«Самым большим странноприемным домом в Загорске — да и, наверное, во всем крае, — является гостиница «Конечная». Выстроенная по прямому указу управителя Аристархова на средства Бюро Путешествий и Управы Магических Гильдий в 1803 году, она представляет собой монументальное четырехэтажное здание шестиугольной формы с обширным внутренним двором, где располагается сад для отдыха и размышлений, несколько предприятий общественного питания, предлагающих угощения на любой вкус, а также торговый центр, где вы можете приобретать и продавать различные предметы на законных основаниях. Остерегайтесь покупать магические заклинания и снадобья с рук — вы рискуете приобрести некачественный товар по завышенной цене!
Всего «Конечная» насчитывает более пяти тысяч номеров, от наиболее демократичных, на четыре и более мест, до роскошных апартаментов для самых взыскательных гостей. И если цены на номера люкс-класса вздымаются порой до неописуемых высот, то койку во многоместном номере каждый путешественник может получить и бесплатно. В этом, собственно, и состояла задача, поставленная достопочтенным управителем Аристарховым перед Бюро Путешествий — сделать так, чтобы каждый странник, явившийся в Столицу, мог бы найти себе пристанище вне зависимости от собственного материального положения.
Тем, кому приведенных аргументов недостаточно, скажем так: «Конечная» — это место определяющей встречи. Прибывая в Столицу, вы намереваетесь встретиться с нужными вам людьми, но не всегда знаете, где и когда их искать. Порой вы даже не знаете, кто именно вам нужен, какая встреча станет поворотной для колеса вашей жизни. Тогда к вашим услугам — «Конечная». Это практическая гарантия того, что вы не пропустите ни одной по-настоящему нужной вам встречи. Как это делается? Секрет. Возможно, «Конечная» и в самом деле возведена на месте древнего родника Силы — той самой Силы, от которой в наши дни остались лишь волнующие истории. В любом случае, «Конечная» — это тайна, которая творит сама себя в потоке жизни путешественника, прибывшего в свой окончательный пункт назначения.
Самый очевидный путь — просто явиться в Загорск, заранее зарегистрировавшись в Бюро Путешествий. Сам факт регистрации открывает вам двери в нашу гостиницу. Именно так попал сюда Антон Нефедов, не будучи тогда еще ни прославленным путешественником, кавалером Ордена Дальних Странствий, ни автором знаменитого путеводителя по нашему обширному краю. Записи говорят, что Нефедов прибыл налегке, вооруженный лишь коротким мечом и волшебным самопишущим пером из арсенала своего отца, тагильского архимага Афанасия. Перо пришлось вскоре продать — Антон Нефедов быстро понял, что не нуждается в нем так остро, как в средствах к существованию.
Последние годы жизни на «Конечной» провел и Серафим Павлович. Всем ведомо, каким тягостным туманом был окутан этот период жизни великого поэта. Мы сделали всё, что в наших силах, чтобы облегчить страдания нашего гениального современника.
Как вам наверное известно, гостеприимство «Конечной» распространяется не только на обычных путешественников. Северо-западное крыло нашего комплекса целиком отдано инородцам — там наши законы, как государственные, так и естественные, действуют лишь выборочно. Это, в частности, означает, что каждый пришелец может жить там согласно своему укладу. Ровно до тех пор, пока иностранный гость не ведает своего имени, то есть пребывает инкогнито, он волен делать всё то, к чему привык в своих краях, так что при общении с ним следует соблюдать известную осторожность — не все обычаи иных земель мы находим приемлемыми и благопристойными. Например, на третьем этаже, в комнате РШ-28, живет старичок-писатель по прозвищу Боб, который непрерывно курит свои сигаретки с табаком, но мы не можем его за это осуждать: он пробыл у нас уже так долго, что и сам не заметил, как умер в действительности, и теперь возвращаться ему некуда. Каждый день его навещают преданные читатели и подолгу с ним беседуют, стоически выдерживая ядовитый дым.
Впрочем, подобное расхождение обычаев — скорее редкость, чем правило; да и не каждый из гостей открыт к постоянным визитам. «Короли», занимающие люкс-номера на втором этаже, посетителей нарочно не принимают. Тут пресса подвергает их обструкции, но посудите сами: «Королей» желает видеть такая тьма народу, что если б они уделяли каждому персональное внимание, то не смогли бы выступать во множестве миров целые века напролет. «Мы непременно вернемся!» — гласит табличка на дверях, ведущих в их покои, и мы можем быть уверены — свое обещание «Короли» сдержат. Как и всегда.
А вот Дама из Прилесья (Трансильвания то же) гостей принимает охотно. Другое дело, что весьма немногие здесь способны оценить по достоинству ее песни — и лишь единицы из них наберутся смелости, чтобы предложить ей свое общество. В чем тут причина — ответить нелегко; но нам известно, что и в прошлые…»
— Вот самое время читать, да, — раздраженный голос Тамары оторвал меня от сосредоточенного изучения угловатой газетной вырезки, разложенной на стенде под стеклом. Стенд подсвечивался голубоватым техническим кристаллом, неприятный свет заставлял щуриться, отчего прочитанное воспринималось с непрошеным скепсисом.
— Очередь подходит, что ли? — удивился я. — Вроде нескоро еще…
— Нет еще. Но мне не нравится, что ты в такой момент устраняешься. Ладно еще Роговской. Но кто-то же из мужчин должен не слиться в решающий момент?
Так, меня уже называют мужчиной. Сейчас, если не включусь, что-то будет. Пора включаться. Но до чего же не хочется… Пару дней хотя бы отдохнуть от общения, от действий, от решений — просто болтаться непонятно где и читать всякую ерунду на стендах…
— А что Роговской, кстати? — спросил машинально я и тут же вспомнил — что.
Толик ушел в себя — молчал всю дорогу от башни Гиффельс до гостиничного комплекса. Финал нашего совместного видения ему сильно не понравился. Видимо, он понял больше моего — я-то просто остался в недоумении. Представление оборвалось на самом интересном месте.
Теперь Толик сидел в позе уличного мыслителя за столиком открытого кафе, меланхолично отправляя внутрь стопку за стопкой, и разглядывал очередь к окнам регистратуры, не проявляя к ней ни малейшего участия. Впрочем, какое там участие к очереди — стой себе и стой. Эту ношу взяли на себя Салтык с Ленкой — они переговаривались там о чем-то своем, я слонялся возле газетного стенда, а Денисова нервничала, не зная, на кого выплеснуть свое беспокойство.
Это у них на бумаге всё гладко. А на деле выходит, что даже за деньги так просто на номера не заедешь — ждать по три часа и более. Но и то лучше, чем бесплатным — для господ этой категории ожидание затягивается на целые сутки.
Пока думали – снова откололся Эдгар, к чему мы, собственно, уже привыкли. Оказалось, что в тот самый момент, когда Командор наставлял нам ума, Эдгар вышел на след чего-то знакомого, изменившегося до неузнаваемости и всё же каким-то образом узнаваемого; что это могло быть и связано ли оно с персоной Кости Ярового, он пояснять не стал, пообещав лишь вскоре вернуться и всё разъяснить настоящим образом.
Теперь, когда Денисова запретила мне читать газету, я тоже начал маяться ожиданием (и это было справедливо – на каком основании я должен расслабляться, пока все люди тяготятся вынужденным бездельем?). Выпил несколько рюмок из бутылки Толика, но он явно не был заинтересован в компании, а просто так пить мне не хотелось. Понаблюдал за жизнью внутреннего двора «Конечной» — площадка при регистратуре возвышалась над ним подобно террасе, и лишь декоративная оградка отделяла внутреннее пространство от внешнего.
Там, среди фонтанов и скамеек, палаток и ларьков царил особый дух сопричастности, единения вокруг каких-то общих ценностей и идей. Что именно это за ценности и идеи, было неясно — скорее, их и не было как таковых, просто сама местность накопила за долгие годы такой богатый опыт, что любой допущенный к ней волей-неволей оказывался вписан в древний контекст.
Звучит сложно, а выглядит просто — вон, например, две группы бардов сидят на лавочках друг против друга, и видно, как между ними натягиваются струны соперничества; сами натягиваются, существуя будто отдельно от участников. Предводитель группы «черных», крупный мужчина с бородой во все лицо, решительно берется за лютню, а «белые», пожилые люди с аккуратно остриженными бородками и без усов, каменеют и сверлят «черного» недружелюбными взглядами…
«Козлы попутали рамсы, но ты не ссы, братан, не ссы…» — красивым голосом выводит «черный», и его оппоненты отступают в другую часть сада, неодобрительно оглядываясь… я сам не замечаю, как начал притопывать в такт, и запоздало удивляюсь, почему злые барды всегда забавней добрых…
А чуть подальше, у небольшого фонтана, переливающегося золотом и серебром, расположились другие артисты: невысокая смуглая женщина с зелеными волосами, прямыми и длинными, и пара музыкантов, таких же смуглых и притом тощих, как спички. Один всё дул в свою закрученную раковиной трубу, другой наяривал четырьмя руками по двухэтажному ксилофону, а женщина пела. Чтобы вычленить ее голос из звукового фона, мне пришлось истратить слабое, но редкое заклинание, однако дело того стоило.
Eder vill jag gifva förgyllande svärd
Som klingar utaf femton guldringar
Och strida huru I strida vill
Stridplatsen skolen i väl vinna
Herr Mannelig herr Mannelig trolofven i mig
För det jag bjuder så gerna
I kunnen väl svara endast ja eller nej
Om i viljen eller ej…
# Garmarna Herr Mannelig
Эту песню мы слышали совсем недавно, покидая родной поселок. Там ее исполняли какие-то бродячие скоморохи мутного происхождения. Тут ее пела женщина неизвестного вида, и ее голос звучал в той же тональности, что и блок-флейта в саду моего детства. На ней музицировал полубезумный сосед-калека, тот самый, который наотрез отказывался заводить себе новую ногу, ибо так они до него тот час же доберутся; но музыкантом он был волшебным, и голос флейты раз и навсегда связался для меня с долгими летними вечерами, настольными играми на веранде под лампой, кружащими вокруг седыми мотыльками и долгими разговорами о высоком с такими же, как я, умными и тихими детьми…
Кто-то проводил лето в деревне, а я почему-то всегда в столице. Странно, что после того, как отпала необходимость куда-то ходить по часам, то на учебу, то на практику, и когда я стал целиком себе хозяин, я посещал родительский дом всё реже и реже, хотя еще недавно только мечта о возвращении, казалось, давала мне силы вставать до рассвета и тащиться куда-то по дождю и ветру…
Так вот и жизнь сложилась: рос у пращуров и теток, а родителей навещал на праздники. Навещал, навещал и позабыл. Может, власть того, что забывать человеку не следует, и вела меня из Хамовников через Заборье, Белые Столбы, Чертаново, Котлы, через разочарования, открытия и новые страхи? И даже когда я погибал для этого мира, мой путь лишь прерывался пунктиром, показывая, что он существует даже тогда, когда на нем нет меня…
Власть забытого. Пока не вспомнишь — не освободишься.
А куда вообще я шел на самом-то деле? Было это будто в какой-то позапрошлой жизни. Томление духа. Затхлость пустых безвременных лет. Вещие сны. Толик с маслянисто-черными шарами на ладони, широкой, как лопата… Дед Мокар с пронзительным, но безучастным взглядом, предмет неописуемой формы, так удобно ложащийся в руку, словно по ней и вылеплен…
Денисова на что-то отвлеклась, и я, вдруг почувствовав себя свободным, начал выкатываться куда-то прочь, как делает волшебный шарик жулика, когда от него отводишь взгляд. Выкатывался, выкатывался и выкатился в чистый безлюдный переулок. Посмотрю, что там дальше — беды не будет.
А дальше ничего интересного не было. Справа возвышалась громада башни Гиффельс, сзади осталось северное крыло «Конечной», а слева дорога утыкалась в высокий, метра три, сетчатый забор. Сквозь ячейки сетки почему-то ничего не было видно — только глухая серость.
Вот оно, значит, теперь как все устроено. Что ж, всё шло к тотальному огораживанию уже много лет. Надо же — что-то всё-таки меняется, хоть ход времени отмечай по этим переменам.
Дома были в ряд невысокие, неинтересные, казенные — все какие-то приказы и ведомства, — хотя по архитектуре нарочито разные, будто бы отталкивающиеся друг от друга. Вокруг каждого — ухоженный садик со скульптурами и небольшими фонтанчиками. И когда только забот хватает?..
(Позже выяснилось, что века назад здесь селились мелкие аристократы, и такая архитектура считалась вполне респектабельной. Позже, когда Огораживание стало насущной, но без конца откладываемой необходимостью, приличные люди начали покидать район, а казенные службы скупали дома порою за бесценок. Следующий поворот колеса судьбы — и огороженный квартал снова стал чистым и тихим, как раз для обустройства казенных приказов. Так происходит течение жизни, не прекращающееся даже в наши известные дни.)
Лишь одно здание возвышалось над уютной приземленностью казенного квартала. Выглядело оно как-то тревожно, и туда я не пошел, вместо того решив обойти район по северному периметру. Что искал — непонятно; нашел трактир «Брагин и Стоговы» и решил заглянуть. Тогда, серые годы назад, еще до всех событий, я в порядке студенческой практики помогал магам-дознователям прерывать какие-то местные злоупотребления — например, подпольную торговлю впечатлениями и внутренними партнерами. Я сидел за столом и ощупывал вниманием помещение, в то время как мои более опытные товарищи водили беседы с завсегдатаями и просто подозрительными типами. Спокойный, совершенно невинный разговор каким-то образом открывал дорогу к событиям прошлого, и человек оказывался у нас на ладони со всеми своими секретами и недомолвками. Сам того не подозревая до последней минуты…
Здесь же я познакомился с музыкальным порошком — нашел его, когда искал нечто принципиально иное. Несмотря на то, что все неудачи, потери и разочарования моей жизни можно при желании связать с порошком, о той нечаянной встрече я не пожалел ни разу.
«Брагин и Стоговы» совсем не изменились. Ничего особенного я не помнил об этом заведении, и сегодня ни нашел ни единой примечательной черты. Просторная комната с лавками и столами, стойка, закуток трактирщика. Народу мало. Пахнет дымком и пряными травами. Я подошел к стойке, купил кружку черного горного пива и зашагал к свободной лавке у окна — и тут меня окликнули.
Кто-то еще меня помнит? Вот уж точно неожиданность. Если только это не посыльный с кафедры Когнитивной Химии, с которым мы частенько пересекались именно тут…
Нет, это был просто Егор. Мой однокашник Егор Козлов, который стеснялся почему-то своего простецкого имени и представлялся новым знакомым не иначе как Евгений. Евгений Феоктистов, если быть точным.
Дохнуло разочарованием. Еще три секунды назад я не думал ни о посыльном с Кафедры, ни о музыкальном порошке… и вот на миг очутился в той реальности, где порошок практически у меня в кармане… а тут простой ненужный Егор. Я почувствовал себя ограбленным и принужденно заулыбался, выражая радость внезапной встречи.
Или это заработала «сила Конечной»? Но почему тогда не химик-посыльный, который внезапно стал так необходим?
— А ты возмужал! — радушно приветствовал однокашника я. Лицом Егор всё так же напоминал начитанного кролика (разве что бородка появилась), но одежда каким-то непонятным мне образом обозначала в нем приличного взрослого человека, давно забросившего студенческие глупости. (Намного позже и по совершенно другому поводу Антонова разъяснила мне, что такой особый вид человеку придает наряд, не купленный в магазине готового платья, а нарочно сшитый по мерке. Никогда бы не подумал, что разницу эту можно заметить — но ты ведь заметил, сказала она.)
— А ты всё такой же стройненький. Вся еда в мозги уходит, а? — Егор свойски ухмыльнулся.
Вообще не помню, чтоб мы так с ним болтали. Я-то, как и всякий заочник, держался в стороне от студенческой жизни, пускай и не по своей воле — когда примыкаешь к обществу лишь за полтора месяца до сессии, в самый тяжелый период, бывает не до забав. Да и не звали меня, если по-честному, в их дружную компанию.
Зато сейчас придется болтать с Егором будто со старым приятелем. И вот именно сегодня… Спасибо тебе, светлая магия «Конечной»! Как бы я обошелся без этой встречи…
Обменялись, как положено, никому не интересными фактами из жизни немногочисленных общих знакомых. И так, слово за слово, я почему-то выложил всю предысторию моего путешествия — в такой целостности, в какой и сам не видел ее до настоящего момента.
История, должен признать, получалась совсем безнадежной. Сначала — неведомо сколько холостых витков совершило слетевшее с петель время — сидеть на месте, погружаясь в тихий житейский ужас, а затем сорваться и сбежать куда-то за отблеском надежды, которого я сам даже и не видел… полностью положиться на мудрость старого приятеля, ставшего совсем чужим и незнакомым, на человека, который прямо сейчас сидит и пьет водку у всех на глазах, не отвечая на прямые обращения…
В общем, накипело.
А вот про наши приключения в пути я почему-то не сказал ни слова.
— От себя не убежишь, верно? — Егор глядел на меня прямо, с любопытством и какой-то не совсем еще понятной мне торжественностью, словно прочел в моем внезапном появлении и сбивчивом, но искреннем рассказе подтверждение каких-то своих концепций.
— Отрицательный результат — тоже результат, — согласился я, слегка досадуя на внезапную разговорчивость. Выглядело это, прямо скажем, не очень — хотелось, в противовес, рассказать о странном и пугающем внимании Командора Полукарова, это вдохнуло бы важности во всю мою историю, но рассказывать пришлось бы слишком много. Да и Егор не был расположен слушать дальше — картину для себя он уже составил.
И — главное — неужели меня печалит, что в глазах Егора Козлова, человека, который никогда не имел для меня никакого значения, того, о ком я, кажется, не вспоминал ни разу после того, как стал дипломированным магом-специалистом, я выгляжу мелким неудачником?
А ведь какой-то миг мне действительно было это важно. Но он прошел, этот миг, и я просто улыбнулся кривоватой улыбкой.
— Вот, теперь ты понимаешь, — значительно кивнул Егор. — Отрицательный результат… Правда, у нас говорят: «понимание — это приз для дураков».
Он явно рассчитывал, что я спрошу: «у кого это — у вас?», и потому я, конечно, не спросил.
— Вижу, дурацкий приз в виде понимания тебя не устраивает. Уважаю. Главное — знай, что от себя сбежать невозможно. Но можно сбежать к себе. К себе, а не от себя. Это очень важно.
— Звучит оригинально, — вежливо согласился я.
— Ну ты, как я понимаю, на этот раз готов идти до конца? — спросил Егор меня строгим голосом, глядя в глаза. — Раз уж добрался до этой точки…
— Да, — твердо ответил я. — Раз уж добрался.
Знал бы он, до какой точки я добрался… Впрочем, кажется, я и сам толком не знаю.
Егор молчал, всё так же значительно на меня глядя. Сейчас позовет куда-то. Жаль, что сейчас, а не тогда. В те годы компания, где блистал Егор, который упрямо звал себя «Евгений», казалась мне весьма любопытной, но вот ведь что обидно — не приглашали…
— Очень важно, что ты появился именно сегодня. Это знак, не оставляющий сомнений. Ни вчера, ни, боги упаси, завтра… Сегодня. Ровно одно место осталось. Видимо, для тебя. Иначе какой во всём этом смысл?
Егор посмотрел на меня испытующим взглядом, словно взвешивая, стоит ли продолжать. Я хранил усталую безмятежность. А где-то там Денисова, наверное, спятила уже от своей тревожности.
— Мы называем это «Биение Жизни», — решился наконец он. — Приглашаем только готовых, ну ты понял. Речь сейчас только о тебе. Потом, может быть, кого-то из друзей сам уже подтянешь, когда оценишь готовность. А сейчас действующее лицо — ты.
Сдержанно-церемонным жестом Егор передал мне небольшую плоскую коробочку, будто для булавок или спичек. Она оказалась металлической, неожиданно легкой и теплой. В самой ее середине медленно вращался, будто ничего не касаясь, волшебный шарик — видимо, олицетворяющий это самое «Биение Жизни». Его так и хотелось выдавить большим пальцем, но я сдержался.
— Начнется вот-вот, на днях. Как услышишь зов — просто достань этот пропуск и заряди его вниманием. Это с твоей стороны будет организационный взнос. Дальше станет ясно, что делать.
— А как я пойму, что услышал зов? — поинтересовался я, пряча пропуск в карман.
Еще один долгий испытующий взгляд. Должен признать, это Егору удавалось убедительно.
— Ты поймешь. Раз ты уже на «Конечной» — ты точно поймешь.
С тем и распрощались — давно уж было пора обратно. А курьера с Кафедры я так и не увидел, хоть и смотрел во все глаза в ущерб беседе.
Прямо от трактира до «Конечной» было недалеко — не более пяти минут решительным шагом. Я так и зашагал — решительно. Видимо, походка привела меня в соответствующее умонастроение, так что когда меня окликнули во второй раз за день, теперь из тенистого зеленого переулка, я не просто остановился. Я спустил курок сразу трех защитных заклинаний (от острого, от тупого, от умного), выхватил именной кинжал и приготовился защищаться. От заклинаний в воздухе разливался грозный басовый звук, словно где-то в небе дернули толстую струну.
— Вот так бдительность! — Из тени осторожно выступила коренастая фигура. Я не без труда узнал Сашу Воробьева, человека, с которым мы вместе сражались против щербинских умертвий, и с некоторой неохотой кинжал спрятал.
— Я надолго вас не задержу, — извиняющимся голосом начал Саша. — Просто буквально пару слов. Извиняюсь за внезапность.
— Конечно.
— Командор поставил вам задачу и отрядил Константина Ярового смотрящим, — предположил Воробьев. Я кивнул.
— Так вот. Мое дело — сообщить, что при всех неоспоримых заслугах, Командор Полукаров и уж тем более его подручный Яровой не являются последними инстанциями в Столице. Они важны, пока искренне служат делу. Но если они забудут о долге — найдется способ и их поставить на место. Вы понимаете, что я имею в виду?
— В общих чертах понимаю, однако конкретный смысл от меня ускользает.
— Значит, конкретный смысл. Вас не беспокоит, что вами помыкают люди, способные сделать бывшее небывшим? Да, они научились этому у врага, вырвали секреты в бою. Но теперь мы все вынуждены полагаться исключительно на добрую волю этих высокопоставленных персон. В общем, если вы будете держать нас в курсе задач, поступающих от Ярового и Полукарова — хотя бы в общих чертах, — это послужит нашим общим интересам. В самом широком смысле, понимаете? Только так мы сможем своевременно выявить угрозу. Этот разговор, конечно, должен остаться тайной, для вашей и нашей безопасности. Спасибо.
Сказав так, Воробьев склонил голову в знак прощания и скрылся в переулке. Со своими орденами, в темных магических доспехах, он выглядел гораздо более серьезно и, я бы сказал, человечно, чем мутноватый инквизитор Яровой. Мне он, по крайней мере, нравился больше.
Но если посмотреть на него глазами Толика или Салтыка, он же будет и опасней. Просто потому, что за его словами виделось что-то очень человеческое, а не одни высокие материи, как у Командора и Кости.
Смешанные чувства, двойственное впечатление.
Подоспел как раз к оформлению. Роговской безучастно протягивал руку контролеру для штампа, всей своей позой выражая желание прислониться к стене или столбу — пил с утра; Денисова, Салтык и Ленка смотрели на меня с разной степенью недовольства. Но все, пожалуй, были рады, что я хотя бы не опоздал.
— Дико извиняюсь, — сказал я, улыбаясь всем подряд и никому по отдельности. — Свел тут пару важных знакомств и чуточку припозднился. Ничего не упустил важного, надеюсь?
Вопрос был, конечно, риторический. Я протянул руку контролеру, и он крепко стиснул челюстями мое запястье. Зубы, к счастью, у него были тупые, истертые.
Несколько секунд — и я почувствовал себя частью «Конечной». Теперь ее двери для меня открыты в любое время… Не навсегда, конечно. Но на этот раз — точно. До конца хватит. (Какая-то чужая мысль, с неблизкой мне ядовитой иронией. Эдгар? Нет, молчит…)
«Добро пожаловать на Конечную» — пройдя под висящими в воздухе буквами, — они образовывали арку, истекающую нежно-зеленым светом, — мы вошли внутрь. Ничего такого уж особенного видно не было — безлюдная прихожая с колоннами, широкий лестничный марш «наверх и влево». Откуда-то справа доносились интересные запахи еды и обрывки разговоров. Но сначала наверх — бросить вещи, обустроиться.
Пять наших комнат располагались на втором этаже, по левую сторону коридора. Справа — уборные, потом баня (видно, единая для всех) и гостиная. Этот отрог коридора заканчивался тупиком. Он как будто специально был создан для такой вот группы из пяти человек, как мы. (Интересно тогда, а как же Эдгар? Они, получается, знали заранее, что его не будет?) Впрочем, конечно, проникнуть бытовым рассудком в магию «Конечной» не стоило и пытаться.
Номер был очень приличный, а по походным понятиям — просто роскошный. Две комнаты, кабинет и спальня: изящная старомодная мебель, книжная стойка с самыми необходимыми путешественнику изданиями, письменный стол с принадлежностями, хоть садись и роман пиши… нашелся вполне рабочий, хотя и старый «чистый ящик», я сгрузил туда грязное бельё и зашагал в баню, надеясь стать если не первым, так хоть не последним.
Когда внутрь вошел Роговской, держась одновременно за Антонову и Денисову, я уже почти оделся. Собственно, баня была не совсем общая — раздевалка и несколько маленьких кабинок с чистоводным фонтаном. Сила фонтана регулировалась легким усилием воли, а цвет его зависел от настроения — когда я вошел, он светил серовато-белым, но вскоре я расслабился, даже развеселился, и фонтан засиял чистым янтарем. Всё-таки в этом столичном комфорте есть своя неумолимая прелесть…
— Так, спокойно, не падаем, — голос Томы Денисовой звучал напряженно.
— Да когда ж он так успел набраться… ну-ка пусти! Стой так, вот сюда садись. — Антонова тоже не выказывала особого расположения. — Сидеть тут! Денисова, мы с тобой что-нибудь можем?
— Сейчас мы можем под воду его, а потом я постараюсь… но тут нужна проточная вода. Роговской, ты дергаться не будешь?
Толик неловко качнул головой и сделал неопределенно-отрицательный жест. А потом он увидел меня.
— Вот ты где? — почему-то удивился он. — Ну что, доволен теперь? Всю жизнь мне поломал, п-паразит…
От изумления я не сразу нашелся с ответом, да и хорошо. Приговаривая что-то вроде «ну ты пьяных не видел, что ли, чего стоишь…», девушки вытолкали меня в коридор. Я и не возражал — до того был озадачен.
В трапезной царил приятный полумрак. Пустая сцена подсвечивалась интригующими красными огнями, и когда по ней прокатывались волны сухого дыма, выглядело это по-настоящему внушительно и жутко. Видно, готовились к вечернему состязанию бардов. Сами барды, разбившись на несколько кучек, занимали тактические позиции по краям трапезной. В воздухе трепетало ревнивое напряжение.
Впрочем, барды не были единственными посетителями. Вот какой-то горбатый порочный карлик, полупрячась за колонной, что-то азартно втирает двум молодым женщинам простоватого вида. А вот и четверо каких-то хорошо вооруженных боевиков (впрочем, а мы сами-то каковы со стороны? ну если только меня не считать) сидят, пьют и поглядывают на заигрывание карлика с дамами (похоже, он с ними, но это пока секрет). Пожилой маг с окладистой бородой, при нем — трое спутников или учеников, сами уже люди немолодые…
Пока я составлял умозрительные оценки, нам принесли пиво и салат из семги с зеленью. Салтык сразу набросился на еду, меня же больше заинтересовало питье. После двух ненужных встреч я чувствовал себя как Роговской несколькими часами ранее — но надо было еще и говорить…
— Ну, Сухарь, давай заряжай, — подбодрил меня Салтык, когда кое-что было уже и съедено, и выпито. — Кто-то должен начинать. Ты же у нас за умного? Ведь я-то красивый!
Салтык зверски ухмыльнулся, и я не выдержал, рассмеялся в ответ. Дожили — с Салтыком сидим и смеемся, как приятели…
— Надо проговорить с самого начала всё. И тут без гнили не обойтись, — решительно начал я.
— Заранее тошно, — согласился Салтык. — Но я поддерживаю.
— Итак. Поехали. С самого начала. Поправь или добавь, где будет надо.
Ну, поехали так поехали…
Неизвестно когда в нашей жизни что-то сломалось. Ее течение стало зацикленным и каким-то необязательным. Это произошло на нашем веку. Все мы смутно помним и другие времена.
Чуть сложнее. Люди по-прежнему рождаются и умирают, совершают подвиги и падают в грязь. Просто это стало как-то никому не нужно.
И мы не помним, сколько лет прошло вот так вот. В официальных бумагах указываем, сколько «полных лет» — то есть, до События. При том, что вроде и рождается кто-то, и умирает, и стареет кто-то, и взрослеет. На каком-то непонятном уровне произошел глобальный слом. Он чувствуется как данность, всегда и везде, но локализовать его, чтоб охватить умом и вытащить на свет, не получается. Просто как-то выцветает всё. Выцветает…
Невозможно было об этом даже думать про себя, не то что говорить при людях. Здесь почему-то легче. То ли Конечная, то ли потому, что мы сами наворотили… непонятно, кстати, что…
Это точно Конечная, даже в рекламной статейке это прямо указано. Я читал.
Молодец, всё к знаниям тянешься. И всё равно — вот слушаю тебя и будто бреду по пояс во гное к огромной черной жопе. То есть извини. Это не в личном смысле, ну ты понял.
При всём при том есть четкое, повсеместно разделяемое ощущение, что этот слом можно преодолеть на индивидуальном уровне или на уровне малой группы. Мне об этом никто не рассказывал, и тебе, я полагаю, тоже, но мы каким-то образом «знали всегда», что есть один довольно сложный способ, и кто-то в столице или в другом большом городе может тебя вернуть в реальную жизнь. Но это всё очень неточно, это требует особого приглашения, которое совершенно непонятно как получить, и это может даже оказаться ловушкой. Знать, что где-то, возможно, есть дверь в настоящее, но не иметь и понятия, где она и как отыскать к ней ключ — это даже хуже, чем не знать вообще ничего.
Всё правда. Дальше валяй, про Роговского.
Толик Роговской был нашим общим товарищем, мы здорово дружили в детстве и юности, а потом как-то разошлись. После События, когда все наши, блядь, жизни и жизнишки захлестнул этот гнойный туман…
На-ка, Сухарёк, накати. Передохни. Короче, с Роговским наши пути давно разошлись, пускай и жили мы все в одном поселке. Право слово — вообще не помню, чтоб хоть раз общался с ним уже во взрослой жизни. Каким-то абстрактным воспоминанием детства он для меня стал. И вот — стоит на пороге, получил, говорит, Весть, зовет меня с собой — и выступать надо прям завтра. Хороший поворот, а? И я пошел, поверил. А кто бы не поверил?
У меня было почти что так же. Роговского я встретил, тоже впервые незнамо за сколько лет, в тот же день, когда он получил эту свою Весть. А услышал о нем и того раньше. Утром того же дня. Были еще всякие мистические знамения, вещие сны и много всего такого. Я тогда порошок не употреблял. Причем давно очень. Кончился у меня.
Ага. Не, ты чего, я тебе верю! Про порошок свой ты сам первый, я бы и не вспомнил даже про эту детскую бздянку. Вообще, выходит, наши истории похожи гораздо сильней, чем в принципе… Ну короче. А вот прикинь, дойдем мы до финала, а там выяснится, что мы с тобой одно существо в разных фазах! Типа как «так называемая свинья Параскевича», помнишь Спиридонова? Хотя пардон, ты был тогда не с нами…
Да помню я всё про твою свинью. Вообще всё что с вами было помню, причем так интересно, будто мне это сто раз рассказывали, что кажется, будто бы я видел это своими глазами. А ведь не рассказывали. Сто раз, по крайней мере. Не было, нет.
Отвлекаться пошли. Давай тогда прервемся лучше. Я уже выпить хочу, наелся. Эй, человек!.. Прости, браток, можно тебя на секунду? Принеси-ка ты нам, пожалуйста…
Пили, ели, снова пили — и, будто сговорившись, молчали о важном. Прошло, наверное, с полчаса. Сцену начали «пробовать» трое музыкантов внушительной наружности, такие трагично бородатые и волосатые люди, что волей-неволей складывалось впечатление, будто им есть что выразить.
— По всей этой теме мне уже ясно — мы всё понимаем одинаково, а значит, есть смысл обсуждать конкретику, — сказал вдруг Салтык. Я внутренне вздрогнул — поверил уж было, что на сегодня разговор окончен.
— А именно?
— Почему Командора внимание мы привлекли, и что теперь с этим делать. Судьба теперь не уйдет. А вот что конкретно делать…
— Про судьбу ясно — это когда плавающий глаз выкидывает какие-то цифры, а нам по этим цифрам ходить и смотреть, как там что. Вот она какая, оказывается — настоящая судьба…
Невесело посмеялись, пропустили еще по паре рюмок. Музыканты меланхолично проверяли звук. Он был так себе. Или сели мы неудачно.
— Думаю, мы что-то напутали с причинами и следствиями. Конкретно так напутали. Муть у нас какая-то с причинностью всю дорогу. Обращал внимание, что время от времени причины и следствия у нас путаются местами?
Салтык пожал плечами — как-то быстро, неуверенно. А ведь явно понимает, о чем речь. Даже, пожалуй, слишком понимает.
— Значит, мое мнение такое. Где-то в самом начале пути мы допустили ошибку. А может быть, и до того. И всё пошло как-то немножко кувырком.
— Что конкретно за ошибка, по-твоему? — спросил Салтык, словно хотел сравнить свои впечатления с моими.
— Да мне уже Заборье как-то не показалось… одно время я задавался вопросом — как же выглядит мир, когда на него никто не смотрит. Вот и Заборье — словно мы на самом деле не должны были туда смотреть, ничего к этому не было готово, и нам подсунули какое-то недоделанное, нелепое, надуманное… улавливаешь, о чем я?
— Вполне. Но это, Серёг, только первый слой. Там и под ним было кое-что. Более настоящее.
— Там… в подвале? Куда они все без конца спускались? — осторожно спросил я, будто не веря, что можно действительно говорить о таких вещах и не чувствовать резкого окрика совести.
— Они все шли за гробом. За гробом кого-то для себя немыслимо дорогого. А я видел, что гроб пустой. И должен был им это сказать. И почему-то не смог. Странно, да?
— Да уж… Кстати, мне показалось, что та процессия… тот путь куда-то в никуда, она относилась не только к Заборью. Мне и Эдгар что-то об этом намекал. Что мы все, в каком-то смысле, там, среди них. Идем за гробом самого дорогого, родного и близкого…
Помолчали, напуганные масштабами подозрений.
— Так, ну ладно. Ты прав, логика во всем этом какая-то хромая. А Белые Столбы вообще возьми, там что хочешь, то и делай с событиями. Где даже Антонова… А Нижние Котлы, где все то дохнут, то вдруг оживают… Пардон, это я не о тебе…
— В общем, где-то мы наломали дров. Да так, что это начало сказываться на большом мире.
— Речь, я понимаю, про Горшкова, Романчука и всех этих чертей. Если б мы больше знали, мы могли бы прихватить их где-то в городе. Или вообще — почему Командор с его охранкой не подстраховался вовремя, если все знал заранее?
Я задумался. К слову, принесли еще пива и малосольной семги. Тема была трудная.
— Насколько я понимаю, они этот момент уже упустили и узнали только тогда, когда вмешиваться было поздно. Поэтому — мы. Мы должны каким-то образом создать причины, чтобы оказаться там же — где бы это ни было, — и в то же время, что и Горшков. Ну и там, что называется, по обстоятельствам.
— Да, — согласился Салтык. — Понимаю. Дичь полнейшая, а что делать?
— Делать-то что, нам уже сказали. Делать то, для чего сюда шли. Продолжать движение, следуя за Роговским. Хотя его трансформация меня пугает.
Теперь задумались мы оба.
— Ты однажды как-то на привале интересно выступил, — Салтык говорил медленно, тщательно взвешивая слова. — Ты сказал, что наша задача — верить Роговскому, пусть тот и не похож на идеального командира. Просто — верить, потому что таковы условия, которыми мы себя совершенно добровольно связали. Помнишь?
— Вроде.
— Так вот — у меня, да и у девчонок, на тот момент была масса сомнений. Ты выступил очень вовремя. А теперь знаешь что? Расскажи-ка то же самое самому себе.
Я был вынужден согласиться. Салтык, произносящий разумные и сдержанные речи, вызывал противоестественное чувство, словно говорящий як. Но это было интересно.
— Уже примерно известно, где мы должны оказываться, чтоб всё сложилось правильно. Помнишь числа? Надо, видно, просто отправляться в нужные места и встречать там, сука, свою судьбу…
Салтык захохотал, я не смог к нему не присоединиться. Судьба… вот это, значит, что такое. Плавающий в воздухе гигантский глаз выкидывает тебе какие-то цифры, а ты складываешь из них свою жизнь, вот это и есть истинная судьба.
Именно этот момент музыканты и выбрали, чтоб завести свою печальную песню.
Look to window and reach the eyes that stare to the sky
The snow falls so softly…
It buries the garden
All prepared for the winter, thou have sowed your seeds
The yearning glance to hills, these thoughts they burn within
They always lead to same, turning the back again
The journey goes on, at night you’ll hear a call
And if your eyes could see, you would see the door
That opens sometimes for awhile
As the screams disappear through the night…
#Yearning The Temple of Shagal
— К месту вышло, скажи? — подмигнул мне Салтык, разрушив мрачное очарование песни. Музыканты раскланялись и покинули сцену, барды недовольно зашипели из углов — видимо, выступление вышло спонтанным.
— У нас, слава богу, без снега обошлось, — усмехнулся я в ответ. — Иначе бы точно не выжил. Ненавижу снег во всех проявлениях.
— А я люблю. Следы на нем хорошо видны.
— Следы… идти куда-то непонятно куда, чтобы ночью услышать зов, увидеть дверь и с криком исчезнуть… следы на снегу только и останутся…
— Зато если уж есть дверь, то и за ней должно быть… ну хоть что-то же должно быть?.. А мы тут вот так.
— Что значит «вот так»? Мы к своей двери и идем.
Дальше сидели молча, пили крепкое пиво. Что-то потерялись куда-то девушки с пьяным Толиком. («Бухой, говоришь?» — не верит Салтык. «Да что твой баклажан!» — клянусь я. «Никогда его таким не видел». Так говорил я и вел с Салтыком точно такую же беседу, как тысячу раз до того — с Роговским.)
Потом всё разом изменилось. Казалось, что внутри кто-то предостерегал, кто-то умолял, чтобы я не оглядывался и не вставал, пытаясь проследить за каменеющим взглядом Салтыка, но я, конечно, встал и обернулся.
Только для того, чтобы увидеть Лазарева, Горшкова и Романчука. Живым-здоровыми. (Да они и должны быть живы-здоровы, еще ж ничего не случилось!). Нас они в упор не замечали.
— А пойдем-ка поговорим, а? — моторикой и интонациями Салтык напомнил вдруг мышкующего кота. «Навострился».
— Думаю, лучше не стоит, — попытался возразить я. Неубедительно — сам не знал, почему не стоит.
— Да хорош, что будет-то, — приговаривал Салтык, мягкой своей походкой выступая на середину зала.
— Какая-нибудь внезапная херня вылезет, ты даже не представляешь… — неубедительно пугал я.
— Здоров, босота, — громко поздоровался с нашими оппонентами Салтык. Они посмотрели на него как-то очень странно, как из другой вселенной, или как мертвый мог бы смотреть на живых. Салтык заметно смутился. Обмен взглядами длился несколько секунд, а потом началась та самая херня, от которой я напрасно предостерегал Салтыка.
В трапезной возник Толик Роговской. Он был при полном параде и совершенно мокрый. Водные процедуры ему на пользу не пошли. Выразительностью лицо Толика напоминало переваренный пельмень, а глаза, неожиданно живые и цепкие, были похожи на двух огромных мух. Выглядел он невменяемым. Что хуже — на ногах он держался четко и в посторонней помощи уже не нуждался.
— А ты опять здесь! — нехорошо обрадовался Роговской, когда его взгляд нащупал меня. — Прячешься от меня? Молодец… Соображаешь, что тебя тут ждет…
Я бросил взгляд на Салтыка. Всегда было наоборот — когда мы с ним заводились, я оглядывался на Толика: успеет ли вмешаться, если что? Но сейчас я просто не знал, как себя держать. Судя по растерянному виду, Салтык не знал тем более.
— Толик, расскажи, пожалуйста, что случилось? — Я попытался вложить в голос максимум разума, чтобы включить Толику голову. С пьяными скотами это часто срабатывало, но Роговской был, конечно, посложнее.
— Мозги мне только не еби, — поморщился он. — Мозгоеб-неудачник.
Толик остановился метрах в полутора передо мной (уже хорошо — инстинкты работают). С него текла вода. Но он совершенно не шатался.
— А я вот убью тебя сейчас, и мне ничего не будет, — заявил он. — Ты исчезнешь, как не было, а я стану… стану я, блядь…
Толик явно потерял мысль и положил руку на обух топора, словно это могло помочь. Как бы «нащупал опору для мысли». Это правильно, это с перепою часто помогает.
— Если я тебя чем-то обидел, ты скажи, чем именно, — я решил повторить попытку. — Может быть, я и сам не понял, что случилось. Со мной такое бывает, вот Слава не даст соврать…
(Да, тут как с большим зверем, который никак не может решить, как себя вести — говорить много, доброжелательно, неважно что… хотя Салтыка можно было бы и не втягивать…)
— Блядь, Сухарь, сколько раз я от тебя Салтыка оттаскивал, и зачем?.. Как был ты мелким вонючим провокатором, так и остался. Надо было дать ему тебя убить — двумя мудаками меньше…
Я еще раз бросил взгляд на Салтыка — на этот раз не без тревоги. Колыванов держался хорошо. Более того, он смотрел на Роговского как-то сверху вниз, как, в общем-то, и положено смотреть на старого приятеля, нажравшегося до чертей и понесшего что-то совсем не то и не туда…
— Толик, я тебе очень благодарен за поддержку, которую ты оказывал мне на протяжении всего нашего путешествия, — бархатным голосом произнес я, стараясь не рассмеяться от нервов. — Если я где-то злоупотребил твоим добрым расположением, я прошу прощения.
Толик словно бы задумался, убрал даже руку с обуха, потом нащупал его снова. Я будто чувствовал, как в его голове пытается собраться хоть какая-то реальность — собирается, падает, снова собирается…
— Ты!.. — неожиданно выдал он. — Ты развалил мою судьбу!
— Это ты о чем? — от изумления я забыл о своей тактике, растерянно отметив, что втягиваюсь в пьяное безумие и начинаю гадать, как же это я мог повлиять на его судьбу.
— Да хули с тобой болтать, — Роговской наконец достал топор. — Рангом не вышел, блядь, чтоб мне перед тобой отчитываться.
— Толик, давай только без глупостей. Ты сейчас вообще на Горшкова похож, — Салтык наконец решился вмешаться, Роговской лишь мотнул головой, словно на муху- уйди, мол. Салтык замолчал, выжидающе поглядев на меня.
Похоже, он полагается на мою способность разрешить ситуацию. Это добавило бодрости.
— Сперва расскажи, как это произошло, — я сделал, пожалуй, последнюю попытку вовлечь Роговского в отрезвляющий разговор. Плоскость топора покачивалась прямо перед моим носом, и это было, пожалуй, хорошо — для атаки потребуется хоть небольшой, но замах, и я успею…
А что, кстати, я могу тут успеть?
— Я жить за тебя не нанимался, понял ты? Мое дело было — погибнуть, чтобы всё шло дальше, а потом меня обещали отпустить. Отпустить обещали, понял ты?! А ты тут мне, сука, перещелкнул всё.
О чем вообще речь? Был вроде какой-то такой разговор в самом начале, еще в родном поселке, но как это могло…
Да кого я вообще слушаю? Так, что вообще есть… почти всю защиту на сегодня стравил попусту при встрече с Воробьёвым… одно только осталось…
Роговской, как мне показалось, начал движение топором. Или его просто повело. Выяснять мне не хотелось. Одно короткое слово-воспоминание, короткий перебой в последовательности сознания… и сиреневая пелена.
Вспышка, другая. Роговской пошел в атаку. При каждом ударе — голос фанфар, несуразно-бравурный. Сколько ударов выдержит Щит Рыцаря? Очевидно, именно столько, до какой степени я «рыцарь»… И проверять не стоит, явно немного, какой я в жопу рыцарь… Так, ну что же мы имеем?
Ничего подходящего, чтобы успокоить и не убить — не имеем. А решать надо быстро.
Уже сейчас.
Успокоить… Только что же звучало тут что-то похожее — успокоить?
The yearning glance to hills, these thoughts they burn within
They always lead to same, turning the back again
Музыка, играющая где-то у меня справа, в височной доле, начала изливаться наружу в какой-то упрощенной, но узнаваемой форме, нечто вроде переплетения трех гобоев… Только бы не навредить уж совсем… Хорошо, что слова такие бессмысленные, голос певца меняется на гобой безо всякого ущерба…
The journey goes on, at night you’ll hear a call
And if your eyes could see, you would see the door
That opens sometimes for awhile
As the screams disappear through the night…
Мой щит рухнул. Толик лежал на полу, болезненно скрючившись. Салтык смотрел на меня вопросительно. И Ленка с Томой, подоспевшие для меня незаметно, — смотрели.
Весь зал смотрел.
— Здесь не происходит ничего интересного, — сказал я, обращаясь к публике. — Совершенно не на что смотреть. Всё уже закончилось. Пожалуйста, блядь, расходитесь.
И уже тихо, своим.
— Понесли его наверх, что ли. Надо решить очень быстро — сможем сами помочь, или медиков звать?
Салтык подхватил Толика (тот уже подавал признаки жизни — тихо мычал, мотал головой), Антонова подобрала его меч, и мы, воровато оглядевшись, потащились наверх.
— Да чего ж они так вытаращились все, а? — не выдержал я.
— Так с ходу не скажешь, — рассудительно ответил Салык. — Не в курсе, почему он так орал и ковырял себе глаза?
К счастью, глаза у Толика остались на месте — так, поверхностные царапины. Хуже было другое — он увидел что-то такое, чего ему видеть было нельзя. В этом мы убедились, когда отнесли его наверх и попытались привести в чувство — кто как умел.
— Ребята, ребята, — жалко бормотал Толик, хватая нас за руки, чтоб мы снова не исчезли, — я никогда больше… Честное слово, да я вообще не знаю, не представляю, что я, зачем, почему… но я — всё, я всё понял, больше всё… Серый, Славик — простите меня, мудака… девочки, вас заставил возиться с собой, ну ебаный стыд… простите…
Так он говорил, но я видел — не так уж ему на самом деле стыдно, не так уж и мучительно. Не от того он так извивался. Что-то он там увидел. Что-то я там ему показал. Он и сам уже не помнит, что, но всё равно пытается отбежать, отползти как можно дальше… Тьфу, лучше б я себе такое показал. Нельзя так жестко за пьяный пустой базар, сам я, что ли, никогда…
— Прости меня, — твердо попросил я.
— За что тебя-то… ты не виноват, на самом деле-то, ты еще даже ничего не сделал. Просто… ну… я всегда всё про себя понимал, с самого начала, и меня обещали отпустить, как только закончу… а теперь не отпустят. Но ты это не нарочно сделаешь, я уже понял… У тебя просто не получится иначе.
— Толик, что ты там увидел? — прямо спросил я и попытался поймать его взгляд.
— Я там увидел всю правду. Окончательную, — ответил он совершенно нормальным голосом и твердо посмотрел мне в глаза.
Это был тяжелый момент. И я испытал стыдливое облегчение, когда дверь распахнулась без стука, и на пороге возник Костя Яровой. Он был взбудоражен. Волосы, обрамляющие лысину, стояли неопрятным дыбом.
— Роговской, я вас поздравляю, — рубанул он. — Вы уже готовы. Сухов. Выйдемте-ка на минуту в коридор.
Яровой был один. Я чувствовал, что в коридоре его никто не страхует. Защитных заклинаний у меня не было совершенно, но я остановил жестом Салтыка и вышел в коридор. Костя последовал за мной.
Потом в мире что-то взорвалось. Я оказался на полу у стены, в голове всё горело. Спустя секунду картинка собралась — Яровой дал мне чем-то по затылку и теперь стоял, глядя на меня сверху вниз, как на говно.
Вот этого всего было не надо. В глазах побелело. Ни о какой магии я не вспомнил. Я просто вскочил на ноги, и прежде чем упасть от внезапного головокружения, выбросил прямую «двойку» куда-то вперед, где был должен находиться Костя.
Оба раза попал. Левой — слабо, правой — очень по-настоящему.
Потом снова встал. В затылке всё пульсировало, но на ногах я уже кое-как держался. Яровой сидел, прислонившись к стене, и вся его морда была в крови.
Прямая «двойка» у меня получается отлично. Однажды я зарядил так даже Салтыку — правда, он тогда напился до состояния синей тыквы, но всё равно ведь хорошо удалось.
— А вот теперь тебе пиздец, — дрожащим от бешенства и страха голосом сообщил я и начал чтение.
Вот значит как это бывало в старину. Спасибо Эдгару за науку. Я ощутил свои руки как огромные ледяные клешни, которые невыносимо тянуло друг к другу. Раздалась дикая шипящая песня на языке, который не слышал никто из ныне живущих. Я сделал пару шагов и сомкнул клешни на голове Ярового.
Точнее, хотел сомкнуть.
Костя поднял на меня взгляд. Вместо глаз у него были раскаленные угли, раздуваемые внутренним ветром.
Клешни сами разомкнулись — с такой силой, что захрустели плечевые суставы. Каким-то образом я сумел не заорать от боли. Наверное, это адреналин.
Костя встал, пошатываясь. Я тоже шатался. Так мы и стояли друг напротив друга, словно двое пьяных, решивших выяснить раз и навсегда, кто тут кого не уважает.
Эта мысль меня так удивила, что я не удержался от смеха. Смеяться было больно, но от этого становилось только смешнее.
— Сухов, а вы ведь даже не представляете себе, до какой степени зарываетесь, — сказал Яровой со странной смесью изумления и недоверия в голосе.
— Ну, просветите меня.
— Эта ваша странная магия… думаете, вы тут первый такой? Думаете, мы не знаем, как с вами управляться? Думаете, вот лично я — и не знаю?
— Ничего ты мне не сделаешь, — внезапно понял я и тут же поделился своим озарением. — Разве что плюнешь в спину, когда я повернусь.
— Да я тебе вообще ничего не хочу делать. Прости за удар — был не в себе. Просто ты сам не понимаешь, что творишь.
— Ну расскажи уже, не томи.
Яровой замялся, попытался утереть рукавом кровь с лица.
— Ты работаешь как тогда, — сказал наконец он. — Так нельзя. Реально так нельзя уже. Вся эта наша унылая чертовщина из-за этого. Из-за таких как мы. Такое нельзя творить, тем более бездумно, безоглядно. Может просто рвануть. Не успеем даже дожить до…
И смолк, будто утратил нить.
— Давай подробнее. — Я продолжал наглеть, понимая, что мне совершенно ничего не угрожает.
— Нельзя. Это закрытая информация.
— Тогда мы тут о чем вообще?..
Яровой страшно подался вперед. Я вдруг усомнился, что всё это сойдет мне с рук.
— Ну ты понимаешь, что я не могу изменить то, чего сам не улавливаю? — я постарался вплести в интонацию примирительную нотку.
— Хочешь уловить? Сюда, в гостиницу, ломятся четверо Оглашенных. Это только те, о которых я знаю. Как думаешь, почему?
Я честно пытался подумать.
— Вообще без понятия, — признался я.
— Вот просто убил бы сейчас на хуй. Взял бы и убил. Енот с шаровой молнией… — сказал Костя с глухой досадой. — Всё сейчас о том, что дилетанты вроде тебя не должны вообще соваться в такие дела. Я не знаю, кто тебя этому научил, хотя хотел бы знать. Но если ты не прекратишь, всё выйдет очень плохо. Особенно лично для тебя. Это не угроза. Это просто то, что обязательно будет, хотим мы того или нет. Понял?
Я попытался пожать плечами и тут же об этом остро пожалел.
— Понял. Кстати, вы тут с вашим Полукаровым не короли помойки. Если что, найдется и на вас управа.
Какое же это глупое бахвальство, запоздало понял я. А всё от боли и злобы.
Костя Яровой посмотрел на меня очень внимательно. На его лице уже совсем не было крови.
— Может, и найдется, — с неожиданной легкостью признал он. — Только ты должен понять, что в этой партии ты даже не жужелица. Так просто — пустая дорожка на глине.
— Вот это как раз меня и расстраивает, — я не удержался от улыбки. — Если можно, я прослежу за тем, чтобы меня не пересекали никакие фишки — ни мышиные короли, ни жужелицы. Я понятно выражаюсь?
— Понятно. Но ты просто бредишь.
— А это мы еще увидим, — снова обозлился я. — Как ты посмотришь на то, если я, к примеру, сегодня вечером выпью яду?
Кажется, попал.
— Да не выпьешь, — с напускной уверенностью произнес Яровой. — Ты не из таких.
— А если просто из принципа?
— Тогда, Сергей, всё пропало, — ответил Яровой с неожиданной грустью. — То есть в принципе всё. Ты закрываешь глаза, и мир погружается во тьму. К сожалению, именно ты в центре этого представления, хотя я бы этого не хотел. Было бы гораздо спокойнее, если бы на твоем месте оказался, к примеру, я. Но я не оказался.
— Ну спасибо хоть за откровенность.
— Да вот уж не за что. Дай-ка сюда руки…
Не дожидаясь моей реакции, Яровой схватил меня за руки и дернул со страшной силой куда-то вперед и вверх. К сожалению, на этот раз я заорал.
— Теперь быстро пройдет, — сказал он. — Больше никогда не пытайся со мной баловаться. Это вредно для здоровья. Ну что, полегче уже?
Я был вынужден согласиться. Боль в плечах стремительно проходила, превращаясь в какое-то мутное воспоминание. Мне уже случалось выбивать плечи. Всегда это было очень надолго.
— Да ты прямо народный целитель, — сказал я с легким сарказмом. — Что ж сразу по затылку-то бить? Можно и словами.
— А словами ты бы не послушал. К сожалению, мир устроен так, что человеку, прежде чем объяснить важную вещь, надо дать как следует по голове. Иначе не дойдет. Мне и самому это как-то не по душе, а что делать? Кстати, прямая «двойка» у тебя что надо, я еле сдержался, чтоб не сделать уклон.
— Спасибо, я польщен. Вот еще что, пока не забыл… Вы, надо понимать, где-то с Эдгаром встречались? Я имею в виду нашего спутника.
Яровой застыл как-то на полудвижении, будто время заморозили на миг, потом продолжил, но уже словно другой человек. Выглядело это неописуемо и жутко, и главное, я никогда не смог бы объяснить, что же тут не так.
— Эдгар. Эдгар Змееносец. Что, не в курсе даже, с каким воителем древности столкнула тебя судьба? Вот за что тебе опять такая честь, ума не приложу…
— Змееносец? Не слыхал от него такого…
— И не спрашивай тогда. Еще б ты слыхал… Нет, Эдгар Змееносец меня не знает. Мы никогда не встречались. Хвала богам.
— Ладно… что-то тут напряжение какое-то, мне не почудилось?
— Почудилось, — мягко и четко ответил Яровой, будучи уже самим собой. — Это очень давние дела. Змееносец меня не знает, а вот я его знаю. Мы должны были встретиться, но все-таки не встретились. Хвала богам.
Я медленно кивнул, не представляя, что тут сказать. Надо будет всё же спросить Эдгара при встрече.
— Эй, тут у вас всё в порядке? — Салтык и Антонова вышли в коридор, заинтригованные, видимо, моим криком.
— Более или менее, — ответил я. — Костя уже уходит. Мы тут поговорили.
— Ага. Ну я пошел разбираться с нашими гостями. Троих уже отловили — к счастью, попались не особо сильные.
— А что вы с ними делаете? — полюбопытствовал я.
Костя пожал плечами и посмотрел на меня с невеселым снисхождением.
— Ну как что. Конечно, сжигаем.