась площадь, неожиданно просторная для древней столицы; сквозь неряшливые стыки плит пробивались пучки травы и молодые деревца; вдали виднелась Калитница — стилизованная коровья голова, между рогов которой всходило вечно юное солнце… на фоне циклопических коровников Калитница казалась маленькой, совершенно не величественной, но солнце сияло как настоящее, разгоняя сгущающуюся на периферии площади скорбь миллионов живых существ, бредущих на заклание в тишине и торжестве…
«Семь!» — номер прозвучал как-то неожиданно быстро, и я не успел синхронизировать внимание, потерявшись в вихре каких-то очень разнообразных, плохо сочетающихся друг с другом домов, стел и монументов… и ни души, сплошной камень, мрамор, позолота, гранит, мореное дерево, изящная асимметрия резьбы, печные изразцы, бордовые пыльные портьеры…
«Сорок два!» — здесь Писатель выражался предельно ясно. Плотный, почти осязаемый поток образов, в который каким-то образом вместились все развлечения, от благородных до низменных и даже каких-то идиотских, вроде фехтования на гусях. Было не совсем понятно, правда, где всё это находится; рождалось ощущение чего-то вроде ярмарочного городка под прозрачной крышей, но никак не удавалось за него ухватиться и осознать в полной мере…
«Семьдесят семь!» — и взгорбился, царапая взгляд тревожными пропорциями, Мост Крика — никого на нем не было видно, как и подобает…
— Ну, что непонятно? — скучный голос Командора оторвал меня от созерцания меркнущих образов. Командор Полукаров стоял, скрестив руки на груди и слегка отклонившись назад; тут я впервые увидел в его образе нечто хоть чуточку комичное, однако смешно мне по-прежнему не было.
— Ваше превосходительство, — произнес Роговской, и я внутренне вздрогнул, по какой-то причине не ожидая от Толика вмешательства, — я бы попросил вас формализировать ваши приказы.
— Не вижу смысла, — отмахнулся Командор, но Роговской вяло настаивал, напоминал о протоколе и правилах, и Полукаров сдался.
— Финализирующие инструменты интересных сил. Завершающие существа. Вы протащили сюда завершающих существ! Разбирайтесь теперь с этим. И то, что вы этого даже не понимаете — это вам не смягчающее обстоятельство, уж поверьте. Это гораздо хуже, чем если бы… Обстоятельства последней вашей встречи вам уже показали. Хотел бы я знать… Хотя — пустое. Всё это пустое…
— Минуточку еще позвольте. Что за завершающие существа? Что они завершают?
— Всё. Вы идиоты? Они всё тут завершают. Вообще всё. Это даже не существа, это инструменты. Понимаете? Инструменты. А вы сделали всё для того, чтобы направить их туда, куда им абсолютно не надо.
— Но что же нам теперь делать?
Полукаров посмотрел на Толика очень внимательно, и Писатель посмотрел тоже. Зависла пауза — казалось, очень долгая. Все служащие, что были поблизости, бросили свои занятия и смотрели на нас с изучающей, какой-то очень осмысленной неприязнью.
— Завершить. Просто завершить то, что начали. Любой ценой — лишь бы не завершили они.
— Либо завершаете вы, либо нас всех тут… завершают. Всё на свете. Окончательно. Вот такая перед вами стоит задача. А вы, оказывается, не хитрые злоумышленники, а просто случайные мудаки. Это катастрофа.