-…и древесина, господа. Древесина. Вы просто не поверите — насколько всё сейчас зависит единственно от качества древесины!
Единственное, о чем Агафонов хотел говорить — и говорил, говорил без умолку, — был судостроительный проект откровенно завирального характера. Будто бы наметилось уже решение о глобальной реконструкции Вельяминовских верфей в Барыбино, и мало того, возрожденные верфи вот-вот получат такой толчок к развитию, что весь наш край расцветёт снова.
По мне так не было очевидно, что край наш нуждается в каком-то особом цветении, но думать об этом было просто некогда: всё моё внимание уходило на личность Агафонова.
Агафонов Глеб Андреевич, — а именно так представила хозяйка своего столичного гостя, — был господином не то чтоб высоким, но довольно объемистым. Круглое его лицо было гротескно обрамлено русыми вьющимися бакенбардами, чуть-чуть не сходившимися на лысой благородной голове. Лет ему было, впрочем, не так много, едва ли за сорок, так что он казался скорее бритым, чем лысым.
— Целиком с вами согласен, Глеб Андреевич. Мы, образованные люди, должны особенно способствовать тому, чтоб этот край, несмотря на все старания нашего любезного правительства, хотя бы каким-то образом смотрел, так сказать, в будущее!
А это был Владимир Леонидович Пашин, куратор образовательных учреждений. В отличие от Агафонова, он-то более всего походил на мертвеца: бледный череп, торчащий из угольно-черного костюма. Руки у него тоже были мертвенно-тонкие; пальцы напоминали россыпь костей. Впрочем, внешность была обманчива: Владимир Леонидович знал толк и в столе, и в добром каламбуре, да и дамского общества, будучи до сих пор холост, отнюдь не избегал.
Общество было в полном сборе. Помимо Пашина и Агафонова, а также хозяев, говорить о которых было бы излишне, присутствовали: директор школы Яков Колобахин с супругой Антониной (эти ограничивали свое присутствие тем, что смотрели в рот Пашину, повторяя за ним отдельные фразы и целые суждения), промышленник Леонард Круглов с деловым товарищем (эти ели и пили больше всех, время от времени загадочно хмыкая и переглядываясь), очень полная женщина из числа подружек Наталии Петровны, чета Скворцовых – сейчас они вроде бы исполняли обязанности столичных представителей по части здравоохранения, а впрочем, кто их разберет, — были и архимаг Никанор Михайлович Пряхин с женой, как обычно, жизнерадостные и приветливые, был также специалист Алексей Розовоцветов, он почти ничего не ел, были еще человек пять гостей, на которых мне было трудно сфокусировать внимание. Словом, собралась вся наша элита. Весь цвет общества.
Если б я посетил это собрание при других обстоятельствах… Обязанность вести себя самым пристойным и обходительным манером в отношении людей, к которым не чувствуешь ни уважения, ни даже малейшего интереса, рождала напряжение, готовое выплеснуться, внезапно и безобразно, от самой ничтожной рюмочки. Такое всегда выходило очень стыдно. Хорошие, важные, заслуженные люди не виноваты в том, что мне так скучно в их кругу.
Сейчас, конечно, всё было иначе. Я сидел спиной к стене, лицом к окну и сверлил несчастного Агафонова всем, чем владел. Реплики, фрагменты разговоров, доносящиеся сквозь пелену рабочего усилия, не казались мне такими глупыми, как бывало.
— В наше время, господа, образованному человеку особенно нелегко, — раздавался слегка гнусавый тенорок специалиста Розовоцветова, — образованный человек в наши дни – сирота, бедный родственник, никому не нужный урод. По-настоящему цветут другие, те, кто живет мертвым прошлым или печется о нездешнем будущем. Те, для кого развитие человека и человечества – пустой звук.
— Нельзя не признать вашу правоту, Алексей Тарасович, — басил из угла дородный Потап Фарбман. – Мы-то уже немолодые люди. Но каково вам, молодым, понимать себя жертвою косности нынешних порядков! Время ваше будто вышло, не начавшись даже…
Специалист Розовоцветов медленно кивал, как будто снова оценивая свое незавидное положение.
— Когда верфь заработает хотя бы наполовину, да что там – на треть проектной мощности, нам потребуются сотни, сотни учёных инженеров! – вещал Агафонов.
Все выразили согласие; никто, конечно, не верил в эту верфь. Бледный Розовоцветов стоически усмехался. Было совершенно очевидно, что свою горькую долю он не променяет и на пост главного инженера Барыбино.
Агафонов шумно встал и с разрешения хозяйки отправился в сад – подышать, как он сказал, воздухом. Я решил его не сопровождать, Пряхин, поколебавшись несколько секунд, тоже остался сидеть. Мы обменялись понимающими взглядами – стало ясно, что добрейшая хозяйка решила подстраховаться и использовать для разоблачения Агафонова всех, кого только было можно. Вот и деловой товарищ Круглова, невзирая на свой довольно вульгарный вид, явно был из наших и столь же явно буравил Агафонова парой заклинаний. Незнакомая мне миловидная женщина лет тридцати пяти, сидящая подле хозяйки, была похожа на жрицу Ткача. От нее в сторону столичного гостя также шел упругий луч магического внимания. Агафонову можно было только позавидовать: столько чести!
— Качество древесины, господа, вот что решает нынче всё! – бормотал Агафонов, продвигаясь к выходу.
— Вы слыхали, господа мои, про эффект собственного дома? Слышали такое? Да… вот. Это сейчас самое главное. Представьте себе, вы живете в арендованном доме. Долго живете. Возможно, даже всю жизнь или сколько. И дом постепенно приходит в негодность, чуть ли не рушиться начинает. Вы там по мелочам что-то латаете. Крыша течёт — ведро подставить, окно перекосило — забить доскою, обои отклеились — плюнуть да прилепить обратно. Понимаете? Это не ваш дом, вас это беспокоит лишь постольку-поскольку. Розово…воцветов, вы-то хоть меня понимаете? Это очень важно. Именно вы должны это понимать! — пьяный Скворцов говорил монотонно, ни на кого не глядя, словно докладывал кому-то, кого отсюда не видно.
— Целиком и полностью с вами… – пытался что-то сказать Розовоцветов, но это никому не было нужно.
— И вот вы выкупаете этот дом себе в собственность. И после стольких лет блаженного наплевательства вы вдруг осознаете, что дом в ужасающем состоянии, и то, что вам было решительно побоку, становится вдруг самой важной на свете вещью! Вы ведь меня понимаете? Ничего в доме не изменилось — изменилась лишь форма вашего участия!
Скворцов сделал паузу и обвел взглядом слушателей. Его и правда слушали внимательно, даже я.
— Они пытаются внушить нам, что мы живем не в своем доме. Будто бы всё это временно. Как будто наш дом обречен. Но один раз поймешь — вот, это и есть реальная жизнь! — и всё навсегда изменится. Встанет на место своё. С головы на ноги, как хотите. Они могут сколько угодно прятаться по гробам и заживо хоронить себя с барабанами и дудками, а мы имеем право жить своей, реальной жизнью.
— Но, позвольте, вы планируете жить вечно? У вас отыскались эльфийские корни? — с неподдельным интересом спросил Фарбман. Скворцов смерил его насупленным взглядом.
— Ваша ирония, любезнейший Потап Семенович, коренится в недостаточной осведомленности, — ответил он нарочно сдержанным тоном. — Скоро вы, все вы, очень удивитесь вестям из Нижних Котлов. Да-с, Котлов! Уж поверьте пока на слово — в деле борьбы со смертью намечается коренной перелом. В единственном по-настоящему важном деле. В борьбе с тем абсолютным злом, что еще вчера казалось абсолютно непобедимым. Тот наш коллега, кого насмешки ради прозвали «бессмертным», в действительности… Впрочем, не будем забегать вперед. В любом случае, мы все тут образованные, культурные люди. Почему же мы должны подражать этому… этому несчастному стаду, загнанному попами в самую толщу невежества? Почему мы должны поставить крест на своей реальной жизни просто потому, что кто-то там… Мы живем здесь, в своем доме, этот мир — наш, и надо, надо что-то делать, во что бы то ни стало способствовать… так или иначе… бараны на престоле, серость в кабинетах, с этим уж ничего не поделаешь, но мы, интеллигентные люди, должны же как-то! Где прогресс, а? Дом наш ветшает на глазах, он рушится, рушится! Где, Розовоцветов, ваш прогресс? Сидите уж, я знаю, кто не дает вам развернуться…
— Они своими руками уничтожили наше с вами будущее, — согласился Розовоцветов. – Жречество вместо светских институтов. Застой и гниль вместо прогресса. Копоть благовоний вместо…
— Лиственница, господа, в качестве древесины наименее подвержена гниению! – обрадовал всех Агафонов.
Как-то очень уж он переигрывает, подумал я и сосредоточился на Агафонове с новой силой.
— И ее, между тем, они запрещают рубить! – специалист Розовоцветов умел заходить на любимую тему с самых неожиданных сторон. – Почему, вы спросите? Да просто дело в том, что сейчас чуть ли не каждое бревно, идущее на ответственную стройку, проходит специальную обработку. Обработку проводит кто? Монастырские, конечно, знахари. Как они там обрабатывают, это еще вопрос (да скорее всего, вообще никак), но без нее серьезное строительство вести уже несолидно, вы понимаете? Я… один мой знакомый разрабатывал специальную пропитку, защищающую дерево от гниения, от огня, от грибов, так вот его тему прикрыли, а самому угрожали насилием самого унизительного характера!..
Агафонов сидел подобравшись, нависая грузной массой над своей тарелкой. Смех смехом, но именно так я и представлял себе гриба-двойника, готового скинуть человеческое обличье. Субъективно это что-то вроде тошноты, с которой можешь какое-то время бороться, но потом внутреннее содержимое неизбежно вырывается наружу. У меня зародилось ощущение, что я сижу на медленно разогревающейся сковородке. Мои заклинания ничего не показывали, но насчет своих возможностей в сравнении с грибами-двойниками я иллюзий никаких не питал. Большого двойника я не раскрою, пока он сам этого не захочет.
— Можно лишь сокрушаться тому, — говорил Пашин, — что вы, друзья мои, сидите вот здесь вот, а не в правительственных кабинетах. Глядя на то, как стремительно приходят в негодность дороги, торговля теряет оборот, сокращается ремесленные производства, пускается вспять прогресс, становится ясно, насколько наша земля соскучилась по умным правителям. Столичная аристократия, увы, настолько деградировала, что выдвигает в первые ряды всю свою серость и посредственность, да и корона формирует правительство себе под стать. Действительно, не могут же они довериться кому-то, кто явно умнее их! Вот и получается: серость воспроизводит серость. Наше общество, господа — это общество самовоспроизводящейся серости… Сужающаяся спираль воспроизведения серости…
— Эти горе-правители просто не знают, что такое экономика! – сказал Круглов. – Вы понимаете, что получается? Введены огромные налоги, от которых все уклоняются всеми мыслимыми средствами. Это раз. Совокупные сборы стали меньше, сократили средства на ремонт дорог и охрану дальних путей, — это два. Уровень рисков возрос до такой степени, что с рынка ушли все страхователи грузоперевозок, и тут же полезла всякая шваль, это…
— Лео, позволь, отойдем на минуточку, — перебил его компаньон. Он отвел Круглова в сторону и сказал тому что-то на ухо. Круглов несколько раз кивнул и с неподдельным интересом уставился на Агафонова. Всё общество наблюдало за этой сценой с молчаливым одобрением.
— Никто не хочет страховать риски мореплавателей, потому что корабли – дерьмо, — сказал Агафонов. Он уже не напоминал гриба-двойника, готового реализоваться, и это было приятно. – Корабль, господа, прошедший три своих ресурса – это дерьмо-корабль!
И тут я понял, что проиграл. Агафонов пил, ел и курил, на глазах раскрываясь и расслабляясь. Но ни одно мое заклинание так и не дало эффекта. Ни одно! Агафонов, до предела сытый и пьяный, простодушно не замечал моих попыток. А когда я окончательно сдамся, понял я, он меня просто раздавит.
— Что же вы, Сережа, и не кушаете ничего? — обратилась ко мне Наталия Петровна с радушной укоризной в голосе. Ситуация накалялась с каждой секундой. Никанор Пряхин раскачивался на стуле, убедительно делая вид, что не видит и не слышит ни нас, ни Агафонова. Как он поведет себя в случае драки? Ударит Агафонова, сбежит? Или, скорее, постарается защитить остальных гостей?
Да не будет никакой драки. Агафонов размажет меня по столу так, что никто ничего не заметит. Пусть даже он и не двойник. Да, скорее всего не двойник. Я буду сидеть, курить, шутить. Но это будет мой труп.
— Вы на меня, Сережа, не сердитесь? – хозяйка продолжала вносить помехи. – Мне даже жаль, что этот столичный хлыщ не явился – вы, вижу, подготовились как следует… Зато наш Агафонов – душка, правда? Как он говорит про эти свои корабли, просто чудо какое-то! Я даже верю, что у них там в Барыбино что-нибудь получится, а вы как?..
Несколько долгих секунд я молчал, старательно осмысливая новую информацию. Проговорил услышанное про себя, дабы убедиться, что ошибки нет.
Не явился…
— А по-моему, это пустое прожектерство, — неожиданно ответил я.
По залу прокатились сдавленные смешки. Наталия Петровна, пробормотав что-то вроде: «Ваша юношеская прямота меня просто восхищает», — стремительно вышла в коридор – просмеяться. Агафонов был совсем уже рыхл, он с трудом реагировал даже на прямые обращения. Разумеется, он ничего не услышал.
— Древесина, господа! – пробубнил он, трудно поднимаясь. – Всё, я прошу вашего разрешения откланяться. – Чертовски приятный вечер, друзья. Очень признателен. Самые теплые воспоминания.
Покачиваясь, он пересек комнату, словно уже разгуливал по палубе брига, сошедшего с Вельяминовских стапелей, и грузно заскрипел по лестнице вниз. Веселье продолжалось: лучшие умы Хомяков ели и пили (ели уже меньше), чмокали трубками, пуская в потолок струи ароматного дыма, и вслух размышляли о роли интеллигентного человека в современном обществе, о чудесах прогресса и о торжествующей косности церквей, о безвольном вороватом правительстве и о вырождающейся аристократии, и обо всем другом, о чем должен рассуждать – и рассуждает! – думающий человек. Я съел тарелку удивительного рыбного салата, выпил два бокала красного вина, скрутил папироску и заложил ее за ухо. На этом празднике я оказался посторонним. Драматическая пиеса разыгрывалась исключительно в моем воображении. Всё, пора и честь знать.
Сегодня я впервые во взрослой жизни не чувствовал себя лишним в обществе нормальных, что ни говори — просто нормальных людей. И лишь потому, что думал — нет, знал! — что у меня есть веская причина среди них находиться…
А ведь они тоже… все они думают, нет — они знают точно! — что у них есть веские причины для того, чтоб быть такими вот… такими нормальными людьми, какими они и правда являются…
Так вот что значит — «быть человеком»? Значит, человеком мне не бывать. Отрицательный результат — тоже результат. Хватит цепляться за ускользнувший сон, пора возвращаться к себе.
— Уходите уже? – удивился Никанор. – Кстати, у меня к вам незначительный вопрос. Мы, если так можно выразиться, договаривались позавчера насчет…
Ну конечно, мы договаривались. А я… забыл? Нет, даже и не забыл. Что-то стряслось такое, что я…
— Заклинание от насморка. Вы же его знаете. Обещали мне его напомнить при случае. Ну, припоминаете?
Судя по интонации, его очень забавляло мое выражение лица.
Ой, а вот и вспомнил. Неудобно-то как!
— Каюсь! Соскочило оно у меня. Утром сегодня случайно соскочило. Очень неловко получилось.
Так оно и было – входит дед Мокар, и мой кинжал превращается в самоходный нос. Неловко — мягко сказано…
— Дико извиняюсь, виноват, Никанор Михайлович. Сегодня же повешу заново, завтра встретимся, ладно?
— Да это и не к спеху! – Никанор замахал на меня руками. – Не сезон пока. Как будет время, зайдите, и всё. Хоть на той неделе, мне действительно без разницы. Я вам тоже что-нибудь прочитаю… Может, еще что-нибудь боевое, задорное?..
— Да, уж задора мне не занимать… — рассеянно ответил я, поднявшись все-таки со стула. Папироска за ухом затеяла было падать, но я ее ловко подхватил. Зачем мне вообще столько боевых заклинаний, с кем мне биться, кому задор демонстрировать… – Завтра или послезавтра загляну к вам, ага?
Осторожно обогнув стол (гости отваливались от него, словно упившиеся клещи), я вышел из зала, спустился по винтовой лестнице вниз, где не без труда нашел дверь, ведущую на улицу. Уже стемнело; мерцающий свет голов на столбах у каждой калитки – красных, белых, голубых, зеленых, оранжевых, всяких, — делал темноту совершенно непроглядной. Справа виднелись огни Вышегородской улицы. Слева… слева тоже виднелись какие-то огни, что было очень странно: Краснокаменная кончалась тихим парковым тупиком, в котором сроду не было освещения. Более того, огни двигались. Двигались и издавали звуки.
Если бы не унизительный вечер, то я бы, естественно, просто пошел домой. Но в этот момент как-то само собой оказалось, что я считаю своим долгом разузнать, в честь чего зажглись в древнем парке огни, и даже, быть может, навести порядок. Стараясь держаться ближе к забору и не уронить драгоценную папиросу, я двинулся вперед.
— Дед Мокар, именем коменданта Южных Врат повелеваю вам сдаться!
Дед Мокар стоял под центральным дубом, стоял и беззвучно хохотал. Во всех его руках билось живое пламя. С двух сторон к нему медленно подступали два воина инквизиции, а лысоватый маг Костя занял боевую позицию, расположившись точно между мной и противником. Костя как раз и приказывал именем коменданта.
— Пощадите этот тихий городок, бегемоты! – смеялся дед Мокар
Потом он кинул живой огонь направо и налево. С громким шипящим хлопком восстали ярко-оранжевые огневики, не очень большие, но проворные. Поднялись, переглянулись надуманными лицами, и двинулись каждый к своему противнику. Инквизиторы замешкались. Дед Мокар начал читать какое-то новое заклинание.
— Дайте мне время! – выкрикнул Яровой. Он тоже стремительно что-то начитывал, и по уверенной моторике чувствовалось, что может успеть.
Дальний огневик вступил в бой первым. Размахивая протуберанцем, похожим на огненный клинок, он принялся теснить одного из инквизиторов вглубь парка. С треском занялась живая изгородь.
Второй инквизитор, тот, что был ближе к нам с Костей, принял на себя удар другого огневика. Костя успел что-то сделать (напрямую работает со стихией огня?), и огненное создание как-то вдруг скомкалось и сменило цвет на темно-красный, как тлеющие угли. Инквизитор (это был не тот, об которого я едва не убился утром, а другой) ловко рубил огневика своим мечом – тот, как ни странно, поддавался.
Внезапно Дед Мокар разродился целой стеной огня – огонь прокатился по дальнему огневику и отступающему инквизитору, вернулся к хозяину, а затем ударил по сражающимся еще раз. Огневик, конечно, истаял, но и инквизитор превратился в пылающую свечу. В свечу, а потом просто в неряшливый костер.
Дико вопила женщина. Кто такая, откуда? Пламя прокатилось и по ней, она понеслась на нас пылающим столбом и рухнула Косте под ноги. Кричать перестала.
Второй огневик окончательно утратил подобие целостности, превратившись под ударами инквизиторского меча в пучок горящих веток. Дед Мокар читал очередное заклинание.
— Сухой, ты что-нибудь можешь? – из темноты вынырнул Толик со своим топором, впился взглядом в картину бойни.
Я уже делал единственное, что мог на данный момент – набрасывал на мага Костю элементарный щит, чтобы огонь не мешал ему колдовать. Ерунда, конечно, но больше ни на что я в этот момент не был способен. Просто не подготовился. Шел-то на оборотня…
— А вот теперь все взяли и успокоились! — приказал Дед Мокар. Ослушаться было невозможно. Мы с Костей застыли, утратив недочитанные заклинания. Толик прижал к груди бессмысленный топор. Уцелевший инквизитор с лязгом осел в траву.
Оглашенный Дед Мокар, сухощавый высокий старик в черно-зеленом плаще, прошел мимо нас, разглядывая каждого с неподдельным интересом.
— А ты что здесь делаешь, позор прорицателя? — Дед Мокар обращался ко мне, как к детали театрального реквизита, не рассчитывая на реакцию. — Мы вроде должны были на каком-то званом ужине встретиться, или ты опять все перепутал? Ну, дела…
— А вот ты, чужой охотник — что, побаловался огоньком? — голос звучал бы даже сочувственно, если б Оглашенный не подхихикивал на концах фраз.
— Девчонку вот загубили, — посетовал он, глядя на безобразный труп. – Кто такая хоть была? Ну да какая теперь разница… Сухарик, вот что. Ты дурить-то мне прекращай. Понял?
Он говорил с нами, как с гипсовыми статуями — и будто воображал, что мы что-то ему отвечаем.
— Эх ты, вечно молодой, вечно пьяный… Что ж ты так отважно… без страховки даже пошел, теперь не отскочить, некуда тебе отскакивать-то теперь… хе-хе… невесело всё это, конечно. Будешь теперь из-за девчонки печалиться, вину свою зализывать… Но и то к лучшему — строже станешь. И места для нас выбирай потише. А то ведь знаешь теперь, как оно бывает.
— А всё-таки, может гллимт уже пора передавать… — снова обратился ко мне. — Или… ну ё-моё!
Старик посмотрел на меня каким-то новым взглядом, прямым и искренним, будто на равного.
— Мог бы и сразу сказать, я бы понял. Или не мог? Нет, не разберусь я пока, как вы тут это делаете. Не моего ума… Нет, пожалуй, нет. Сам ступай за ним, получишь аккурат в точке реализации, коли, хе-хе, доберешься. А сейчас он тебе не нужен, да ты и сам как гллимт. Хе-хе… Ладно, всё, пойду спать. Ежели что, — дед Мокар хлопнул Костю по плечу, — теперь ты легко меня найдешь. И не раз. Да и вот этот…
Дед Мокар весело и странно кивнул на меня, будто я был с ним заодно, и растворился во тьме — так просто, без хлопка, без вспышки.
— Боги мои, какой все-таки ужас, какой это ужас, — бормотал Толик, глядя на обугленный труп. Мы уже поняли, что это была Наташа Сёмина, дочь сгинувшего еще в прошлом году старика Сёмина, и было поздно интересоваться, что она делала ночью в парке одна.
— Он убил Виктора, — бесцветным голосом доложил Костя второму инквизитору, тому, который выжил. – И еще местную жительницу. Я один во всем виноват. Гордыня пуще безумия. Я думал… я, понимаете, думал… Отскочить не удастся. В этот раз — всё. Некуда. Я… я не подготовил откат. Это и впрямь свершилось. Теперь с этим жить.
— Не вините себя, капитан, — хрипел инквизитор, с видимым трудом поднимаясь на ноги. – Вы-то уж точно ни в чем не виноваты. Виктор знал, что отката в этот раз не будет. Мы все знали. Теперь мы лишь обязаны довершить начатое. Любой ценой.
Они опустились на колени друг напротив друга, сомкнулись лбами и принесли клятву, которую не стерпит никакая бумага.
Затем инквизитор с видимым трудом сфокусировал взгляд на мне. Узнал.
— Что, грибник — понял теперь, кого выгораживал? То-то же… — сказал с неожиданным безразличием и тут же обо мне забыл.
На место трагедии подоспела и Наталия Петровна с мужем; за ними тянулись некоторые гости.
— Смотрю я на это и думаю: какое же счастье, что он не принял мое приглашение! Просто подумать страшно, какое могло получиться кровопролитие!..
— Толик, — сказал я. – Ты вроде хотел со мной о чем-то поговорить?
— Да, Сергей, точно, — Толик с видимым усилием переключился. – Пойдем-ка ко мне. Разговор нам предстоит взрослый.
И мы пошли к Толику. Где-то в темноте бродил ужасный дед Мокар, и инквизиторы связывали друг друга страшными клятвами, и из монастыря Иеремии Козлова выдвигался в ночь запоздалый расчет. А где-то еще дальше уже вставало солнце, открывая новый день. Папироска у меня за ухом никуда не делась, и можно было уже закуривать, но нет: нужна ясная голова, ибо разговор нам предстоит взрослый.
Шагали быстро; на полутёмной улице приходилось внимательно глядеть под ноги и было не до беседы. И то хорошо: меня распирало глупое желание поделиться сразу всем. Включая и то, чего я не понял, и даже то, что — как я отлично понимал — надо оставить при себе.
На пороге уютно покосившегося флигеля, где квартировался Роговской, возбуждение меня окончательно оставило. К счастью, удалось промолчать. Толику совершенно ни к чему знать, что внимание Оглашенного — безответственного разрушителя, очень неприятного для нашего хрупкого мироздания парасубъекта, — мне изрядно польстило.
— Ну заходи уже… ты что, упырь — особого приглашения дожидаешься?
И я зашёл.
Ничего здесь не изменилось со времени моего последнего визита (а когда мы тут последний раз пили? давно…). Две небольшие комнаты, одна из них вечно закрыта, большой березовый стол, аккуратные березовые табуреты, столярный верстак в глубине, беспорядочно набитый книгами шкаф, несколько малоинтересных пейзажей на стенах… Впрочем, кое-чего я раньше не видел, или не обращал внимания. Например, герба ордена Меча и Лавра: сувенирный щит с перекрещенными шпагами, и поющая резная роза. Резь была красивая, с чернением.
Роговской глядел на меня с выражением терпеливого ожидания, медленно катая на ладони тяжелые черные шары. Даже сейчас занимается, уважительно отметил я.
— Ты уже всё? – коротко спросил я. — Управился?
— Верно, — улыбнулся Толик. — Недели не прошло.
— Трудно было… сдать? На что похоже?
— Да ты знаешь, когда как. Если вспоминать, то да, трудно. Однако по-настоящему, когда изнутри на всё это смотришь, особо тяжелого ничего не было. Просто делаешь то, что идет следующим. В естественном порядке вещей. Понимаешь?
— Вроде. А сам ты, важного что понял? Ну, после того, как…
— Важного — мы сами создаем наш мир. Путь защитника, паладина — это путь веры в высшие ценности и в себя одновременно. Как будто это одно и то же. То есть, на самом деле. Высшие ценности… да я понимаю, ты морду-то не делай, это же просто слова. Способ говорить такой. Вот ты представь себе — сейчас ночь, а где-то светит солнце. Но ты не просто представляешь это, а знаешь. Солнце должно светить в сердце. Но если оно вдруг гаснет… Вот это и есть высшая ценность. Если гаснет, то гаснет сразу везде. Вот такое дело.
Помолчали.
— Чаю выпьешь?
— Давай, — ответил я.
Стали пить чай.
Зачем мы пьём этот чай? Почему я ещё не дома? О чём мы должны говорить на самом деле и почему говорим о чём угодно, только не об этом — словно небрежно вырезаем из раскрашенной бумаги контур чего-то такого, что боимся даже обозначить…
Утратили нить необязательной беседы; посидели молча, проникаясь моментом. Следующую чашку чая Толик как следует разбавил бальзамом, и я почувствовал, какой же долгий выдался день.
— А теперь что?.. — горячий чай быстро довёл бальзам до ума, говорить стало немного легче. — Ты выглядишь так, будто к чему то готовишься… к чему-то ведёшь.
— Верно. Хорошо, что ты заметил. Это… многое облегчает.
Роговской заметно отяжелел лицом, стало заметно, что алкоголь его придавил… странно, доза-то детская, или он с утра начал? Уже тогда, с дровами, был не такой какой-то…
— А зачем тебе? У тебя же есть то, что хотел. Ты теперь паладин.
— Хотел быть паладином — и стал паладином. — Усмешка у Толика вышла грустная, кривая.
«Хотел стать магом — и стал магом». Неужели я… мы… Мы правда сидим и молчим тут об одном и том же, и это не сон, не бред…
— Я получил весть, — спокойно сообщил Толик. — Пора собираться.
— Не, не верю, — ответил я.
Маска спокойствия сидела на лице как деревянная. Сердце так колотилось, что, казалось, выпрыгнет изо рта в кружку. Неужто и правда сдвинулось всё с мертвого места, как предрекала маленькая женщина в бредовом сне…
Может, это и означает — «стать человеком»? Создавать если не причины, то хоть поводы? Перешагнуть через себя, перетерпеть, пусть и обманным путём, позорный вечер среди лучших людей города, чтобы потом…
Интересно, вот прямо очень интересно, не встреть я Толика сегодня во дворе — хоть что-нибудь из этого случилось бы?
Роговской, обо всём догадавшись, протянул мне руку с шарами.
— Возьми-ка, покатай-ка, — дружелюбно предложил он.
Я почему-то взял, и оказалось, что черные стальные шары легкие на самом деле, будто из пробки, и не черные они вовсе, а янтарные… Это свет так, наверное лег…
Я раскрыл ладонь, и шары начали кататься сами.
— Веришь ведь. И Денисова, и Антонова, и Колыванов… Славка… все они так говорили… а поверили. Меня-то уже не обманешь. Верите вы все…
Здесь Роговской улыбнулся так искренне, что я наконец вспомнил, за что всегда его так ценил.
— Надо мной сегодня мир вообще подшутил, — сказал я, нехотя возвращая шары, так удобно лежащие в руке. — Всё сегодня как-то… странно.
— О странностях мне вообще не рассказывай. Ты не поверил… а пришлось. Как и им всем. А я так вот поверить и не могу до сих пор…
Выглядел Толик и правда как-то раздвоено.
— Давно было-то? — небрежно спросил я.
— Утром сегодня принесли повестку. Как раз один из инквизиторов, что сегодня… Тот, которого убило. В общем, так. Теперь всё на своих местах.
Очень удачно, что не рассказал я Толику ни про удивительный сон, ни про Оглашенного, что принес мне безымянный предмет, так удобно лежащий на ладони… На шары, кстати, похож. Чем-то. Только предмет был абстрактный, не вмещающийся в ум, ни с чем не сообщающийся… В ладони лежит, в уме нет, думать о нём трудно, а шары — совершенно конкретные, законченные. Но тоже удобные. Хорошо лежат. И на ладони, и в уме.
— Ладно я, я хоть нормальный. Но ещё, говоришь, все остальные наши… как тогда, в детстве… здорово, конечно, но страха нет? Салтык, Антонова… Денисова… Салтык с Денисовой друг друга не поубивают на первом же привале? Хотя даже если нет — Ленка их заставит, доведёт своё дело до конца… Не боишься?
Роговской посмотрел на меня устало и уже без особого тепла.
— Не боюсь. Я больше за тебя боюсь. Опять начнешь Славу задирать… Это, заранее согласен, будет номер.
Прозвучало это настолько несправедливо и обидно, что я полностью протрезвел.
— Что значит — задирать? Да Салтык — мудак! Он меня всю жизнь травит за что-то такое, чего я вообще не понимаю и не пойму никогда. Просто иногда мне надоедало подыгрывать ему в этих его играх, и тогда всё лучшее, что мы в нём знаем и ценим, вылазило на поверхность…
Толик усмехнулся и сделал такой жест, будто «лапки кверху».
– Ладно, тут у каждого свое прошлое. Давай вот только весь свой детский сад тащить в дорогу не будем, договорились? Главное, запомни: Салтыка зовут Слава. Имя «Салтык» мы сейчас забудем и не будем употреблять даже между собой. И откровенничать с ним, как ты любишь, мы больше не станем. Договорились?
— Договорились. Это вообще легко. Откровенничать с мудаком, — пардон, со Славой, — я больше не собираюсь. Хватило с меня того раза. (Думал, Толик спросит – какого того раза? – но он не спросил). В общем, если ты его уговоришь вести себя по-людски, то всё будет нормально. Со своей стороны я всё гарантирую. Порядок будет. Детский садик остался глубоко позади.
— Ну и отлично. Он тоже гарантировал. Сжимал кулаки, играл жевательными мышцами, но – гарантировал. Его слову, Серёг, можно верить. Ты сам это знаешь.
— Знаю. Наверное. Ну что, договорились?
— Да, — серьезно ответил Толик. В его голосе звучало усталое облегчение.
Что это он? Не был во мне уверен? Или ему ещё труднее было вести этот разговор, чтобы ни словом, ни мыслью даже не коснуться той фигуры, которая вырисовывается в центре листа, пока каждая фраза отстригает лишние кусочки…
Я-то в основном слушал — и то сижу как по шею в крапиве…
— Когда по плану выступать? – это был последний мой вопрос по делу.
— План тут составляем мы. Когда решим, тогда и выступать. Я предлагаю завтра в двенадцать. В Бюро Путешествий надо заглянуть, а они рано не открываются, у делегата нашего хроническая бессонница.
— Возражений нет. Смешно, конечно, выходить в дальний путь за полдень, но мы справимся. Капни еще бальзама?
— Лучше вермута, бальзам в чай. Сейчас еще дела все надо уладить, если они есть.
— Да хватит уже. Выставляйся.
И мы начали пить. День выдался нервный, сегодня можно.
— Самое яркое известие я оставил на потом, — как бы невзначай сказал Толик. – С нами может пойти один наш знакомый, крайне негативно настроенный по отношению к себе. Я заранее тебя понимаю, но, возможно, он действительно необходим. Это не нам решать.
Я на секунду потерял дар речи.
— Единственное, что могло бы быть лучше – это если бы с нами пошел человек, который постоянно тупо шутит и громко смеется над своими шутками.
— Нет, не угадал, — ответил Толик. – Лазарев точно не пойдет. Уже отказался.
Мы помолчали несколько секунд и громко засмеялись над своими шутками.
О самом главном сказать я так и не решился. И Толик не решился. Об этом нельзя было говорить; даже молчать было как-то неловко. Когда-то мы боялись увядания; боялись, что жизни наши так и закончатся, всерьёз даже не начавшись. Но боялись мы не того, чего по хорошему бы надо бояться… Боялись мимо.
Не помню, не вспоминаю, сколько лет у нас прошло. А всё как раньше. И увядания даже особо нет. Только… если вообще о таком можно не то что говорить — думать…
Только выцветает всё, хотел сказать я и не сказал. Нет, нельзя. Лучше домой — готовиться к выступлению.
И чтобы никто не успел понять, что у меня на уме. Особенно я сам. Иначе будет совсем худо.
Ко второму часу ночи заплечный мой мешок был полон вещей. Собственно, долго думать над его содержимым не пришлось: помимо предметов личного обихода я засунул туда все бумажные дела, которые могли бы пригодиться в походе, все заговоренные предметы, все баночки с полезными снадобьями, и всё. Места хватило с избытком.
Наткнулся взглядом на кинжал, так неприятно поразивший меня этой ночью. Он был тих и покорен — внезапная вспышка жизни будто бы его очистила от всех прошлых историй. Вдруг это начало славной карьеры? Когда-то Салтык меня расспрашивал, как же начинают свой путь оружья, обреченные именем?..
А может, так и начинают.
Я закрепил прощенное оружие на поясе походной рясы. Больше ничего нет.
Собрав вещи, я начал приводить в порядок дом. Обновил краску на табличке «Ушел путешествовать». Распихал все дорогие, но ненужные в походе предметы магического обихода по запорным ящикам.
Кое-что вспомнив, расколдовал обратно сундук, достал оттуда Печать Ужаса. Разогрел на пламени свечи. Так вообще-то взрослые люди не делают, я рисковал. Печать ощутимо пульсировала, готовая вот-вот сорваться.
Подошел к задней двери, аккуратно опечатал косяк. В нескольких местах, неравномерно. Потом, надеясь, что печать еще работает, проделал то же самое с косяком входной двери. Хотел было обработать и окно в сад, но печать вся вышла. Теперь, если повезет (если я не забуду активировать опечатанные участки и если сам по глупости не сорву ни один из отпечатков), любой вор или хулиган, проникший ко мне домой, в определенный момент почувствует неуверенность и легкий подкожный страшок. Ему захочется осторожно уйти и никогда больше не возвращаться. Разумеется, это совсем не то, как обычно представляют себе действие Печати Ужаса. Вор не потеряет голову. Хулиган не протрезвеет. Печать, проставленная по всем правилам, действует очень эффектно, но всего один раз. Мои же смутные отпечатки помогут заброшенному дому завоевать дурную репутацию. По ночам в мой сад будут нарочно заглядывать самые отчаянные дети – бояться.
Заперев парадную дверь на засов, я вышел в сад. Ночь – вероятно, последняя моя ночь в этом саду, — выдалась, как и полагается, ясной и тихой. Небо было усыпано колючими звездами. В кустах сирени старательно стрекотали цикады, словно от этого что-то зависело. Листья сторожевого клена серебрились в лунном свете. Молодой дубок в самом центре сада загадочно сиял. В кроне яблони тихонечко посвистывал какой-то маленький дух. С деловитым писком пронеслась летучая мышь.
Ночь, как всегда, наполнила сад особым смыслом. Днем он был красив и мил, ночью – красив и загадочен. Каждая смутная тень, каждая неопределенная форма напоминала о чем-то таком, чего не могло быть. В эту недосказанность, в эту теневую невозможность мучительно хотелось войти, но входить было, в сущности, некому: войти могло только теневое недосказанное существо, которым я, конечно, не являлся. А если бы являлся, то уже не надо было бы никуда входить.
Постояв несколько минут без движения – просто дышал и смотрел, чувствуя себя почти прозрачным, неразличимым в ночи, — я бесшумно прошел в центр сада и сел на маленькую скамеечку у дуба. Я ждал, что мои деревья заговорят со мной, но они молчали. Я чувствовал их умиротворенное присутствие. Им было все равно, что со мной случится, и случится ли вообще чего-нибудь: порождения времени, они не могли – или не хотели – воспринимать само понятие «событий». Я таял в их добром безразличии.
Я вспоминал, как посадил пять лет назад этот дуб. Весенним днем, после обеда, ко мне в магазин зашел один старик. Он не был друидом, он не был даже жрецом какого-нибудь древесного божка. Это был простой бродячий старик. Большим магом он тоже не был, могучих предметов при себе не имел, за исключением какого-то посоха, который слабенько светился (видимо, был заряжен цветными шариками или иной подобной ерундой, которая, впрочем, поможет отбрить стайку пьяных подростков), но почему-то старик сразу вызвал во мне почтительную симпатию. Он присматривался к заколдованному походному плащу, ему серьезно не хватало денег, и тогда он предложил мне саженец заморского дуба.
— Посади это дерево, — сказал дед Антон (так его вроде бы звали), — в центре своего сада. Когда придет твое время путешествовать, срежешь его и сделаешь себе посох. Смотри только, чтоб не перерос — пользы не будет, а вот навредить может. Попомнишь еще мои слова…
Действительно, время от времени я его вспоминал. Дубок хорошо прижился и на следующий же год бодро пошел в рост. Разумеется, о том, чтобы спилить его и сделать посох, не могло быть и речи. Это было бы страшным оскорблением миру живых.
От сидения на низкой скамейке затекли колени. Я осторожно расправил ноги, медленно сполз в сырую траву и начал смотреть в небо. На небе сияли колючие звезды. Где-то очень далеко пела женщина. Больше ничего не было.
Голоса Романа Бастурмина и Лизы Танненбаум.
Голос радиослушателя.
Роман: Итак, дорогие мои радиослушатели, напоминаю вам, что слушаете вы радио «Свобода от», а программу «Затяжной прыжок» ведут сегодня для вас Лиза Танненбаум и ваш покорный слуга, человек с лошадиной фамилией.
Лиза (смеется): Рома, ты можешь объяснить нашим слушателям, почему Бастурмин – лошадиная фамилия?
Роман: Могу, конечно. Дело в том, что тебе кажется, будто бастурму делают из конины, а это не так. Ладно, темой нашей передачи сегодня может быть всё что угодно, кроме моей фамилии. Лиза, как ты считаешь, о чем мы сегодня поговорим?
Лиза (смеется): А разве ты ничего не подготовил для наших слушателей?
Роман: Лиза, бога ради, прекрати этот жеманный смех. У слушателей может сложиться превратное впечатление. Мне будет трудно их убедить, что ты – жилистая прокуренная старуха, стриженная «ёжиком». Что мы тогда будем делать?
Лиза: Действительно. (шуршит бумагами) Можно поговорить о так называемом «взятии на проходе». Как ты считаешь, Ромочка, будет это интересно нашим слушателям?
Роман: Думаю, они пока не знают, что это такое. Когда проход свободен, об этом никто не задумывается. Так ведь? Тем более, если говорить откровенно… Ты же хочешь, чтобы мы говорили откровенно? Так вот, поскольку наша сегодняшняя передача – это повтор для тех, кто слушает нас во сне, мы можем говорить просто о чем угодно. Это тебя устраивает?
Лиза: Нет, Рома, давай уж лучше… Черт!.. (смеется)
Роман: Вот, не определились еще с темой передачи, а уже поступил первый звонок. Послушаем нашего радиослушателя?
Лиза: Послушаем, раз уж он нас не хочет слушать. (смеется)
Роман (нарочно серьезным тоном): Алло, здравствуйте, вы в прямом эфире. И, как бы это сказать, наше внимание к вам просто беспредельно. Итак, дорогой наш радиослушатель, чем вы можете поделиться с нашими, так сказать, коллегами и братьями? Может быть, вы хотите заказать песню? И мы с Лизой вам споем? Споем же, Лиза?
Лиза (сдерживая смех): Рома, заткни фонтан!.. Дай же человеку наконец сказать. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Радиослушатель (неожиданно угрюмо): Не хочу.
Роман: Потрясающе! Вот это силища! Вот это медведь духа! Как же к вам обращаться прикажете, голос вы наш иновселенский?
Радиослушатель: Ну, допустим, Андрей.
Роман: Андрей, нам очень приятно слышать вас. Надеюсь, настолько же приятно, как вам слушать нас. То есть… Лиза, хватит смеяться. Этим своим смехом ты никого не обманешь!
Лиза: Хи-хи-хи!
Роман: Дорогой Андрей, мы ни в коем случае не хотим сказать, что вы не представляетесь просто потому, что не помните, кто вы вообще такой. Мы уверены – вы помните себя. И даже сможете объяснить, зачем вы, собственно, нам позвонили. Ну-ка, изложите ваше послание!..
Радиослушатель: Я никуда не звонил.
Роман: Вот это поворот! Или это такое у вас послание? Позвонить и сказать, что вы никуда не звонили. С кем же вы сейчас разговариваете? С зеркалом? С телефоном?
Лиза (задыхаясь от смеха): Но Рома, формально говоря, Андрей сейчас действительно разговаривает с телефоном!
Роман: Андрей, наверное, вы считаете нас бестолковыми болтунами? Смею заверить вас, первое впечатление ошибочно! Андрей, вы нас слышите?
Радиослушатель: Слышу вас хорошо. Где я?
Лиза: Ну, Ромочка, человеку же плохо. Надо ему как-то помочь.
Роман: Вы можете сказать, чем вызвано это ваше состояние – прыжком, то есть вы только что прыгнули, или долгим сидением на одном месте? Вы не зависли?
Радиослушатель: Я не знаю. Вокруг какие-то шары.
Роман: Всё понятно. Вы спите и видите сон. Не волнуйтесь, нас вы можете слушать свободно из любой последовательности. Радио «Свобода от», понимаете?
Лиза: Хи-хи-хи!
Роман: Вы только во сне не прыгайте, а то занесет куда Макар котят не гонял. Уже заносит. Не смотрите на шары. Не смотрите на их гладкую поверхность. На их гладкой сияющей поверхности нет ничего интересного. Ничего в ней не отражается. Вообще нет никаких шаров.
Радиослушатель: Песню можно заказать?
Лиза: Конечно, можно!
Радиослушатель: Вертится тут в голове… Сочинил вот… Поставьте, а?
Лиза: Рома, распорядись, пожалуйста.
Звучит музыка. Роман и Лиза поют по очереди.
Вот и прожил я
Жизнь свою дотла
Как и все, кто жил
Вечно до меня
Клены во дворе
Тихо шепчутся
Яму роет мне
Время вечное
Вот и прожита
Жизнь бездонная
Вся до донышка
Прожита
#Angizia — Schellenklingeln
Лиза: Боже мой, какая страшная песня. Андрей, да вы серьезно зависли. Я всем сердцем чувствую вашу грусть. Сама была в вашем положении. Постарайтесь прорваться.
Роман: Держитесь, Андрей. Сочувствую.
Лиза: Андрей, вы еще на связи?
Радиослушатель (слабым голосом): Я правда сплю?
Лиза: Спите, спите. Скоро проснетесь.
Роман: Спокойного сна. (меняя интонацию) Отключился.
Лиза: Просто мороз по коже.
Роман: Да ну. Чем хороши чужие тексты на иностранном языке, так это тем, что их можно наполнить любым смыслом, на смысл нанизать слова, и петь тихо про себя. Вообще, стихи, написанные во сне, звучат ужасно глупо. Можно себе представить, как он будет терзаться, стараясь вспомнить песню, которая ему приснилась, и как обломается, если вспомнит…
Лиза: Коряга ты бесчувственная, вот ты кто.
Роман (смеется): Вот такой я человек. Кстати, время-то наше подходит ко сну. К концу, я хотел сказать. Лиза, почему ты не смеешься?
Лиза: Дурак.
Роман (смеется): И на этой торжествующей ноте мы, пожалуй, закончим сегодняшнее наше общение. Приятных вам снов. Да и проснувшись, не торопитесь уходить с нашей частоты. После короткой сводки новостей вы будете иметь счастье слышать… э-э-э… наисерьезнейшую программу «первая ночь» и ее постоянного ведущего, отца Чонгчуба. Отец Чонгчуб, как мне наверное известно, расскажет нам о Траглите.
Лиза: Он всегда рассказывает о Траглите.
Роман: И всегда интересно. Спойлер: сегодня он специально для нас с вами растолкует известный текст под названием «Шесть Врат Траглита». До встречи, дорогие радиослушатели.
Лиза: Свободы вам и радости. Не зависайте.
Роман: Держитесь на этой частоте! Цепляйтесь что есть силы!
Проснулся я на заре, от дождя. Невыносимо болела шея. Сад был залит свинцовым полусветом. Кроны дальних деревьев и стены дома едва виднелись в туманной дымке. Я перевернулся на другой бок и попытался заснуть снова, надеясь, что приснится что-нибудь более путное, но дождь усилился, и досыпать я отправился домой.
Надо же, думал я, какие бывают сны. Никаких визуальных образов, да и меня самого тоже. Просто длинный бредовый разговор трех собеседников, ни одним из которых я в полной мере не являлся.
В последнюю ночь перед дальним походом, в окружении любимых деревьев, можно было бы рассчитывать и на более содержательные сновидения.
Вопреки ожиданиям, в постели шея разболелась еще сильнее. Вот как любопытно: поход еще не начался, а я приобрел опыт ночевки под деревом. Сейчас надо приобрести опыт смазывания отлежанных мест мазью от растяжений. Если поможет – надо брать с собой, и брать много. Полезный выдался урок. Своим умом не дошел бы.