Ночь застала меня под мостом. Мост был непростой. Прямо сейчас с него вопил в жирную летнюю тьму какой-то немолодой прохожий, одетый неопрятно, но богато. Прокричался, поминая незнакомые мне имена и обстоятельства, и ушел на ту сторону.
Легкой походкой, судя по звуку шагов.
В этот раз меня выкинуло прямо на улице; я вышел натурально из какого-то сарая, обернулся — никакого Пункта Перемещения за спиной не обнаружил. Просто гнилой, некрашеный, будто поседевший от скуки дощатый сарайчик, наполовину забитый каким-то старым хламом. Пункт отработал меня в один конец, будто на древней войне.
Прямая улица с домами-огоньками, с полуоткрытыми парадными, с подсвеченными вывесками, с гостеприимными столами под открытым небом, неторопливо спускалась вниз, откуда доносилось сырое темное дыхание. Пруд или река.
Река. Та самая Унжа, старица которой упрямо подтапливала Мочёную улицу, пока ее не отсыпали, в столичных декорациях казалась вполне ручной, домашней. Совсем непохоже на родные Хомяки. Я неспешно брел к реке, пропуская вперед редких прохожих. Уже было ясно, куда меня привела воля Зрителя, но еще не вполне понятно — зачем.
Буду орать на мосту, словно разочарованный турист?..
Вот и мост. Улица упирается в реку, набережной как таковой нет — разлитое мелководье встречает пешехода песчаным берегом и живописными пучками рогоза. Хоть купайся. А через мелкую воду куда-то в черноту перекинут неестественно горбатый мост, с которого вопиет о чем-то своем потасканный гость столицы.
Такое уж коммерческое поверье. Вскрыться на Мосту Крика, вскрыться добросовестно, не оставив за душой ничего — и шагать через мост в рукотворную темноту. Орать в пространство, кстати, совершенно не обязательно — просто так бывает легче справиться.
Говорят, что если процедуру проделать правильно, то на том конце моста человека ждет новая жизнь. Не случайно там всегда интригующий мрак. (И я даже знаю, кто изладил темную вуаль — и кто поддерживал ее в рабочем состоянии, знаю тоже.)
В принципе, как снисходительно разъяснял нам автор аттракциона, всё это чистая правда. Прижечь гнойники самообмана яркой вспышкой честности, сопроводить это символическим актом перехода через мост, во тьму другого берега — и прошлое ослабит удушающий захват. А на той стороне, за темной вуалью, счастливца уже ждут продавцы товаров и услуг, без которых человеку в новой жизни не обойтись.
— А что такого? — посмеивался в усы доцент Спиридонов. — Где обман? Что именно тут нечестно? Вы же, молодые люди, не находите ничего предосудительного в том, чтоб получать оплату за помощь в поддержании темной вуали? Вот честно?..
Вот честно — кто не знает всей этой подноготной и шумно рвёт на мосту путы самообмана, дабы очиститься к новой жизни, тому можно только позавидовать.
Снова кто-то заорал с моста. Опять совершенно искренне. Молодец. Всё у него получится. В крайнем случае купит на том берегу несколько баночек с консервированными чувствами или годовую подписку на смерть-вестник…
А я, пожалуй, наверх не полезу. Под мостом тоже неплохо. Чем я сегодня не тролль? Итак, поехали.
Думал, я одинок среди идиотов. Презирал скучное общество лучших людей города. Снисходил до простоватого, но правильного Толика Роговского. Посмеивался над официальными лицами. Заставлял себя не унижать учителей и покровителей, чувствуя в том особое благородство поступка.
Ощущал себя бесконечно выше Салтыка, умнее Антоновой, здоровее Денисовой. Радовался, глядя на то, как по ходу приключений спутники мои растут над собой. Умилялся, авансы им раздавал.
Искренне огорчился, заметив явные признаки отката.
И всё это было театром одного актера и одного зрителя. Тем же самым, что устроил я на приеме у Словацких тем июньским вечером. Всё это происходило преимущественно у меня в голове.
Это не спутники мои росли над собой, а я постепенно менял к ним отношение, учился видеть в них не каких-то своих фантомов, а живых людей.
Это не у них вчера начался откат в идиотизм. Это я сам снова превратился в самопоглощенного мудака, способного видеть в окружающих лишь отражения собственных страхов и надежд. Видеть лишь то, что представляло бы в лучшем свете меня самого.
Я готов пойти на любую низость, на любую манипуляцию, лишь бы моя вера в себя, вера в высокое одиночество среди идиотов, осталась непоколебимой.
— Мы всё с собой делаем сами! — бешено заорал я из-под моста. И добавил уже тише: «я всё с собой делаю сам».
Нет, ничего не щелкнуло в мире, не сдвинулся потайной рычаг, не закрутилась невидимая шестеренка. И я зашагал обратно, по улице вверх. Рано или поздно подходящий Пункт найдется. Много их уже понастроили.
Через полчаса хмурой ходьбы в режиме «куда глаза глядят» я был вынужден признать, что заблудился. Улица давно утратила прямоту — загибалась, ветвилась, — а окрестные строения как-то поумерили демонстративное дружелюбие. Чем дальше от коммерческого аттракциона, тем искреннее город.
Что, впрочем, далеко не плюс, когда на улице темно, а ты не представляешь, куда идешь. Единственное что очевидно — чем дальше, тем меньше рабочих фонарей, а и те, что горят, имеют неприятный оттенок.
Хоть дорогу спросить есть у кого, а не как во сне, когда видны лишь удаляющиеся спины.
— Уважаемый, дозвольте поинтересоваться — где тут у вас ближайший пункт? — вежливо обратился я к невысокому опрятному господинчику, чувствуя себя актером, играющим скучную роль культурного гостя из провинции.
— А на кой тебе пункт? — изумился прохожий. — Ты уже пришел. Давай, пойдем уже, тебя одного все ждут. Почему через мост не пошел?
— Здоров, Евгений, — безо всякого удивления отозвался я. — Ты что-то про «зов» говорил, а я никакого зова не услышал. Вот и назад повернул.
Мой однокашник Егор Козлов, в духовной среде известный как Евгений Феоктистов, изумленно поднял брови.
— Да тебе с моста кричали, кричали… Глухой ты, что ли? Ладно, пошли быстрей. Тут рядом, если дворами срезать.
Во дворе милого бревенчатого домика о двух этажах собралась небольшая разношерстная толпа; от сдерживаемого возбуждения она заметно колыхалась, чем напоминала сборище студентов перед объявлением итоговых оценок. Кто-то поднимался на крыльцо и хлопал дверью, отбрасывая на темную стену живой изгороди гротескную тень. Кто-то с преувеличенно деловитым видом оглядывал толпу в поисках знакомых лиц, кто-то с кем-то вел подчеркнуто непринужденную беседу.
Многие лица не выдерживали сравнения со студентами; были тут и старики, и представители дружественных человеку видов, которых в университете встретишь едва ли. Но атмосфера, одновременно доброжелательная и чуточку ревнивая, ощущалась знакомой.
— Ну вот. Осваивайся пока. Дай мне свой пропуск, пойду отнесу.
Я протянул Егору плоскую коробочку с волшебным шариком; тот стал наливисто-розовый, как свежее яблочко. Егор ловко выдавил шарик и сунул в карман. Коробочку кинул в сторону урны, не потрудившись толком прицелиться. Громкий звук удара металлом об металл не привлек особого внимания.
— Нет, ты обожди, тебя позовут. — Я последовал было за Егором на крыльцо, но тот довольно резко дал понять, что наши с ним дела на этом окончены.
Вхолостую хлопнула дверь, затем чуть приоткрылась; казалось, я слышал, как Егор, не скрывая торжества, сбивчиво докладывает кому-то, что «вот такое жирное, говорил же вам, что всё получится, он принесёт!», а там его кто-то неразборчиво поздравляет и ободряет — мол, теперь ты наш, теперь ты с нами…
Запустить бы туда «незримого ухажера», да спалят тот час же. Это там я был боевой маг. А тут я вполне обычный… человек.
Ладно, это у меня опять, похоже, рецидивы окукливания в собственной исключительности. Раз уж пришел — надо специально думать о людях хорошее, надо стараться. И даже если Егор затащил меня сюда просто для того, чтобы выполнить какую-то свою программу — разве само по себе это плохо? Уверен, доцент Спиридонов нашел бы аргументы в пользу того, что это даже хорошо.
Начал приглядываться к лицам, стараясь о каждом думать положительно. Лица были весьма разные и не особо красивые, думалось трудно. Наконец внимание мое остановилось на весьма рослом и упитанном горном людоеде из новых, укрощенных; его физиономию украшали пышные усы, придавая людоеду вполне человечный вид. На темени его восседал табачный паразит — паскудного вида существо, напоминающее небольшого голубя с болезненно слипшимися, будто от какой-то смолы, пёрышками. Людоед привычными движениями угощал паразита щепоточками табачной смеси.
Хоть не дымит, уважительно подумал я. Людоед, а об окружающих как заботится. Хорошо, что сюда даже таких пускают. Сразу видно — правильные тут люди.
Людоед закончил кормление паразита (насытившись, тот стал почти не виден), и вызвал у меня легкий шок, поскольку оказался ведущим практикума «Биение Жизни».
— Звать меня Никол Отбисян, по-вашему Коля. Кто на первый градус, давайте за мной. И помните — сейчас… вот прямо сейчас, ау! просыпайся, ты, в капюшоне, — начинается самое важное в вашей жизни.
Укрощенный горный людоед Коля скрылся в помещении, за ним потянулись люди. Я оказался последним в веренице и очень старался не чувствовать себя идиотом.
Сейчас приобщусь к людоедской горной мудрости. Наверное, это по-своему уместно и важно, раз уж столько таких разных людей тут собралось. А что до паразита — мне ли осуждать? Может, у него практика такая. Аскеза. Может, им это надо. Так ли много я знаю о жизни людоедов, чтобы осуждать его за какую-то зависимость?
Что ж, очень интересно, чем мне поможет горный людоед, обуреваемый табачным паразитом. Просто не дождусь.
Народу для большого зала набралось не так много. По ощущениям, мы были где-то не совсем здесь: снаружи дом казался слишком маленьким для такого помещения. Впрочем, это было бы не слишком удивительно даже по меркам Хамовников. Столица!
Время тоже шло каким-то не волне обычным путем. Субъективно, Практикум тянулся уже очень долго, едва ли не сутки, а ни голода, ни чего-либо обратного у меня (да, похоже, ни у кого) всё не возникало.
Тянулся Практикум. Ведущий вызывал одного за другим, и те рассказывали свои истории — под ироничные и острые комментарии. Людоеду Отбисяну надо было отдать должное — любую фальшь, даже самую невинную, он чувствовал и пресекал на лету.
Истории были очень разными. И все они были об одном: о нахлынувшем бесчувствии.
Изломанный юноша рассказывал, что его не принимает отец за то, что он «не такой», и тут бы надо огорчиться. Отбисян потребовал изложить, какой именно — «не такой». Тот косноязычно изложил. Я б его тоже не принял.
Красивая девушка жаловалась на несносного младшего брата — он заставляет себя ненавидеть, а ненавидеть родных должно быть так противно.
Карикатурная старая ведьма с бородавкой на крючковатом носу рассказывала, что никто из мужчин не хочет ее такой, какая она есть, и ей приходится надевать соблазнительное тело — а это по идее должно быть очень унизительно.
Солидный курчавый господин поведал нам, что открыл верный способ перемещаться в небесные сферы через закрытый аэродром, но для этого нужны деньги, а его никто даже слушать не хочет. Ведущий благодушно отметил, что слушает его с большим интересом, но денег нет.
Подтянутый мужчина средних лет говорил про то, что из его жизни исчез спорт, он просто забыл, каков в нем должен быть смысл, а другого нет и не было никогда.
Взволнованная миловидная дама рассказала, что ее муж повадился каждый вечер перед сном ставить на себе «защиту от зла», и она перепробовала буквально всё, чтобы отучить его от этой вредной привычки, но искренне на него разозлиться так и не смогла.
Истории, истории…
А о чем могу поведать я? О том, как выстроил для себя незаметно воображаемый замок, и в нем поселился, и гляжу из высокого окна на окружающих людей, какие они стали все мелкие и бессмысленные. И за этим скучным, но успокоительным зрелищем не замечаю, как впустую проплывающие годы лишают жизнь последних красок. Как выцветает всё…
Впрочем, рассказывать не пришлось. Личная часть Практикума подошла к концу. Ведущий дал высказаться всем кроме меня.
Наверное, так и надо. Кому-то полезней поговорить, кому-то помолчать.
Наверное. Надо доверять, раз уж пришел.
Очередной перерыв — ведущий уходит в свою каморку подкормить паразита. Спиной чувствует мое неодобрение, оборачивается. Нет, пожалуй, не буду. Даже Салтык, явись он без оружия, не стал бы задирать целого людоеда. Есть момент, с которого шутки с людоедами становятся совсем плохи. Укрощенный ли он там или природный… В такие моменты все они одинаковые.
Практикум шел своим чередом. Ведущий старался, чтоб никто не скучал — ловко переключал форматы, втягивал во взаимодействие отвлекающихся, давал передохнуть тем, кто слишком разогнался. Вот только меня почему-то упорно игнорировал.
Процессу надо доверять. Не время потакать самолюбию. Может, в том и идея — оставить меня лицом к лицу с неадекватной самооценкой?..
Под конец второго дня Практикума (опять же, время субъективно) я начал замечать, что всё чаще сталкиваюсь с молодой женщиной по имени Лида. Это было неудивительно. Она сразу захватила мое внимание, и я неосознанно искал ее взглядом при каждой перемене ролей.
Трудно сказать, что в ней было особенного. Красивая, но не ослепительная. Даже вполне обычная. Взгляд — прямой, но не вызывающий, а чуть осторожный. Голос негромкий, уверенный. В движениях и позах — непринужденное достоинство.
Наверное, в этом достоинстве всё дело. Незримая корона. Много раз слышал о таких вещах, а встретил впервые.
Ведущий велел разбиться на пары и рассказать друг другу то, что рассказывать хочется меньше всего. Вот именно сейчас и здесь, конкретно этому человеку. Что угодно, но не это. Найти в себе «это» и честно рассказать.
Держась друг с другом за руки.
Честно говоря, хотел выбрать себе парой изломанного юношу, но того сразу перехватили. А пару секунд спустя Лида сама взяла меня за руку, не оставив никакого выбора. Глаза у нее были очень светлые, почти белые, и это очень подходило к ее образу. А взгляд — не осторожный, как показалось сначала, а бережливый.
Как же неохота вытряхивать свои мелкие грязные секретики именно перед ней! Вот кто угодно бы, но…
Стоп. А ведь так это и должно работать. Ну-ка, о чем там мне хочется помолчать сильнее всего…
И я спокойно рассказал о том, что в родных Хамовниках очень часто посещал монастырь святой Анфисы (церковь Алёны) — сначала под чужим лицом, а потом прямо так, не стесняясь уже. И весь город знал, все знакомые мои знали, но поддерживали по этому поводу вежливое молчание, а я даже не подозревал, что мои тайные пристрастия — не такие уж и тайные, и только в походе, за разговорами у костра, всё это прочувствовал и осмыслил…
Лида смотрела на меня ободряюще и внимательно; не показалось, что мой рассказ как-то ее покоробил. В ответ она рассказала, как ее завалило в тагильской шахте, куда она приехала со внезапной инспекцией, как она провела трое суток в темноте и ужасе, вынужденная пить собственную мочу. Неприятная история, не хочется лишний раз вспоминать и тем более рассказывать.
Каким же мелким невротиком я вышел с этими своими стыдными похождениями, подумать только…
Близилась кульминация. В принципе, я уже понял, куда ведет Коля Отбисян; это само по себе не помогало, а скорее мешало двигаться в нужном направлении, но что поделать? («Понимание — это приз для дураков!», — заявил по каком-то поводу ведущий и так многозначительно распушил усы на щеках, что стало ясно: изречение это следовало полагать очень важным).
Предчувствия меня не обманули.
— Нормально работаем! — объявил людоед Коля после одной из вынужденных пауз. — Помните, что было сказано? Выкладываешься на 100% — получаешь полный результат. Выкладываешься на 90% — получаешь половину. Выкладываешься хуже — не получаешь вообще ничего. Не забыли?
Лишь тихое нестройное «не» было ему ответом.
— Ну а теперь, — продолжал, приосанившись, Никол Отбисян, — настал самый важный момент нашей встречи. Давайте сюда всё свое внимание. Важнее того, что произойдет в эти минуты, не будет уже ничего.
Пауза. Я наконец поймал взгляд ведущего и не поверил своим чувствам.
Он меня боялся.
Нет, быть того не может — ведь это я его боюсь. Боюсь, что потерпев со мной неудачу, он отбросит всю свою укрощенность и покажет своё природное лицо…
А ведь и он боится того же самого!
Куда, куда я полез… на что рассчитывал… тысячу раз прав этот культурный и мягкий представитель своего бедового племени… если б он занялся мной, то остальным просто не хватило бы времени. Это в лучшем случае. А так, скорее всего, я б своими сложностями довел его до греха.
Ну Егорка… уж ладно я, кто я тебе, но доброго людоеда Колю, товарища своего, за что ты так…
Освещение в зале начало плавно меркнуть. Приближался катарсис.
— У каждого из вас… у каждого из нас… — вещал Отбисян, поймав ветер вдохновения, — есть веский повод жить. Есть повод страдать, любить, бороться. Сегодня мы выслушали многое. Мы многое сказали. Неясным осталось лишь одно.
Ведущий выдержал паузу, обвел аудиторию наливающимися глазами.
— Одно неясно. Кто дозволил вам безразличие?!
Последние слова он буквально проревел. Даже меня немного проняло — внутри начало подниматься запоздалое отвращение к собственной истории. На какой-то миг я почувствовал себя почти настоящим.
В зале откуда-то появилась группа одинаково одетых ассистентов. Без суеты, но очень быстро, ассистенты раздали каждому по маленькому ломтику какого-то овоща или фрукта; то, что лежало на ладони, пахло то ли яблоком, то ли огурцом.
Отбисяну достался ломтик побольше. Он требовательно заглянул в свою ладонь, а потом размашисто вмял подношение себе в грудную клетку и застыл, экзальтированно оскалившись.
Нестройные хлопки одной ладонью — это практиканты, один за другим, следовали его примеру.
Решился и я. Первые несколько секунд не ощущалось ничего, а потом — будто подскочило, рывком, психическое давление. Самые ничтожные мысли, полупрозрачные образы, клочки каких-то воспоминаний, сожалений, надежд и страхов, словом, весь этот бессмысленный внутренний планктон стал чем-то очень живым и настоящим. Обострилось восприятие, а точнее — восприятие восприятия: цвета стали яркими, звуки резкими, запахи отвратительными.
Словом, эффект был ровно как от небольшой дозы островерхих грибов, до которых так много охотников в Нижних Котлах — никакой дурман-контроль всех не переловит…
Освящение сместилось в красную часть спектра. Учитывая эффект, стало особенно зловеще. Ассистентов в зале становилось всё больше, казалось, что они кишат повсюду — маленькие, одинаковые.
— Где твое безразличие? Где твое безразличие?! — кричали в уши и, не ожидая ответов, грубо трясли за плечи.
Я видел ясно, будто собственными глазами, как практиканты, не выдерживая этого суматошного давления, ныряли куда-то вглубь себя — искать своё безразличие.
Ныряли глубоко, очень, нащупывали во внутренней мгле твердую почву, чтобы, оттолкнувшись, вернуться на поверхность себя…
Вернуться другим человеком.
Такая у них была планида.
Попытался — без особого энтузиазма — и я. Раз уж пришел… Нырнул, спасаясь в глубинах себя от назойливого мельтешения ассистентов, долго спускался вниз в тишине и тумане, а потом открыл глаза. Всё давно закончилось, я тихо сидел на кушетке у стены, как и все.
Никакого дна внутри меня не оказалось.
В зале царило приглушенное янтарное освещение, ясно говорящее, что все трудности позади, и теперь осталось лишь пожинать плоды испытаний. Я поглядел по сторонам. Зрелище было невыносимо умильное: у каждого на ладони стоял маленький светящийся человек, сотканный из живого света.
Чей-то человечек рыдал, чей-то плясал, чей-то потрясал крошечными красными кулачками.
Вот оно какое, биение жизни.
— Все молодцы! — объявил ведущий. Жду вас в следующую пятницу. Возвращение к жизни увенчалось успехом — дальше пойдет личностный рост. В пятницу, в семь вечера, начнется самое важно событие вашей жизни. Не опаздывайте.
Сказав так, укрощенный людоед скрылся за дверью, понимая, что практикантам нужно время. Все изумленно глазели на своих волшебных человечков — на свой живой шанс возвращения к реальной жизни — и ни на что больше внимания не обращали. Я тихо-тихо, бочком, прокрался к выходу. Скрывался зря — никому не было до меня дела.
Лишь на улице, под фонарем, дождавшись, чтобы не было прохожих, я решился разжать кулак. На моей ладони сидел маленький синий осьминог и смотрел на меня большими, но очень человеческими глазами, в которых отражалась лишь глубокая, фундаментальная растерянность.
А ведь всё могло выйти куда хуже. Пронырнув себя насквозь, я мог бы снова обернуться Жориком. Вот был бы номер… Может, именно этого и боялся Никол Отбисян?
Дошел до Моста Крика. Стоял всё тот же поздний вечер. При виде воды мой осьминог заметно оживился.
— Хочешь на волю? А выживешь сам? — задумчиво спросил я.
Осьминог так на меня посмотрел в ответ, что иначе как «да» понять это было невозможно.
— Ну как знаешь.
Я подошел к самой воде, не боясь замочить ног, и аккуратно положил осьминога на мелководье. Тот помедлил несколько секунд, а потом, точно решившись, стремительно скрылся из виду.
«Спасибо, папаша!» — подумалась в голове чья-то чужая мысль. «Увидимся еще!».
О как. Ничего себе.
Перешел через мост, вынырнул из чернильной мглы на ту же освещенную улицу. Пункт перемещения нашелся почти сразу — указателей полно.
— И где же это мы пропадаем сутки напролет? — вкрадчиво спросила Антонова. Остальные сидели в общей зале (кроме, конечно, Эдгара) и молча на меня смотрели. Вернуться по-тихому не получилось.
Еще бы — целый день прошел. Видать, время на Практикуме всё же шло своим чередом. Что ж я за неудачник — даже тут себя обмануть умудрился…
— Прошу прощения. Затянуло меня в непонятное, — честно признался я. — Очень глупое выдалось приключение, стыдно даже рассказывать.
— Ты уж расскажи, где бродил. А мы расскажем своё.
Ленка уверенно распоряжалась, Денисова старалась смотреть волком, но получалось не очень. Салтык морщился и отводил глаза, Роговской был, увы, совсем какой-то варёный…
Поговорить бы сперва с ними со всеми наедине. Особенно с Тамарой.
Впрочем, с ней-то точно пообщаемся попозже.
Ну, я и рассказал — коротко и без особых деталей. Почувствовал уныние, попал — в результате серии совпадений — на нелепый душеспасительный Практикум, честно его отработал… Глупая история, но ум вроде на место встал. А у вас что новенького?
Какими-то другими я вдруг увидел всех этих людей. Нет, под мостом убивался я уж через край, с большим запасом — например, ту сцену с «рыцарем света» у Щербинки я же не выдумал, меня и правда пытались принести в жертву какому-то своему непонятному ужасу…
Были и другие эпизоды. Но это была обыкновенная слабость рядовых людей. Это было неприятно, но простительно.
Почувствовал странное: мне действительно было интересно послушать, кто как провел сегодня свой день.
Вопреки ожиданиям, первым слово взял Роговской. Механически помешивая что-то в чашке, начал речь.
— Я, ребята, невыездной стал. Совсем. Не берут меня в дорогу — игнорируют, что есть я, что нет меня. Не случайно это, конечно. Похоже, моя задача касается не столько меня самого, сколько вас всех, вместе взятых. Ведь это я вас всех выманил из дома. И моя ответственность еще не завершилась…
Толик выглядел каким-то помолодевшим и одновременно усталым, придавленным. Странное сочетание. Глядя на него боковым зрением, подумал вдруг, что начинаю догадываться, что именно с ним не так, и что дальше будет только хуже… Но взглянул прямо, и мысль ускользнула как рыбий хвост. А Роговской говорил дальше…
— …честно говоря, не до конца понимаю. Мой карпофор, по-моему, вообще к обширной грибнице не подключен, можете заглянуть в мою конуру, сами проверить. Но когда я туда вхожу — начинается трансляция, вообще неизвестно как и откуда. Мне там процентов десять понятно, не больше. И это как раз объяснимо — так уже было. Я вас вёл впотьмах, и знал лишь то, что необходимо для следующего шага. Остальное — туман, и в нём смутно проступают какие-то там фигуры.
А ведь то, что я с ним сделал, показав то, что никто не хочет знать-понимать сам, ему не повредило. Парадокс. Возможно даже, на пользу пошло. Именно потому, что я его, сам того не желая, ткнул мордой в какую-то хтоническую страсть, Толик кажется чуть помолодевшим. А придавлен он чем-то совершенно другим…
— …и никто не скажет, зачем. Знаю точно, что эти вечерние диалоги, как бы кто за день не устал, мы вести обязаны. Это естественное продолжение того, что мы совершали в пути. Собственно, это и есть путь. Точнее, это делает путём всё то, что мы совершаем тут днём каждый по отдельности. Наматывает наши индивидуальные нити на веретено общего смысла. Сергей, чему ты улыбаешься? Я что-то забавное сказал?
— Не забавное, а очень точное. Приятно такое услышать. Как в старые времена.
В старые времена? То есть, во времена начала этого лета? Однако…
Роговской безучастно кивнул и речь свою закончил. Наши смотрели на него без особого энтузиазма. По осунувшимся лицам было видно: не только у меня выдался тяжелый день.
— Меня опять отправили к Универу, — нехотя говорил Салтык, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Мои названые братья ждали меня с самого утра. Сергей. Я признаю, что «Рулон Удавов» для неподготовленного слушателя звучит как глупая шутка, и приношу извинения за свою неадекватную реакцию. Просто я вчера много с ними времени провел после долгого перерыва и не сумел переключиться. Хочешь дать мне по морде? Пожалуйста.
— Не хочу. Забей, рабочий момент.
— Спасибо, коль не шутишь. Вот. Второй раз в первый класс, что называется, и опять они. Причем что характерно? Я это дело не очень уважаю, но у меня хотя бы высшее образование имеется. А что? По военной линии, понятно, но всё же наука. У кунаков моих — три класса от силы. На двоих. Вот и вопрос — а что ж их-то всё в Универ тянет?
Салтык сделал паузу, окинул взглядом слушателей. Его живой речи действительно внимали.
— А они переглядываются так и говорят — слушай, брат, ты только сильно не удивляйся, но мы тут дело делаем. Не всю ведь жизнь караваны грабить, да? На этом месте, кстати, можно смеяться. Мы не грабили караваны, а защищали. Порой грабили тех, кто грабит. Ну в общем да — открыли мои Рулон с Марлоном на универской площадке небольшое себе дельце…
Короткий взгляд на меня — не смеюсь ли. Я не стал делать каменное лицо, и это, кажется, сгладило скакнувшее вдруг напряжение.
— Зашли к ним, посидели. Ресторанчик горняцкой кухни, очень уютный, с открытой площадкой и двумя залами, а площадка так обросла виноградом, что ну короче. И думаю — а ведь лозе этой расти незнамо сколько лет до такого состояния! Спрашиваю — купили готовое? Застеснялись, да. Купили. Причем покупали хорошее заведение, а прошел месяц, другой — и перестал ходить народ. Хотя кормят отменно, обращение приятное, недорого. В смысле, ничто хуже не стало. А вот сменились владелец — и всё.
Салтык осушил кружку пива и слегка призадумался.
— Спрашиваю — а кто старый владелец? Профессор, говорят, какой-то. Из наших, но умный. Домой поехал, ему у нас целый институт дали под командование. А заведение — нам уступил, по-свойски, недорого. И вот такой сразу казус. Слушай, что делать, как жить?
— Так в чем там проблема-то? — не выдержал я очередной паузы.
— К этому я и клоню. Говорят, без профессора как-то глупо стало. Неинтересно. Надо подумать, как вернуть интерес. А что тут мы сами можем надумать? Ты у нас, если сравнивать, просто кандидат докторских наук. Ничего в голову не приходит?
— Это сейчас ты нас спрашиваешь, или это тогда они — тебя?
— Оба. Мне в голову вообще ничего не пришло. Кроме того… ну знаете… короче. Странно всё это, если не сказать — тревожно. Что-то темнят они, не то чтоб напрямую врут, между нами такое невозможно физически, а чего-то важного не говорят. В общем, посидели мы с ними, подумали, потом еще немного посидели, я на редких посетителей украдкой поглядел, ничего, вроде люди как люди, не какие-нибудь чучела научные, хотя, может, как раз научные чучела и перестали ходить… хотя думаю — нет, не в этом же дело. Что-то, братцы, там у них посерьезней происходит.
— И что же ты думаешь?
— А думаю я, что моя задача — понаблюдать за ними и, может, от беды отвадить. Они ребята смелые, честные, прямые. Каждому из них стадо баранов доверил бы без колебаний. Есть такое чувство — влипли во что-то городское, непонятное. Не пострадали бы, и сами не наломали бы дров. Вот пока всё.
— Послушать вас, мальчики, так и говорить стыдно — у вас у всех какие глубины и драмы! А я сегодня как-то попроще выступила. Всего-то надо было — сестру проведать, Верочку. Она там же служит, в коммерческом квартале, где я вчера… Ну да, вчера и выяснила случайно, что она там. На моем месте. Ну, на том, что было уготовано мне. Не пропадать же? Хорошее такое местечко…
Замолчала, покачивая головой. Непонятно — то ли жалеет, что место досталось не ей, то ли думает вообще о чем-то другом, вовсе не о том, о чем говорит…
— И что же Верочка? — неестественно вежливым голосом поинтересовалась Денисова.
— Верочка… да не очень она как-то. Вяленькая какая-то. Говорит, проблемы у нас дома. Как будто травит кто-то и ее, и батюшку нашего; а вроде даже и подворовывает. Причем очень как-то мутно, туманненько — вещи пропадают, потом обнаруживаются в неожиданных местах немного не такими, дешевые безделушки порой исчезают бесследно, но дорогого вроде ничего не пропало… Воздух в доме какой-то спертый, у Верочки опять прыщи от него пошли. Она уж и съехать хотела, снять палаты поближе к работе, но батюшку оставлять страшно, он бодрится и ни во что такое не верит, но спал с лица и говорит каким-то чужим глуховатым голосом… В общем, всё как-то нерадостно, но еще не такой степени, чтоб обращаться в Охранку.
— Разве личной гвардии у вас нет? — не сдержал любопытства я.
— Представления низших сословий о жизни влиятельных семей порой весьма гротескны, — улыбнулась Антонова. — Трое у нас личных гвардейцев, двое совершенно бестолковые, третий под подозрением, но не в этом, а в кое-чем другом. Будем, наверное, звать какую-то частную помощь. С нейтральной стороны. Только где такую возьмешь?
— Мы сами не годимся? — довольно безучастно полюбопытствовал Толик.
— Нет, — усмехнулась Ленка. — Точно не годимся. На свою кухню я вас не пущу. Вы мне дороги такими, какие есть. Будем много знать — скоро поссоримся. Лучше поищу наемников, которых не жалко…
— Если тебе, дорогая, кажется, что самая скучная история сегодня у тебя, то ты слишком много о себе думаешь. Я тебя превзошла с большим запасом.
Пауза. Все молчали. Невыносимо хотелось спать.
— После вчерашнего открытия как-то руки опустились. Вообще никуда дальше не хочется. С таким настроением меня и вынесло в Аптекарский садик при Универе. Хорошее место, очень интересное. Раньше я бы там зависла на несколько дней. Там такое… чем дальше заходишь, тем оно больше. Трудно объяснить. Надо, когда кончится, туда вместе выбраться. Хорошо бы… Но сегодня мне было всё это не надо. Иду по дорожке, вокруг не смотрю, в голове — только б это кончилось всё, хоть как-нибудь кончилось.
— И тут ты кого-то встретила, — попробовала угадать Антонова.
— Галю Скворцову, учились вместе в сельскохозяйственном техникуме. Не то чтоб дружили, но она нормальная, здоровая внутри себя. Посмотрела на меня и сразу всё поняла. Говорит, я тоже была посвящена Лете и тоже узнала то, что не надо было знать.
— Тамара, погоди минутку. А можешь объяснить, что вообще это было?
Денисова оглянулась на Роговского и смерила его долгим водянистым взглядом. Зря он так…
— Могу. Не хочу просто. Ничего там по нашим с вами делам. Это мое личное. Религиозное, можно сказать.
— В прошлый раз ты тоже ничего не хотела объяснять.
А может, не зря?..
— Это другое. Ладно. В общем, я узнала, что Лета служит Клаве, а не противостоит. Что природа легла под человека. За что мы боролись, за что сражались… Я думала, что защищаю мир от людей, а на самом деле просто помогала использовать природу более рационально, чтобы хватило и на следующие поколения потребителей. Неприятное открытие.
— Извиняюсь за вопрос.
— Ладно. В общем, Скворцова сразу всё поняла и говорит — Тамарка, а бросай ты всё это дело и давай к нам. У нас вакансия препода открыта, и даже не одна. Один из нескольких курсов можешь взять на выбор. Завкафедрой у нас нормальный, уверена, согласится. Сейчас чуть поздно, а со следующего семестра можешь приступать. И ну их нафиг, эти наши метания. Я вот сделала так, и не жалею. Работа интересная, и времени свободного много. Сможешь жить между городом и своими Хомяками, если хочешь.
— Однако! Поздравляю, родная, не отказываются от таких предложений.
— А я даже и не знаю… Спасибо Галке, но — не знаю. Как-то надоело всё. Расхлебать бы эту кашу. Нас же не отпустят просто так. Как вы не понимаете?
Помолчали, переваривая все эти слова, прозвучавшие в общей зале, рассчитанной на куда большее число народу. Как-то всё это было неубедительно. Было ли, казалось ли?.. Как же хочется спать… Так сильно, что точно до утра не уснуть… а это что? все разошлись, а я сижу? Или задремал?..
В зале никого, кроме меня, уже не было. Из людей. Зато на столе, прямо передо мной, стоял и терпеливо ждал маленький, с палец, истуканчик.
Не страшный, не то что те. Нормальный, вещественный, просто слепленный из какого-то подручного материала и оживленный на скорую руку. В столице таких часто используют в качестве посыльных, чтобы произвести на адресата впечатление.
— Вас приглашают в трапезную, — прочирикал истуканчик, и лишь убедившись, что я его услышал, с видимым облегчением рассыпался в тончайший прах.
Всё-таки жестокая эта практика — оживлять, пускай на маленькое время, нечто заведомо неживое. Не одобряю.
Кто бы мог пригласить меня в столовую, да еще столь нарочитым образом? Уж точно не Эдгар. Значит, одно из двух.
И в обоих случаях пренебрегать приглашением не стоило. Хотя спать хотелось уже невыносимо. Сколько же мути за эти двое суток…
Раскусил и выпил маленький синий пузырек из гостиничного запаса. Чуть полегчало — глаза вытаращились сами, будто было на что смотреть. И пошел. И пошел.
По пути в трапезную, на одном из поворотов, в глухой как бы стене предупредительно приоткрылась неброская дверь. Конечно, не в столовку меня приглашали. Глупо было бы думать…
Совсем позабыв осторожность, слепо шагнул за порог. Тускло освещенный технический коридор, какие-то палки, вёдра, тряпки, шланги… следующая дверь, и я во дворе. В небольшом безлюдном закутке — неухоженная живая изгородь, парковая скамейка, развесистое дерево поодаль… вроде общий двор, а вроде и приватность.
На скамейке сидел Саша Воробьев и будто дремал с полузакрытыми глазами.
— Вызывали?
— Приглашали! — укоризненно поправил Саша. — Садись. Знаю, денёк был так себе. Но времена нынче такие. Поговорим?
— Можем и поговорить. Что конкретно интересует?
— Да всё понемножку. Ваши там как?
Моя история его волновала в последнюю очередь. Я рассеянно предположил, что для этого есть свои причины, и я их скоро узнаю. Не ошибся.
— Роговской говорит, что у него есть план. Что с ним контактируют. Темнит, но как-то вяло. Колыванов провел день со своими кунаками, что-то они там мутят, не пойму, что. Он хороший человек, но как бы не выдалось какой-нибудь особенной глупости. Антонова занимается каким-то расследованием по семейной части, меня беспокоит ее целеустремленность. Тома Денисова меня пугает больше всего. Какая-то сжатая, озлобленная, вообще ничего толком не рассказывает…
— Вот как. А Эдгар?
— А Эдгар Змееносец мне не докладывает. Он сам по себе.
Инстинктивно «поименовал» Эдагара так, как слышал от Кости, и не ошибся: Воробьев тут же впился в меня взглядом, буквально орущим: «да что же ты знаешь?!».
К сожалению, ничего я толком не знал. Может, хватит темнить? Взять и спросить самого Эдгара при следующей встрече…
— В общем, у вас пока пусто. А время идет… К Командору завтра?
— Не знаю, не было речи.
— Тогда точно завтра. Наверное, один пойдешь… Постарайся донести этот вопрос до него так же убедительно, как да меня. Это очень важно.
— Какой именно вопрос? Выражайся, пожалуйста, яснее. Ужасно устал.
Воробьев позволил себе чуть улыбнуться.
— Тот вопрос, что ты ни черта не знаешь о том, что творится в вашей команде. Что все либо врут, либо недоговаривают. Что ты тут единственный, кто сотрудничает искренне.
Последнее прозвучало не совсем как комплимент. Или мне почудилось.
— Я плохо разбираюсь в людях. Конечно, они здорово недоговаривают. Но что именно — понятия не имею. Я вообще не по этим вопросам. Наш формальный лидер — Роговской, но он что-то сдаёт. С ними бы поговорил.
— С вашим формальным лидером поговорить? Знал бы ты, сколько в этом иронии. Ничего, узнаешь… Скоро. А что в людях не разбираешься — так это дело такое. Где нет навыка, там техника всегда поможет. Расскажи это Полукарову завтра. Может, обеспечит нужной аппаратурой.
Техника? Я же сам еще вчера подсылал «незримого ухажёра» следить за нашими. Ну чуть-чуть так следить и, заметим, в глубоко расстроенных чувствах. А если Командор (или, скорее, Костя Яровой) предложит что-то для слежки более полезное — брать?
Нет. Не брать. Еще вчера, пожалуй, взял бы. А тут — понял кое-что. Приз для дураков, понятное дело.
— Хорошо, я затрону эту тему, если правда вызовут, — согласился я.
— Вызовут. Слушай, с тобой Матушка хочет поговорить. Ты посиди минутку, а я пойду. Давай, до завтра.
Так сказав, Саша Воробьев поднялся и практически беззвучно исчез в тенях — как не было его. Я остался один.
Или не один. Шагах в десяти стояла какая-то женщина — лишь светлый силуэт на фоне пышной черной кроны.
Знакомые формы. Неужели?.. Открытие то ли прекрасное, то ли ужасное. Не разберешь — так уж всё сегодня спуталось.
— Так вы не Лида, — полуутвердительно произнес я. Полное безумие. Сейчас проснусь в грязном дурман-притоне, как в прошлый раз.
— Я Леонида. Но когда-то меня называли и Лидой. Друзья называли. Немного странно теперь переходить на «вы» — такое чувство, будто сто лет знакомы. Может, не стоит?
Матрона Леонида благосклонно улыбнулась. На Практикуме я дал бы ей от силы тридцать — с поправкой на безупречную ухоженность; встретишь такую на улице, глянешь мельком — девушка лет двадцати, не больше.
Не двадцать ей было и не тридцать. Полуэльфы, подобно эльфам, не стареют — но взрослеют, словно люди. Матрона Леонида выглядела безупречно, но юной не казалась. По ощущениям — все сорок; по правде — многие века.
— Не стоит, — сказал я, часто моргая. — Но я немного в шоке. Мог бы и сообразить.
— А ты сообразил. Почти. Что-то же тебя во мне заинтересовало? Кстати, хотела спросить — а чем я себя выдала? Маскировку проверяла неоднократно, и не я одна. Безупречно. А что ты заметил?
Я уже взял себя в руки, как бы смешно это ни звучало.
— Уровень. Просто уровень. По сравнению с тобой все остальные были как будто нарисованные. И абсолютно непонятно, почему.
— Спасибо, — Леонида улыбнулась будто даже чуть смущенно.
Спасибо? За что спасибо? Я что ей, комплимент случайно сделал? Кстати, командор Полукаров в своем кругу производил ровно такое же впечатление.
— Я там была не по твою душу. Проверяла, что это за Практикум такой. Люблю делать это лично, когда время позволяет. Тебя даже не сразу узнала. Но мы давно должны были встретиться, так или иначе. Вышло «иначе», что очень даже забавно.
— Мне льстит такое внимание, хотя не понимаю, чем его заслужил.
— Еще когда ты совершенно спонтанно помянул меня так, будто мы знакомы, я поняла, что дело требует моего участия. Константин Яровой запросил информацию о нашем предполагаемом сотрудничестве у Шурика, тот передал мне. Напрасно смущаешься. Это с твоей стороны была не блажь и не глупость, а отблеск грядущего, мелькнувший в сложных обстоятельствах. Мы не могли не познакомиться.
Помню, конечно. Ко мне ломятся инквизиторы Ярового, а я делаю вид, что переговариваюсь по грибнице с некоей Леонидой. На тот момент я знал о ней лишь имя, и что ее влияние в тайные дела столицы простирается весьма глубоко. И вот выясняется, что спонтанная ложь, оказывается, была чем-то вроде преждевременного прозрения…
— А что выяснилось по поводу Практикума? — от смущения я задал лишний вопрос.
— Ничего особенного. Устои он не поколеблет. Обычный самопал с применением артефактов из Котловской Аномалии. Те самые Яблоки Боли. Я в курсе вашей эпопеи. Яровой рассказал нашему Шурику, тот поделился со мной.
— Так нам раздали по кусочку яблока? Тогда многое ясно.
— Основная работа у них происходит на следующих уровнях, мы прошли только самую инициацию. Представь полёт фантазии: сначала формируем себе маленького человечка из собственной боли, потом его постепенно выращиваем, откармливаем, а он испытывает за нас всякие человеческие чувства. Там пять или шесть ступеней, потом по идее мы должны будем с ним полностью отождествиться и стать как настоящие.
— Грандиозно. Даже жаль, что херня, — искренне ответил я. Мы искренне рассмеялись, как люди, связанные каким-то очень серьезным жизненным опытом. Словно старые боевые товарищи.
А ведь и суток не прошло. Нет, недооценивать тех, кто стоит за этим «Биением Жизни», явно не стоит.
— Жаль, согласна. А многие очень серьезные люди верят. Ну или рассматривают как реальную возможность наравне с другими такими же. Пришлось сходить, убедиться. Кстати, чтобы попасть на этот Практикум, нужно им принести нечто вроде «яблока боли» из машинки. Тебе же давали такой ящичек, а ты его зарядил, верно? У меня тоже получилось довольно быстро. Есть что вспомнить…
Пауза затянулась. Я не знал, что сказать, и чем дальше искал слова, тем сильнее не находил — только щекотная звенящая пустота внутри. Никакого другого дела, кроме личного знакомства, у матроны Леониды ко мне сегодня не было, и настала пора прощаться.
— Знаешь, я, наверное, на всю жизнь запомню нашу первую встречу, — вырвалось вдруг. Так иногда бывает, когда сильно пытаешься что-то выдумать, и никак не получается.
Лида ничего не ответила, только окинула меня очень человеческим, чуточку печальным взглядом. Когда у существ такие разные отношения со временем, взгляды — это максимум того, что можно позволить по отношению друг к другу.
— Скоро увидимся. Может быть, в более официальной обстановке. Одна к тебе просьба — останься при следующей встрече таким же, ладно? Не подчеркивай наших различий искусственными церемониями. О них и без того трудно забыть.
Теперь настала пора и мне молча кивнуть.
— Да… всё-таки спрошу напоследок… очень любопытно. Вот ты мне рассказывал, что посещал монастырь Алёны, ощущая это как нечто крайне постыдное. Чувства не лгут; но я всё голову ломаю — а что тут такого? Раз уж природа требует — что такого ужасного в этом простом решении? Полнейшая загадка.
Интересно, достаточно ли тут освещения, чтоб заметить, как я краснею?
— Да тут… я не знаю, в двух словах не скажешь… ну, понимаешь, это не та тема, которую можно было бы обсуждать даже между друзьями, даже если каждый из них сам… ну, в общем, табу. Извини, просто ужасно об этом вот так вот болтать, тем более с тобой. Я сейчас загорюсь просто, честное слово.
К моему ужасу, Леонида хихикнула, как школьница, и тут же закрыла рот ладонью, точно в смущении.
— Не надо! У нас на тебя огромные планы. Всё, прости, пожалуйста, поняла — больше ни слова. До скорого. Иди-ка отдыхать уже.
Уходила она медленно и красиво. Проводив ее взглядом, я еще несколько минут расслабленно созерцал оставленную ею темноту.
Программа «Технические работы»
Голоса Громова и Кедрова
Голос Седых
Громов: Бывают у них очень точные заходы. Точные просто потому, что сами они вообще никто — слушатель, раз уж ему так повезло, делает с собой всё сам. Они только точку притяжения обозначают. Но притяжение у них что надо.
Кедров (громыхая чем-то железным): Например?
Громов: К примеру. Вот живет себе человек, живет. И в анамнезе у него такая история: много лет учился на миколога, имея целью стать специалистом по обслуживанию грибницы. Твердый жизненный план, уверенность в завтрашнем дне… и вот в один прекрасный день, незадолго до выпуска, осознаёт вдруг, что ненавидит грибы как принцип. Нет, покушать можно, но погружаться в грибницу — категорическое «нет». Душа не приемлет.
Кедров: Подай-ка мне… ага. Мерси.
Громов: Ну, кое-как заканчивает, выпускается, уезжает к себе обратно в жопу и ни к какой грибнице больше не прикасается. Не работает, в общем, по профессии, даже не вспоминает о ней.
Кедров: Ну хорошо, а в чем пример? Пока у тебя просто какая-то сказка старого индейца.
Громов: Ровнее клади, ты там косой что ли?
Кедров: Завыл, забился, ушел от ответа.
Громов: Так это и есть пример, алё! Я тебе рассказываю о том, что человек думает, и что он делает. Это пока обычная жизненная история, без всего этого. И вот однажды он попадает под луч.
Кедров: Как ты?
Громов: Как ты, блядь. Еще раз чего уронишь — сам спускайся. Короче, внезапно… тут всегда внезапно, как бы такой разрыв последовательности… он начинает подозревать, что в том решительном повороте было что-то нечисто. Что как бы не сам он его совершил…
Кедров: Вот, уже интересно.
Громов: И еще при этом ему со всех сторон повторяют на все лады: «мы всё с собой делаем сами». Он слушает, проецирует на свою жизнь, и понимает, что в целом-то да, сами, но тем подозрительней отдельные исключения. Он не понимает, какого хера он сделал это сам.
Кедров: А он сделал?
Громов: Конечно. Но он уже не уверен. Подозрения сгущаются, крепнут, готовые вот-вот оформиться во что-то осмысленное…
Кедров (азартно перебивая): И тут ему снится странный сон без визуальных образов, из одного разговора, где он сам является каждым из собеседников попеременно…
Громов: И вдруг понимает, что всё на самом деле не так. Не отказывался он от работы в грибнице, не уезжал к себе обратно в жопу, чтобы стать подсобным магом. Он уже в грибнице. Он завис!
Кедров: И это выливается в иллюзию отвращения к грибам как таковым. К полной потере интереса. Компенсация.
Громов: И только голоса в пустой темной комнате — его собственные голоса! — пытаются достучаться, донести страшную и спасительную правду хоть в такой форме. Потому что о его теле, понятное дело, пока что заботятся, но пробудить без его участия не могут.
Кедров: И он даже не представляет себе, сколько так валяется в фантомных приключениях. Вдруг его тело там уже совсем состарилось?
Громов: А вдруг нет? Что тогда?
Кедров: А он не знает, что. Прикинь? Вообще ничего не знает, ни в чем не уверен. Не на что ему опереться.
Громов: А тебе типа есть на что. Слазь давай.
Кедров: Ага. Подстрахуй! Вот. И в этот самый момент он делает что?..
Громов: Ты всё запутал. Рассказчик — я! В этот самый момент он прокручивает события двух последних дней, внезапную ссору с друзьями, потом примирение с переходом в отношениях как бы на уровень выше, и приходит к одной ужасной догадке…
Кедров: Ну драматург! В смысле, он. Это же только с ним происходит.
Громов: Догадка в том, что его друзья — то, что они понимает в этом качестве — и есть фиксирующие элементы, не позволяющие ему выбраться из грибницы. Немного вроде ослабла хватка — а тут раз, и по-новой. Еще крепче.
Кедров: Узы дружбы, ага! Прикинь — а ведь это не иносказание.
Громов: Это надо понимать буквально! И он прямо сейчас понимает — если он не разрубит эти узы хоть каким-то образом, то он застрянет в грибнице навечно. И этот последний сигнал, летящий, как свет от давно потухшей звезды, скоро позабудет. Всё будет кончено.
Кедров: Не исключено, что это последняя попытка достучаться.
Седых: Вы, черти помойные, хули тут шебуршите? Вам где надо быть? Я вас, мартышек синежопых, человеческим языком спрашиваю — где?!
Кедров: Ну мы тут только всё доделали…
Седых: Вот и пиздуйте отсюда, дятлы несистемные. Человеку на работу завтра, вы что его грузите? Дорвались до прямой речи, папуасы ебучие…
Напевает тихим, медленно удаляющимся голосом:
Громов-Кедров и Седых
Ехали на лодке
Громов-Кедров утонул
Кто остался в лодке?
Теперь поспать бы без всего этого.