Утро выдалось трезвым и чуточку болезненным, но тёплым от воспоминаний. В нумере царил лютый разгром, Денисовой уже, разумеется, не было. Судя по опыту общения, можно было предположить, что теперь она будет меня избегать минимум пару дней. Очень уж близко было к полной раскрытости.
Долго проспал — наши уже разошлись, даже Роговской куда-то исчез. Ладно, не суть. Друзей сподручней любить в малых дозах.
Прогулялся в трапезную; завтрак уже не подавали, взял легкий полдник (фрукты, сёмга, пушистый белый хлеб), присел за маленький столик у стены. За окном — утопающий в зелени дворик, всеоплетающая лоза, стучащие в стекло гроздья, не налитые еще, но отлично сформированные…
Неужели дело к осени?
Последняя мысль пронеслась стрижом сквозь сонный ум.
Осень. Сегодня можно быть честным.
Нет — будто в уме распахнулась форточка, выпуская наружу стремительную птицу мысли, и это каким-то образом позволяло мыслить спокойно и четко, не отвлекаясь на страшные отражения, дробящиеся и кривляющиеся в мутных лужах сознания.
Не на совсем, лишь на маленькое время.
Я не понимаю, к чему пришел и чего от меня требует история. Но мне это нравится. Хотя действовать вслепую очень страшно. На мне сфокусировались какие-то «интересные силы» и не отпускают.
Раньше тоже было страшно. Но тот страх был холодным и отупляющим, а этот — горячий и ясный.
Не припоминаю такой ясности. Взял острожную паузу, поел каких-то фруктов в нарезку, внутренне пригибаясь, будто в ожидании властного окрика. Нет, ничего. Можно думать дальше. Фрукты непонятные: не яблоки, не абрикосы, а вкусные, сочные, сладкие лишь в меру. Отлично сочетаются с печёной сёмгой.
Серьезные люди видят во мне что-то, чего я сам не вижу и не понимаю. Возможно, это просто отражение, отблеск внимания тех самых сил. А может быть, это параллельные процессы. И те, и другие видят что-то, что мне пока не по силам осознать.
Сейчас мне не хватит ума и энергии, чтобы в этом разобраться. Но я обязан сделать выбор, на что мне опираться в дальнейшем. Кто я?
Снова пауза. Гнать не надо. Эх, а было время, очень много времени, когда каждый такой завтрак сопровождался трубочкой. Славный душистый аперитив подавали в трактире «Как у кота». Странно, что это исчезло однажды из моей жизни и далее о себе не напоминало…
Кто я в этом движении — случайный прохожий, которому что-то свалилось на голову и стекает с полей шляпы, или действующее лицо? Пора определяться. И принимать ответственность за результаты выбора. Независимо от того, верный он или нет.
Мы должны подойти к кульминации нашего похода с определенным багажом. Сейчас — дни, когда мы нарабатываем этот багаж с такой скоростью, с которой никогда прежде не жили.
Мы пролетаем сквозь толщу событий, словно шальной стриж сквозь сонное пространство ума.
Окно ясности захлопнулось. Мысли снова стали тягучими, завернутыми внутри себя. Моими собственными. Привычными. Можно было прекращать.
Кажется, впрочем, что выбор уже сделан.
Не скучал я по утренней трубочке. А вот по вечерним порошкам — скучал. Быть может, даже втайне от себя. Но вот зашел на днях в «Стоговых» — и всколыхнулась тоска о былом…
«Стоговы»! Мне же вчера было назначено свидание. Но кем назначено?
И тут в окно постучали. Нет, стучала не зеленая гроздь винограда. За окном стоял какой-то человек, барабанил по стеклу и энергично жестикулировал. До него было меньше полуметра.
Человек казался знакомым. Даже каким-то дважды знакомым.
Довольно молодой, сутулый, тощий, изломанный какой-то, копна волос, корявая рыжая бородка…
Дважды знаком. Или трижды знаком. А кто таков — всё равно непонятно.
Я колебался, пытаясь уцепиться за уходящую ясность, а нескладный бородач всё требовал и требовал внимания. Пытался говорить — звуки не проникали. Так уж тут устроено. Я что-то бросил в ответ и убедился, что это работает в обе стороны.
Да что же всем этим чертям от меня надо… Я приглашающе махнул рукой — тебе надо, ты и заходи. Дверь там. Бородач мотнул головой, сложил руки крестом на груди. Не получится, мол.
Видно, он не из резидентов «Конечной».
— Ладно, ладно, уговорил… — Я поглотил последний ломтик чудо-фрукта, встал и махнул бородачу в сторону — ступай, мол. Там встретимся.
Как и предполагалось, технический выход оказался не заперт. Какая-то минута — и мы столкнулись с незваным гостем нос к носу.
— Чем обязан?.. — спросил я, стараясь передать чувство слегка раздражительной вежливости.
Не подействовало.
— Привет. Сядем.
С этими словами бородач почувствовался еще более знакомым. Но…
Сели. Гость без лишних слов протянул мне увесистый батончик из плотной железистой бумаги. В батончике что-то приятно шуршало. Ощущение дежавю разгорелось до невыносимого уровня.
Как бы ткань реальности не прорвать сгоряча.
— Хуй в карман. Твоё теперь. Ну, вспомнил? «Стоговых» разгромили вчера, не скоро теперь откроются. Так что будем встречаться здесь.
Вспомнил.
— Так ты музыку сочиняешь! С Кафедры. То-то я думаю, лицо знакомое, а кто — не понимаю. Мы по именам и не звались тогда.
— Точно. Только тогда я не сочинял еще, только учился. А теперь вся Кафедра на мне. Подрос маленько с тех самых пор, как с Янтаря соскочил.
Кафедра. «Кафедра Когнитивной Химии». Полумифическое подразделение Универа — никто из ответственных лиц ни разу не признал ее существования, но результатами ее исследований пользовался практически каждый.
Интересные времена были. Плодотворные.
Жаль, что всё так кончилось.
— Чем буду обязан? — повторил я гораздо более учтиво. Дело было даже не в гостинце. Бородач меня тревожил. Ученый чудак с ухватками предводителя разбойников. Что-то из этого — маска… но что именно?
— Это подарок. Но выслушай. Под угрозой вся работа Кафедры. Накат пошел крайне серьезный. Теперь все, кого интересуют наши разработки, под угрозой полного сворачивания поставок.
И ученый химик, которого я помнил еще курьером, поведал мне свою историю. Началось с того, что торговцы иными, не столь умудренными средствами отдохновения, почуяли в работе Кафедры злую и недобросовестную конкуренцию. Это, конечно, было заблуждение. В связи с развитием известных событий, развитием медленным и печальным, простецкие развлечения продавались всё хуже. Это был естественный процесс, но продавцам был нужен виновник.
Под эту музыку делами Кафедры заинтересовалась Загорская епархия Асмарала. Это оказалось не очень страшно: Асмарал здесь не набрал силу и никогда не наберет, печально известный «дурман-контроль» орудует только на далеком юго-востоке, а в столице ему развернуться никто не позволит. Дело удалось разрешить миром, причем даже взаимовыгодным. Беда лишь в том, что для этого пришлось пойти на постоянное сотрудничество со служителями бога мучительных искажений.
Затем Кафедра подверглась ряду атак серых демонов-безбожников; это был очень трудный момент, и далеко не факт, что события между собою связаны… Первая атака выдалась особенно серьезной, охрана была застигнута врасплох, погибли все без исключения жрецы Асмарала, брошенные на защиту, и работу Кафедры удалось восстановить лишь через несколько месяцев упорных трудов. За это время дела соперников действительно пошли в гору, но это лишь потому, что постоянные посетители Кафедры пытались развеять экзистенциальную скуку, вызванную резким сокращением поставок.
Вскоре все мы научились скрываться от атак безбожников, наносить встречные и упреждающие удары в дробных пространствах; парадоксальным образом эта вражда пошла Кафедре на пользу, заставив ее адептов стремительно расти над собой. Но тут подоспела новая беда.
Точнее, беда еще в пути. Удалось немного забежать вперед — ты должен понимать, как. В грядущем очень вероятны пересечения с линиями людей, обреченных какой-то высокой миссией. Очень вероятны, очень нежеланны. Ничего хорошего ни Кафедре, ни этим неизвестным пока людям эти перекрестки не сулят.
Надо бы нам это предотвратить.
— И тут я вижу в своем потоке тебя — чуть позади. В спарке со Зрителем. Ну, врать не буду — впечатлило. Особенно там, в переулке. А еще я знаешь что вижу?
— Что? — с неподдельным интересом спросил я.
— У тебя есть с этими людьми связь. Множественные пересечения. Значит, ты можешь помочь. И вот еще. У тебя и с Кафедрой есть пересечения. Но только в хорошем смысле. Улавливаешь?
— Разумеется, — ответил я. Батончик с порошком приятно тяготил внутренний карман.
— В общем, заходи к нам завтра во второй половине дня. Если удастся урегулировать ситуацию, знай, что все новейшие достижения Кафедры — в твоем распоряжении. На бессрочной основе.
Мы проносимся сквозь толщу событий как стрижи, залетевшие в форточку ума…
— Ладно. Я буду. Как вас найти-то?
Бородач посмотрел на меня с лукавой испытующей полуулыбкой. Был он, если разобраться, не так молод, как поначалу казалось.
— К нам ходят только по приглашению. Оно у тебя в кармане. Только очень аккуратно, приглашение чистое, рафинированное. Половину обычной твоей порции, можно даже треть. А там дорога тебя найдет.
Вот, значит, как у них это делается…
— Ладно. Если я правда с этим вашим делом связан — доберусь как-нибудь. А нет, значит и не надо.
— Да будет так. Кстати, письмо-то своё нашел уже?
Что еще за письмо?
— Ты, помнится, повторял, что какое-то тебе важное письмо было должно прийти, то ли от отца, то ли от сестры твоей — и чтобы его получить, тебе обязательно нужно быть в правильном состоянии… не припоминаешь?
— Нет… Много чего я тогда говорил. Особенно в правильном состоянии. Ох и давно это было…
Ученый химик собрался было вставать.
— Еще момент, — остановил его я. — Надо по-человечески представиться, а то странно как-то. Я — Сухов. Сергей.
— Очень приятно. А меня звать Карл. Карл Чкалов.
Карл давно покинул скамейку и смешался с толпой гостей «Конечной», заполонивших внутренний двор, а я всё сидел, пытаясь силой вернуть ясность ума. То, что мой смутно знакомый собеседник оказался потерянным племянником Софьи Чкаловой, почему-то вызывало глухое раздражение. Оно накатывалось мутными волнами, одна за другой, слизывая, будто песчаные замки, фрагменты умопостроений, торопливых и неаккуратных; эта информация была вообще ни за чем не нужна, не к чему ее было приспособить.
И вообще. Он же из Белых Столбов пропал два месяца назад, а до этого три года или сколько там строил свою «реконструкцию»? Ну как это вяжется со всем остальным, зачем…
Хотя — Янтарь.
Долго просидел, досадуя и на себя, и на этого Карла, и на всю эту бессмысленно усложнившуюся историю, и на какое-то ненужное письмо (тут, впрочем, что-то глухо шевельнулось в ответ, но состояние было для этого совсем неправильным), а потом подошел Эдгар, и я понял, что всё это время сидел и ждал именного его, думая про себя, будто размышляю.
— Давно ждешь? — спросил Эдгар, будто чуть виновато.
— Не знаю даже, — честно ответил я. — Думаю вот. Собрать пытаюсь общую картину по кусочкам. А тут как назло — каждый день всё больше деталей. Не собирается ничего, постоянно что-то лишнее остается. Не знаю уже, что и делать.
— Понимаю. Сам после возрождения был потерян, как ключ от сгоревшего храма. Ну ничего. Сегодня ясность придет. Нет у нее такого варианта, чтобы сегодня не прийти.
Я глянул на Эдгара с легкой опаской — почудилось в его тоне что-то новое. Он встретил мой взгляд мягкой понимающей улыбкой.
А ведь он вообще ни капли не человек, — подумалось вдруг очевидное. Мы похожи, нам кажется, будто мы говорим на одном языке и друг друга понимаем… но эта иллюзия сохраняется лишь пока эльф снисходит до человека. Производит нарочитую работу, будто присаживается перед маленьким ребенком на корточки.
А вот когда он говорит как с равным — тогда это звучит странно и страшновато.
Хотя слова при этом те же. Человеческие. Будто музыка меняется. Музыка тишины, из которой рождаются звуки слов…
— Звучит так, что даже настораживает, — честно признался я.
— Так и должно быть. Ведь сегодня ты наконец увидишь то, что всё это время прятал от себя. Что все вы от себя прячете.
Эдгар стоял надо мной и будто светился серым светом; глазу ничего видно не было, но казалось, что пространство, которое занимает эльф, сияет от радостного и хищного предвкушения.
— Нет сегодня такого варианта, чтобы это не узнать. Эту развилку ты проехал три минуты назад. Вставай и следуй за мной. Сегодня ты узнаешь, кто ты есть на самом деле, и в чем смысл твоего путешествия. Назад дороги нет. Пошли.
Я встал, ибо понял, что назад дороги и правда нет. Эдгар неторопливо зашагал, оставляя за собой серую пылающую дорожку, которую было видно только умом; я сделал несколько осторожных шагов и понял, что воспринимаю отражение собственного внимания, что Эдгар лишь подсказывает, подчеркивает, а всё остальное делаю я сам — как все, как всегда, как всё на свете от начала времён…
С такими чувствами я впервые ступил на эльфийскую тропу. Было это совсем не так, как описывал Салтык. Впрочем, эльфийская тропа у каждого своя.
Мы шли среди людей, шли городскими улицами и переулками, и ни один встречный не смог бы найти в нас ничего необычного, даже если б искал. Но мы двигались вне времени (наше время было едино, безначальное и бесконечное «сейчас»), мы не были отдельны от пространства, сквозь которое перемещались, и твердо знали, что расстояние до цели и время в пути — лишь концепции, игра ума, которую люди ведут со звериной серьезностью.
Можно было бы сказать, что я понял, как это Эдгару удается всегда оказываться в нужное время в нужном месте, но это было неправда. Нечего там было понимать. Вообще нечего.
(Жаль, что всё это не моё, всё это дал мне ведущий. Потом долго буду пытаться вспомнить, выстроить по крупицам «понимание без понимания», но всё что удастся выдавить, выжать — слова…)
Это было естественно, как чистый воздух и чистая вода. Чистый воздух не видно, чистая вода не имеет вкуса. Зато я понял другое — почему, каким конкретно образом обманывают себя в этом отношении люди, и почему никто не увидит в нашем перемещении ничего, выходящего за пределы их опыта.
И того, кто идет за мной, кто пристроился в нашу группу третьим, не увидят тоже. Его даже Эдгар не видит, тем более не вижу я. Просто знаю, что есть и третий.
Серую вуаль, ограждающую обитаемый сектор, преодолели на марше, без обыкновенных для этого дела моральных затруднений; лишь тошнотворно короткий миг беспамятства и последующая вспышка болезненной ясности дали понять, что мы — на той стороне. Внешне-то всё было как обычно — дома, деревья, вывески, облачное небо над головой и щербатая мостовая под ногами, — и лишь вместо человеческих лиц — физиономии мурзилок. Здесь, у самой границы, они были довольно похожи на людей, но чем дальше, тем сильнее в их облике проглядывала инородная натура.
Серебряная тропа гнала нас вперед, глазеть по сторонам не было времени, но я всё равно подмечал, боковым ли зрением, или свободным уголком ума, что мы ввинчиваемся в самую сердцевину противоестественного городка. Трудно сказать, видел ли я это своими глазами, или больше додумывал из головы, но в какой-то момент выяснилось, что мы проходим сквозь срез повседневной жизни этих существ, так удивительно напоминающих людей. Мурзилки работали (рыли какие-то канавы, таскали воду, собирали плоды с деревьев в огромные неряшливые корзины), мурзилки торговали с пестрых прилавков чем-то отталкивающим и манящим одновременно, мурзилки отдыхали — глушили что-то молочно-белое из стеклянной посуды, шутили друг с другом, пускали клубы оранжевого дыма и хохотали как живые…
Это был какой-то концентрат, жирный масляный срез запредельной человеку жизни. Если приглядеться (я, впрочем, не стал) — они и совокуплялись где-то по темным уголкам. Вот только маленьких детей и домашних животных, кажется, нигде не было видно…
— Эдгар, а зачем мы здесь? — отважился наконец я, когда темп прохождения снизился до вполне комфортного.
— Не скажу, — живо и весело откликнулся эльф, что почему-то стало для меня неожиданностью. — А то весь сюрприз будет испорчен. Сам поймешь скоро. Лучше пока расскажу кое-что умное о том, что ты видишь вокруг. Хочешь послушать?
— Само собой.
— Так вот. Ты и сам понимаешь, не сомневаюсь, что видишь ты тут не всё и не так, как следует. Есть такое ощущение?
— Есть. Как будто я не вижу всё это, всех этих существ и их малость отталкивающий быт, а додумываю его. Ну, в смысле, и вижу, и додумываю одновременно, и не могу провести границу. Что-то тут здорово не так.
— Не так — это мягко сказано. Но объяснение будет очень сложным. Пожалуй, лучше сначала показать, а уж потом… Не отставай, прибавим ходу!
И мы прибавили ходу. Точнее, прибавила ходу сама эльфийская тропа — из чинной серебристой ленточки превратившись в горный ручей, игривый и бурный.
На миг вспыхнула паника. Поток скачет с камешка на камешек сам, не думая о том, как он это делает и делает ли вообще; такова его природа. Моя природа иная — и первый же неудачный прыжок станет для меня последним…
Пронеслось и погасло видение: я оступаюсь на осклизлом камне, эльфийская тропа из-под меня выворачивается и гаснет вдали, а я остаюсь валяться на мостовой дурак-дураком, в неизвестном месте, в окружении совершенно чуждых существ, даже не враждебных, а просто несовместимых ни с чем человеческим.
Пронеслось и погасло. Я слился с горным потоком, бездумно и беззаботно скакавшим с камня на камень, ничуть не заботясь о том, чтобы следующее действие было сделано…
Оно, действие, просто протекало — и я вместе с ним. Действие было настолько всеобъемлющим, что не оставалось ни единой щелки, куда можно было бы впихнуть постороннюю мысль.
И потому я ни о чем не думал, глядя на то, как меняется окружающий мир.
Странные морды мурзилок, неопрятные и яркие свидетельства их быта — всё это оказалось лишними надуманными деталями; это даже не исчезло — я перестал это создавать, и оказалось, что само по себе оно и не существовало никогда, ни в один из тех моментов, когда я это будто бы «воспринимал».
Оно просто оказалось ненужным.
Вместо этого… или, сказать иначе, на самом деле… мы находились в каком-то полуабстрактном, схематичном пространстве, заполненным такими же схематичными объектами. Человекоподобные существа, как бы составленные из геометрических фигур, но при этом живые, цельные; грубо размеченные объекты, будто контейнеры с содержимым типа «дом», «окно», «дверь», «вывеска»… Существа перемещались по разметке туда-сюда, входили во взаимодействие со схематичными объектами и друг с другом, но во всём этом не чувствовалось ни толики чьей-то личной воли: если на что-то это и было похоже, то на зеркало пруда, в котором медленно покачиваются облака и деревья.
Тут я наконец оступился, эльфийская тропа из-под меня вывернулась, и я растянулся во весь рост на мостовой. На совершенно нормальной, грубо-вещественной мостовой. Эдгар помог мне подняться, игнорируя подозрительные, напуганные и алчные взгляды мурзилок.
— Разглядел всё-таки. Боролся до последнего! — Эдгар был явно доволен.
— Хорошо бы еще понять, что это было.
— Пойдем-ка присядем в тени. Эй, ну-ка брысь!.. Вон там, под сосной, где колонна упавшая. Там они нас потеряют из виду. Брысь, я сказал!
Это была не сосна, а пихта, и почему там назойливое внимание мурзилок обойдет нас стороной, было не вполне очевидно; впрочем, Эдгар явно видел больше моего (точнее, это я видел-воображал много всякой лишней дряни, постоянно на нее отвлекаясь), и я не счел уместными даже технические возражения.
В любом случае, смолистая тень была весьма кстати — я и сам не заметил, до какой степени умотался. А из торца обломанной колонны бил ледяной фонтанчик. Даже не думая, как всё это выглядит и что означает на самом деле, я основательно напился и омыл морду. Что ж, настала пора поговорить.
А точнее — послушать.
Приятно иметь дело с образованным человеком. Не страшно, что нынешнее образование серьезно уступает даже не самым лучшим образцам моих дней; главное — можно сразу переходить к делу, не тратя времени на разжевывание азов. И вот еще в чем преимущество по-настоящему образованного человека, независимо даже от качества этого образования: когда ему что-то непонятно, он тут же задает вопрос, не стараясь показаться более осведомленным, чем на самом деле является. Так ведь?..
Было бы сложно говорить о том, что ты увидел сегодня, не разъяснив сперва самого характера человеческого восприятия; насколько я могу судить, здесь в современных познаниях зияет настоящая дыра. Между нами, друг мой, а точнее, между нашими способами восприятия действительности — пропасть, о которой ты даже не подозреваешь. Ведь мы, эльфы и люди, не разные виды живых существ. Мы — практики разных форм бытия. А биологический вид, очевидно, мы с вами представляем один и тот же. Впрочем, в этом не уверен.
Все мы знаем со школьной скамьи, что никаких предметов, вещей как таковых — будь то внешние объекты или феномены внутренней жизни, — не существует. Вас этому учат ровно так же, как и нас учили когда-то. Все вещи свободны от себя; в предмете нет собственно предметности помимо воспринимающего ее, предметность, ума. Аллегорически выражаясь, предмет не знает про себя, что он — предмет. Он свободен от себя. Молоток свободен от молотковости, стул от стульности, колонна от колонности, бред — от бредовости. Неделимая протяженность бытия становится чем-то конкретным лишь в тот момент, когда чей-то ум оперирует этой конкретикой, и то не по-настоящему, не для себя, а только для этого оперирующего субъекта.
Да, я помню, что говорю с образованным человеком, и всё равно разъясняю прописные истины. Знаешь, что тут самое странное? Что тебе — как человеку — постичь это гораздо проще, чем мне. Мне, в силу наших отношений с действительностью, приходится проговаривать этот тривиальный момент раз за разом, ибо звучит он для нас крайне контринтуитивно; весь наш жизненный опыт, казалось бы, эту аксиому опровергает. Это только иллюзия, разумеется, но ты бы знал, до какой степени убедительная…
Дело в том, что наше восприятие работает в обе стороны. Мы не просто вычленяем привычный объект из безграничного, во все стороны распахнутого континуума. Мы еще и наполняем его частичкой собственного внимания, которая в воспринимаемом объекте может и задержаться. Грубо говоря, молоток, за который мы часто беремся, начинает осознавать себя молотком, колонна, за которой долго прячемся от взгляда преподавателя — колонной… Один эльф погоды не сделает, но там, где нас много, где мы проводим век за веком, простые вещи начинают обретать независимое существование, в некотором роде подобие «самобытия», немыслимое с научной точки зрения. Разумеется, это просто иллюзия, но, повторюсь, крайне убедительная. В молотке со временем заводится некая сущность, зачаточная душа; в стуле, в вазе, в колонне, в чем угодно. Сами по себе, взятые отдельно, они точно так же пусты и свободны от себя, но пока они вместе, всё это выглядит как настоящее…
Здесь, кстати, причина того, что эльфийские артефакты даже спустя века способны вызывать глубокие чувства. Часто говорят, что «камень помнит» — так вот, это следует понимать в самом прямом смысле. Камень, наполненный нашим вниманием, может отдавать его очень долго — даже после того, как мы все уйдём и сама память о нашем роде погаснет.
Слышал вчера в парке, как артист декламировал вашего знаменитого поэта. Врезалось в память: «Эльфийские звёзды помнят свои имена». Любопытно: на человеческий слух звучит как выспренная метафора, а на самом-то деле понимать эту фразу стоит в самом прямом смысле. Так и есть. Помнят. Может, потому, что люди глядят на них сравнительно редко. Только откуда бы Серафиму Павловичу это понимать — вот вопрос… Любопытнейший был человек. Жаль, разминулись немного.
Вот такая история. Здесь должно быть ясно, почему нам бывает так трудно принять аксиому об отсутствии самобытия всех вещей, и почему в основе нашей мифологии лежит трагедия эльфа-творца, который до такой степени привязался к делу рук своих, что стал глух к мольбам сородичей и божеств… Слыхал, наверное. Или нет…
Человеческое восприятие работает совершенно по-другому. Настолько, что совместное существование наших народов не имеет никаких перспектив. Мы видим мир настолько по-разному, что географическое размежевание было просто необходимо. Даже орки — настоящие, не те одомашненные, смирённые существа, которых вы сейчас называете орками, — стократ нам ближе и роднее. С ними мы можем сосуществовать, с вами — нет.
Проблема в том, что ваше внимание работает только в одну сторону. Воспринимая предмет, вы ничего ему не даете. Вы только черпаете.
В наших глазах мир, в котором преобладают люди — мир, вычерпанный досуха. Исчерпанный мир. Вот причина того, что мы предпочитаем селиться отдельно; но когда вас становится слишком много, географическое удаление прекращает что-либо значить. Размежевание должно происходить… иначе.
Всё это не должно читаться как утверждение превосходства нашего рода. Просто мы не были созданы для того, чтобы делить бытие, и нынешнее положение дел глубоко неестественно. На наш взгляд, вы исчерпываете красоту мира, не давая ничего взамен. На ваш — мы наполняем мир прелестными обещаниями, которым просто не суждено сбыться. И то, и другое — однобокие, узколобые суждения.
Любопытно, что некоторые из вас — очень немногие, — могут прикоснуться к нашему способу бытования. Опосредованно, но могут. Помнишь, как я негодовал, когда ты использовал звук живого мира для сотворения своих заклинаний? Это оно и есть. Моя первая реакция была смешна и неприлична, ибо я увидел в том вторжение на нашу, эльфийскую территорию, не понимая толком, в чем оно выражается. Но у меня было время поразмыслить.
Что?.. А, да. Сегодняшнее. Ну это совсем просто. Ты на какое-то время перестал облизывать вниманием этих… существ и их окружение, и увидел их как они есть. На самом деле они покрыты чем-то вроде «технической слизи», очень странно выглядит; это скорее напоминает что-то такое, наподобие упаковки или чтоб предмет дольше хранился. Ну, это не покрытие, а такая, что ли, нейтральная насыщенность потенциалом, только не нашего толка. Неживая какая-то. Сложно объяснить. Так вот — вы ее своим вниманием поглощаете и воспринимаете на месте этих существ что-то свое и неприятное. В общем, ничего интересного — просто что-то совершенно нам с вами чуждое. К делу это вообще не относится.
В общем, Сергей, ты один из тех немногих, кто пользуется всеми привилегиями человека и в то же время вхож в наш эльфийский круг. Я почувствовал это сразу — но чтоб понять, что конкретно для нас это означает, потребовалось время. И ты, напомню, неоднократно обещал мне помощь в том вопросе, что лишь ты один можешь решить.
Ну, пора настала. Много времени это не займет. Готов?
— Готов попытаться. Хотя понимания, что я могу для тебя сделать — по-прежнему никакого.
Я постарался вложить в ответ уверенность, которой у меня было не то чтобы много. Внезапный переход от теории к практике вызывал легкую растерянность. Я вроде бы всё понял из речи Эдгара, но сориентироваться в ситуации это почему-то не помогало.
— Начнем. Нужен от тебя какой-нибудь предмет. Вот… жезл подойдет. Что за жезл? Так и не разъяснил? Ладно, неразъясненный жезл подойдет тоже. Давай-ка его сюда положим…
Неразъясненный жезл с волнистой гравировкой устроился на поверженной колонне, из которой косо бил фонтанчик. Эдгар старался держаться уверенно, но я видел: взволнован эльф не на шутку. Это мне спокойствия не добавляло.
Ладно, впрочем; пора бы уже научиться доверию.
— Мне надо сосредоточиться на нём или что?..
Эдгар на несколько секунд задумался.
— Во-первых, отставим любое «надо». В конце концов, надо это мне, а тебя я лишь прошу о содействии. Тебе, уж поверь заранее, ничего из этого не надо. Ты мог бы, раз уж хочешь помочь, охватить вниманием этот предмет так, чтобы он спел тебе свою песню. Позволить ему прозвучать. Не заставить петь, это невозможно, а позволить ему сделать то единственное, что он готов сделать и так. Понимаешь?
Я прекрасно понимал слова, но это никак не сочеталось с образом жезла, лежащего на раскрошенном каменном постаменте. Жезл был красивый, из красной ольхи; за всё это время он никак мне себя не показал, и я понятия не имел, что он может и зачем я его с собой таскаю.
И тут я понял, что мой жезл — отшельник. От него исходило спокойное осознание своей единственности в этом мире; он был случайным гостем в чужой жизни, где ему нет и не может быть применения.
Это было чудом, которое само о себе тихонечко пело. Песнь его лишь казалось печальной. В ней звенела такая сила, что ставила его — и с ним всех, кто способен слышать, — за грань и горя, и счастья.
— Сергей, вот и пришла пора. — Голос Эдгара звучал на удивление печально и мрачно. — Все слова сожаления в такой момент звучат дешево. Но я правда очень сожалею о том, что делаю. И пускай это звучит как хочет.
Что он имеет в виду? О чем… Я попытался поднять голову, встретиться с эльфом взглядом, и не смог. Деревянный жезл, лежащий на каменном постаменте, вообще мало что может.
— Несколько раз я выуживал у тебя обещание совершить то, чего ты сам не понимал — авансом, на доверии. Теперь поясню. Вызволив меня из заточения, ты сделал много, но не всё. К сожалению, не всё.
Пауза. Я понял, что ничего не вижу. И не слышу ничего, кроме печального голоса Эдгара. Голос медленно отдалялся.
— Чтобы мир меня принял, требовалась замена. С каждым днём требование звучало всё яснее. Обычный человек или зверь заменить меня не мог, нет. Заменой мог служить только эльф либо избранный из людей. Такой как ты. Честное слово, я тщательно искал других кандидатов — но других я не нашел.
А ведь всё было у меня перед глазами, — медленно и печально думал я. Последние дни Эдгар порой вызывал у меня натуральный ужас… Сам не знаю, в чем я его подозревал, в чем-то запредельно жутком, несусветном… но только не в обыкновенной человеческой подлости.
— Сергей, ты очень талантлив в искусстве нашей профессии, это раз. Тебе благоволит происхождение, это два. Наконец, на мое счастье и твою беду, наши пути пересеклись. Это три. Не ищи тут чего-то сверх этого. И прощай. Заточение не вечно. Оно только кажется вечностью. Прощай…
И я принялся падать в вечность — как лист с дерева. В тихий осенний день.
— Ну ты и дурень! — проводил меня в путь чей-то очень знакомый, практически родной голос.
Неведомо сколько была тьма, а точнее, спокойная добрая темнота, безо всякого такого, что люди обычно приписывают тьме. Я отдыхал, не думая ни об отдыхе, ни о темноте, ни о покое, ни о себе самом. А потом по черному зеркалу покоя прокатилась тончайшая, с конский волосок, волна ряби — и я узнал в том, кто эту рябь заметил, самого себя.
Так начался отсчет времени. Одновременно с отсчетом «меня».
И можно сказать, что время отсчитывалось достаточно долго, чтобы «я» набухло с безразмерной точки, отметившей что-то, что ею вроде не являлось, до чего-то такого крупного и важного, что оно уже не могло покоиться далее в безмыслии.
Пора была «вставать», что бы это ни значило. Возможно (и даже наверняка) где-то была допущена ошибка, приведшая к появлению на свет «меня», клубка ворчливого беспокойства, которому пора было вставать, но было совершенно непонятно, кто и по какой причине эту ошибку допустил, раз до нее ничего и никого не было, кроме покоя и счастливой распахнутости во все немыслимые стороны.
Я проложил дорожку намерения к акту «открыть глаза» и реализовал его без затруднений. Сразу навалилось всё — и снаружи, и внутри. Будто моя собственная история, немыслимое число связей, прихотливо соединяющих непрестанно обновляющиеся мысли-образы, — в общем, всё это будто дожидалось меня где-то снаружи, а потом, когда одновременно появились и «я», и «снаружи», молниеносно на меня напрыгнуло.
Наверное, звучит это не очень понятно. Но только что я был какой-то абстракцией, а тут резко стал собой, что бы это ни значило.
(Можно было бы продолжать, что ощущение «себя собой» основано на памяти о таком же ощущении, мнящейся чем-то прошлым, но если оно впрыгнуло в меня сразу в полном комплекте — ведь точно так же могло появиться вообще что угодно, и я бы ощущал себя собой с такой же силой художественной убедительности? Ладно, что раздали, тем и играем, нет смысла всерьез задаваться вопросами, заведомо не имеющими решения…)
Последняя мысль прозвучала будто как чужая. Как это — одни мысли мои, а другие, получается, нет?
Вопрос сложный, но никто не должен знать, что некоторые мысли я считаю чужими. Это чревато проблемами.
Я лежал на высокой, пышной, но довольно жесткой постели; моя голова и грудь были утыканы присосками, от которых шли провода к большой машине, украшенной разноцветными огоньками. Я не очень понимал, что всё это означает, но не видел в этом ничего совсем уж чуждого.
Это называется «ложное пробуждение».
У изголовья кровати располагался белый чистенький столик, на столике — рамка с весьма реалистичным изображением молодой женщины. За хрупкими и очень правильными чертами лица читалась несгибаемая воля.
Маленькая женщина была моей сестрой. Моей строгой и сильной младшей сестрой.
Точное совпадение — подобное тянется к подобному. Ты в шаге от того, чтобы проснуться в чужой жизни. Будь крайне осторожен.
Теперь мы уже не притворяемся моими собственными мыслями? Кто ты и по какому праву сидишь у меня в голове?
Потом. Всё потом. Сейчас пора валить. Если она тебя застанет в сознании — всему хана бесповоротно.
Похоже, я впал в кому, а сестрёнка регулярно меня навещала, говорила со мной, как с живым, читала вслух… И это после всех бед, что я навлёк на нашу семью…
Ты бредишь. Еще минута — и ты поверишь, что тебя зовут Слава Иванов, ты впал в кому два с половиной года назад после того эпизода на парковке у Кнессета, а всё твое немалое состояние так глубоко зашифровано, что никто из родственничков так и не нашел способа запустить туда щупальце… и только сестрица никак не сдавалась.. ведь это ты и есть, правда, Славик?
Что… тьфу! Но откуда же сестра, совпадение такое? Маленькая женщина…
Оттуда, что подобие! Сколько народу в коме, у скольких есть сёстры? Вот тебя и притянуло на огонёк. Этот-то, похоже, всё, отосрался. Глазки закрывай, падай назад сам в себя, как будто в черную яму. Начинаю обратный отчет: три, два, раз…
Падение в черную яму себя далось с удивительной легкостью. Вторая жизнь инвестора Славы Иванова продлилась неполные четыре минуты. Так и не успели познакомиться.
— Ну наконец-то. Ты здесь. Ты с нами.
Голос сестры был обманчиво тихим, и торжество в нем не звенело медью, а струилось серебром.
— Ты дома. Ты свободен.
Так началось — и так продолжалось, и так закончилось, — нечто, на что нельзя смотреть в терминах продолжительности и последовательности; на что смотреть нельзя.
Нечто, про что нельзя даже сказать, было оно или не было, а если было или не было, то с кем.
Просто нечто непостижимое.
— А ведь ты ничего не знаешь, — тот же голос, что назвал меня дурнем, а затем притворялся моими собственными мыслями.
— Он ничего не знает, не знает ничего, — эхом зашелестели два одинаковых женских голоса.
— И не узнает никогда, — отрезал мужской голос. — Отбой.
— Отбой, отбой!.. — девичьи голоса отдалялись, пока совсем не истаяли в укромном закоулке ума.
Я стоял на узкой полоске суши; передо мной была серая шершавая стена, уходящая в туман тремя сторонами; за мной — темные, мертвенно-недвижимые воды; где-то угадывались обугленные остатки мостков. Налево, направо — стена, вода, узкая полоска берега, туман. Вверх — просто туман. Не туман, скрывающий что-то, а просто отсутствие какого бы то ни было содержания.
Всё что я чувствовал — это апатия, настолько всеобъемлющая, что не хотелось даже лечь и умереть.
А я ведь это сам. Всё это я сам. Оттуда, из непостижимого. Бросил всё. Сюда решил. Голоса — об этом.
Мосты сожжены. Впереди глухая стена, позади мертвая вода. Сам всё это выбрал.
И даже никогда не узнаю — почему.
— Многие мужчины в возрасте за сорок врезаются в эту стену с разгона, — раздался довольно злорадный голос, не похожий на предыдущие. — А ты предусмотрительно притормозил. Молодец, что уж. Иди теперь вдоль стены, ищи свою черную дырочку смерти. Куда пойдешь — направо или налево? Подумай, взвесь всё как следует. Это неважно.
Голос был мой собственный.
Что-то шевельнулось в апатичном болоте. Еще не злость. Так — раздраженьице.
— Решил — значит было надо. Пойду направо.
И пошел себе не спеша. Под ногами глухо поскрипывал плотно слежавшийся песок, идти было легко.
Да, наверное, и тела-то у меня не было, чтоб испытать тяжесть, один лишь унылый дух и иллюзорная оболочка…
Зачем же я всё-таки покинул невыразимое? И правда ли я это сделал по собственной воле? Может, меня изгнали? Или я допустил какую-то страшную ошибку и был низвергнут, а мне из милосердия позволили считать, что всё это сам?..
А может, то, что маленькая женщина считала своим братом, нашло своё место в невыразимом, а меня выкинули как шелуху?
Пронеслась последовательность образов: долгая, тяжелая, торжественная подготовка к вознесению, апофеоз… и жалкий плач на руинах. Тот, кто готовился к вознесению, оказался лишь скорлупой яйца, из которого вылупилось нечто, возносящееся к неведомому.
Апофеоз состоялся — но вознесся не я.
— Ты в курсе, что куры клюют скорлупу собственных яиц, чтобы пополнить запас кальция? — голос, казалось, пытается меня приободрить. — Как бы там ни было, прав ты в этой интерпретации или нет, тебя не склевали, вот что сейчас единственно важно.
— Я бы не был так уверен.
Говорить было тяжело — словно выдавливать из ума густую вязкую пасту. Похоже, меня всё-таки склевали.
Цепочка образов, еще убедительней предыдущей. Самонадеянный дурак, вообразивший, что в его жизни есть смысл, и смысл этот можно открыть, делает всё возможное и невозможное для того, чтобы стать пищей для какой-то безмозглой космической курицы, и все его труды, все потери и находки, все озарения и ослепления — лишь шаги на пути к тому, чтобы стать пищей. Она что попало не клюет. Необходимо себя тщательно подготовить…
— Так ты теперь у нас, получается, самоходное говно?
Очередная вереница образов, имя которой безысходность…
Нет. Это уже слишком. Критичности вообще никакой, попадаю под безусловную власть первой попавшейся фантазии.
Довольно! И — будто тусклый фонарик зажегся в серой бездне апатии. Без лишних мыслей я повесил на него свое внимание, как на единственный колышек посреди унылой пустоши.
А потом я заметил, что на стене вырисовываются контуры дверей. Слабенько так, неубедительно, но всё же что-то новое. Не знаю, сколько я шел к этому открытию, но мой внутренний фонарик постепенно разгорался, и контуры проступали всё отчетливей.
А на дверях — таблички; не присутственные, основательные, а просто накарябано что-то от руки незнакомым почерком:
«4: Заборье, гроб пустой»
«11: расхождения в Перерве»
«17: смотр строя и песни»
«13: свинья Параскевича»
«1: МЖ, ДМ и КЯ»
«2: быть человеком»
…и еще множество примерно того же.
Дверей не было много; собственно, ни одной настоящей двери и не было, все нарисованные, и только таблички менялись.
Наконец решился — толкнул дверь плечом. Оказалось: «2: быть человеком».
Вроде столько лет прошло. И вроде ничего особенно не поменялось. Годы как сон пустой.
— Ну ладно, есть теперь у меня ниточка, — нехотя произнес Толик, догадавшись, что я никогда не задам вопрос.
— И это реально?
Роговской ответил ласковой полуулыбкой.
— Ты узнал, где это… и как?
— Узнал, где можно узнать. Наверняка. Узнать наверняка. Это действительно точно – подробностей пока не могу. Веришь мне?
— Верю что ты веришь, — ответил я. — Но ты на самом деле и не представляешь, что ждет нас в конце пути. Если б представлял — не звал бы.
— Возможно, ты даже ближе к истине, чем думаешь сам. Но скажи на милость — это уважительная причина для отказа?
— Нет… не думаю. Я верю. Хотя не понимаю, во что.
Секундная растерянность; контуры двери исчезли. Это что — прошлое? Моё прошлое?
Я обнаружил, что не понимаю толком, кто я такой, и думать в этом направлении как-то муторно. Внутренний фонарик мерцал, и контуры двери на стене плясали. Табличка теперь гласила: «1: МЖ, ДМ и КЯ».
— Это ты очень интересно рассказываешь. Я всем говорю: Сережа, он только с виду такой строгий, а на самом деле как разговорится, так столько интересного может рассказать, что просто я уже и не знаю. А ты правда маг? Настоящий?
— Да в общем-то вполне, да. Настоящий, — с обезоруживающей, как мне показалось, искренностью ответил я и приналег наконец на свой омлет, пока он не совсем остыл. Ленка посидела еще пару минут, покрутила своим чарующим профилем, а потом встала и ушла, подмигнув на прощание. В дверях обернулась.
— Ты, главное, Роговскому поверь, послушай его, как тогда слушал. А то плохо будет всем, — непонятно сказала она и наконец исчезла.
А собственно, чего я расселся-то? Бросил на стол несколько монет, утёр подбородок и бодро зашагал следом. Антонова стояла на крыльце, будто в ожидании.
— Слушай, Лен, я тут только что сообразил, — начал импровизацию я. — Ты ведь не видела еще мою коллекцию волшебных жезлов! Пойдем посмотрим? Как раз удачное утро, не жарко…
— Я люблю коллекции жезлов, — благосклонно откликнулась Антонова. — Наконец-то ты предложил. Пойдем, конечно.
И мы пошли; день, еще с утра такой напряженный, сменил настроение. Мероприятие прошло без малейшего затруднения и неловкости; на званый ужин к Словацким я попал в крайне благодушном настроении.
О как. Вот, значит, что у меня на уме. Вот они какие, высокие материи…
Внутренний фонарик мерцал всё так же, но показалось на миг, что он начал чадить. Нет — правда показалось. Но осадочек остался.
Главное, я всё еще не понимаю, кто я такой и что тут делаю. Попытка мыслить в этом направлении упиралась в серое равнодушное марево и там угасала.
Может быть, эти воображаемые двери — способ вспомнить что-то о себе?
— А тебе никогда не приходило в голову, что ты — просто персонаж заброшенного романа, позабытый даже автором?
В знакомом голосе звучали насмешливые нотки. Снова по глади ума пронеслась рябь образов. Еще одна окончательная истина, простая и ужасная.
Нет. Не куплюсь. Летите, голуби, летите.
«6: рыцарь Света»
— Сергей, скажи нам, пожалуйста, что ты вот сейчас о нас обо всех думаешь, — произнес Роговской, грустно глядя мне в глаза. – Надо же с чего-то начинать, в самом деле.
Вопрос заставил меня всерьез задуматься. Сказать им правду? Тогда мы все разойдемся. Точнее, уйду я, а они, объединенные общим позором, продолжат путь – с нарочитым пафосом и самоуничижением, но без меня. Так не годится. Попробовать сказать им половину правды? Тогда уйдет Салтык, а дамы наши всерьез обидятся. И этого нельзя. Сделать вид, что не понял ничего? Не поверят. И что же делать?
— Я вас слишком давно знаю, чтобы как-то радикально менять мнение, — начал выкручиваться я, подпуская немного неловкой иронии. – Да и не случилось сегодня ничего такого уж прям нового. Помните — восьмой класс, поход, холмы? Я-то помню.
— Сереж, ну прости ты их, — Ленка обняла меня, на секунду ткнулась лицом мне в плечо. – Ну, обосрались чуточку, бывает же с каждым, а? В следующий раз вот Слава нас всех выручит. Или Анатолий.
Я начал звереть, бесконтрольно и тихо, и Антонова меня сразу же отпустила.
— Про тот поход я помню не только это, — с ненавистью произнес Салтык. — В девятом классе было. Я же прав оказался тогда, и сейчас прав наверное — этот кретин с глазами именно тебя искал. Толь, скажи, что это так?
— Я не знаю, — спокойно ответил Роговской. – Вообще-то вряд ли.
Салтык посмотрел на него с ненавистью. Потом он посмотрел с ненавистью на меня. Он был ужасно похож на прямого, грубого и честного человека, который смотрит с ненавистью на хитрого подонка.
Выдержка меня не подвела – я ответил спокойным и чуточку печальным взглядом.
— На самом деле это вполне возможно, — нехотя согласился я. — Он самонаводится на страх. Даже нет — на ужас. Похоже, дело в том, что я из нас всех обосрался сильнее всего. Так что да, в определенном смысле он искал именно меня. Довольны?
Салтык заметно смутился — не такого ответа он ждал. Повисла тягостная пауза — уже которая по счету…
— Здесь забавно вот что, — продолжал я. — Всё сложилось так, что вы меня вынудили пойти навстречу собственному страху — мне это нужно было сильнее, чем вам всем вместе взятым. Ну я и пошел. Неважно, что мы думали о происходящем тогда. Вышло-то правильно.
— Будто нас кто-то ведет, — с готовностью подхватила Антонова. Прозвучало это, пожалуй, чуть торопливо, но всё же прозвучало.
— Ну ты прям дипломат какой-то, — проворчал Салтык. Вид у него был сконфуженный. Я притворился, будто не замечаю.
Светлее! Понял — мы играем в ясно-мутно, как дети в холодно-тепло. Мой внутренний светильник горел чуть яснее. Кажется, я сейчас сделал что-то правильное, толком этого не понимая…
Салтык… я ведь этого человека постоянно зачем-то задирал… А теперь словно разгладился узелок, завязанный на моей судьбе неведомо когда и кем…
Нет… это хорошо, но не то…
Главное тут — решение, к которому меня подтолкнули насмерть перепуганные спутники.
Навстречу. Только навстречу. Новая ясность показалась по контрасту просто ослепительной. Фрагмент моей собственной картинки стал легко читаем.
Я в заточении. Освобождение в Неописуемом оказалось временным. Я вернулся — или меня заставили вернуться — чтобы что-то доделать. Закончить. Закрыть.
Значит, заточение не совсем настоящее. В настоящем заточении ничего закончить или доделать не получится — в нем невозможно создавать причины, оно — сплошные следствия…
Или я в силу чудовищной ошибки взялся за невозможное, сам, своею волей, вернул себя в ловушку, из которой принципиально нет выхода?..
Опять всколыхнулись шпалеры образов — будто бесконечная вереница висящих пальто нестройно зашевелилась.
Нет. Кыш!
— Моя задача, — проговорил словами я, — заключается в том, чтобы выяснить, в чем заключается моя задача. А потом это сделать.
Голос оказался удивительно знакомым. Я понял, что говорю не я. Говорит тот, другой, который уже и давал мне советы, и подшучивал над моими страхами.
— Думай-думай, голова — жопа трещину дала! — Голос понял, что снова мною раскрыт, и от этого еще развеселился пуще прежнего.
«4: Заборье, гроб пустой»
…а потом мы кубарем ссыпались по лестнице, и вниз, вниз, петля за петлей… Сначала под ноги торопливо подворачивались ступеньки, а потом перестали, кончились, и дальше мы бежали по ровной наклонной поверхности, и отдалившиеся стены всё уверенней отражали шорох и стук, и прерывистое дыхание… Виток за витком, бетонный пандус уводил спиралью вниз, из одной черноты в другую, в совершенно другую бессмысленную маслянистую черноту, в черноту вне сознания. Мы спускались всё ниже и ниже, размашисто топая по уходящему из-под ног полу, и вскоре начали догонять людей. Люди двигались вниз спокойно. Люди степенно вышагивали, и на их неподвижных лицах была начертана высшая скорбь – та, что неотличима от высшего спокойствия. Невозможно было даже помыслить, о чем – или о ком – можно так скорбеть. В руках у людей пылали факела, которые ничего не освещали, кроме себя, потому что свет людям уже не был нужен. Они всё спускались и спускались, нас совсем не замечая, будто нет нас (или нет их? или вовсе никого?), и вот звучит уже негромкая песня, благозвучная и печальная, и мы сбавляем шаг, потому что спешить нет смысла, и вечность нельзя преодолеть быстрее или медленнее… Впереди уже виден гроб, обыкновенный человеческий гроб, украшенный небогато, но со вкусом, и гроб несут пятеро особо приближенных, и слезы стекают по их тяжелым лицам, слезы, как будто бы в знак особой близости к покойному им одним дозволено плакать…
Надо понять, куда они идут, чем всё это для них кончится. Или уже кончилось. Нет, в одном смысле оно еще и не начиналось, но в другом, который гораздо полнее, цель путешествия была столь неотвратима, что мысли о «началах» и «концах» ничего, кроме их самих, уже не значили.
В конечном смысле они уже пришли — раз и навсегда. Как и я. Как и все мы. То, к чему мы пришли — и до сих пор идем — настолько ужасно и не совместимо ни с чем более, что, не сговариваясь, каждый из нас сокрыл гнойный нарыв этого финального понимания под толстым слоем умственных бинтов, и одно лишь прикосновение к ним вызывает немыслимую боль и отвращение…
А эти спускаются по темному пандусу вниз, виток за витком разматывая свои бинты, как будто им уже совсем не больно…
Это всё гроб. А они даже не знают, что гроб совсем пустой.
Потом я обогнал процессию на целый виток и ясно увидел пункт назначения.
Как будто бинт резко сорвали с гнойной раны…
Это было, есть и будет всегда. Это нигде не начиналось и никогда не кончится. Бесконечное и безначальное отпадание в ледяную бездну. Отпадание, от которого нельзя отвернуться ни на миг, потому что отворачиваться просто некому.
Окончательная истина жизни: существование — это бесконечное погружение в ледяной ужас, по сравнению с которым физическое блаженство неотличимо от физического мучения, потому что и то, и другое — недостижимая сказка забытья.
Вот что, оказывается, скрывалось под слоем бинтов. Теперь не забудешь, как ни старайся.
Я сидел на песке и тупо глядел в стену, на которой медленно таяли очертания двери. Хотел познать истину… и познал истину.
А после этого — зачем вообще всё?
— Познать-то ты познал, — голос звучал, к моему вялому удивлению, вполне участливо, — да не всё. И даже то, поди, не запомнил. Ну-ка?..
Безо всякого энтузиазма я попытался объяснить себе только что постигнутое — и увидел на месте истины лишь черную всеобъемлющую безнадежность безо всякой конкретики.
И шорох бинтов. Теперь всё это — шорох бинтов. Кто-то рассказывал когда-то, что прикосновение к ужасающему Абсолюту для него похоже на запах супа. Для меня, отныне и навсегда, это — тишайший шорох бинтов.
Вдруг это просто обман, игра ума? Ведь может быть..?
Нет. Это всё на самом деле. Просто на рану кто-то вновь наложил бинты. Если их не тревожить больше, можно прожить всю оставшуюся жизнь в деланном неведении, зная при том, что ледяной ветер смерти решительно снесёт все смешные и жалкие щиты, и то, о чем я сейчас так тщательно пытаюсь забыть, станет тем, чем всегда и являлось — окончательной, абсолютной истиной.
Бытие по природе безблагодатно.
— Это еще не сама истина, — голос звучал всё отчетливей — будто он рождался не в моей голове, а где-то снаружи. — Это лишь ее ужасное прочтение.
Легкая рябь в глазах… боковое зрение взялось за шутки: полное впечатление, что справа-сбоку — статная фигура седовласого старца, а может, и не старца, просто зрелого мужчины с пышной седой бородой…
— Дед Мокар?.. — изумился я непонятно откуда выскочившему имени. Да, был такой знакомый, и роль его не поддается никакому осмыслению.
— Ну ты и имечко мне подобрал, — весело откликнулся старец. — Но я не жалуюсь. За грехи наши претерпеваем.
Я молчал, не зная, что и спросить. Если что и менее вероятно в заточении, так это компания. Или мой ум совсем вышел из берегов?
— Теперь ясно. Мы должны были встретиться именно там, у гроба. Когда ты прорубил окошко к правде, тогда я и должен был вписаться в твою — то есть уже в нашу — историю. Но что-то случилось раньше, и ты у меня возник преждевременно. Давай-ка глянем, что там…
«1: МЖ, ДМ и КЯ»
— Работай, брат. Становись человеком; прекрати проваливаться всё глубже в себя и работай. Я знаю, по какой причине ты с собой это делаешь, и ты сам вспомнишь это в конце пути — но ты уже прошел все круги трижды, пора уняться. Всё, что тебе надо — как следует стараться. Создавать причины. Причин нет — сойдут и поводы. Всё, что надо, у тебя получится, а что не получится — значит, оно тебе и не надо. Но для начала, прошу — просто закрепись на этой частоте. Ткань этой фата-морганы, к которой ты так безответственно привязался — как сырой картон, она расползается от неосторожного прикосновения. А под ней что — ты помнишь? Ведь помнишь же?
Я зажмурился, не на шутку перепугавшись, что вспомню даже это. Сестра снова озарила меня золотом высокого внимания, и я понял, что готов познать окончательную истину, словно принять нестерпимо горькое спасительное лекарство, но тут начали стучать в дверь, и я проснулся, и тут же всё позабыл.
— Вот оно, вот оно, преждевременное окончание… Какая еще у тебя сестра-богиня, что за инфантильные фантазии? Всего лишь один яркий сон, и сколько путаницы в итоге. Эх, работы — непочатый край.
«А ведь знает-то он далеко не всё!» — с легким злорадством подумал я тут же осознал: это значит, что он — настоящий! Не просто игра ума.
— Ну не стой, глубоких полон дум! Первый шаг сделан, отступать некуда. Сам уже понимаешь — коли я явился, обратно закатать уже невозможно. Не помогут тебе невежественные и малокомпетентные жрецы бога искажений. Да они и раньше бы не помогли. Так что…
— А смысл-то? Ведь это — всё и навсегда…
— Смысл? Просто поверь. Проверить сейчас всё равно не сможешь. То, что ты видел — это абсолютная истина лишь для тебя, такого как ты есть. Для меня, что характерно, тоже. Потом при случае расскажу, почему такая связь, сейчас не время рассусоливать о высоком, всё равно ты сейчас половину не поймешь, а половину забудешь.
Теперь я видел Оглашенного двумя глазами, но попеременно — то одним, то другим, то снова первым. От этого зрелища подташнивало, словно у меня был желудок.
— Пойми главное. Я здесь ровно по тому же вопросу, что и ты. Превратить абсолютную истину в относительную. Просто я вижу это гораздо ясней тебя и ни на секунду не забываю, что пространства и времени у нас с тобой почти не осталось. Мы на грани окончательного падения. Окончательного. Вечного. Помнишь еще, что это такое — вечность? Вижу, не забыл. И вот — незнамо чьей милостью — на этой грани, и только на ней, — у нас появляется шанс совершить что-то, чего я не могу осмыслить. Но это — спасение. И чем ближе к полному падению, тем спасение ближе. Понимаешь?
— Нет.
— Понимаешь… Теперь так. Ты здесь, в иллюзорной ловушке, для того чтобы совершить последний шаг к пропасти. Последний из возможных. Сделаешь его — и мы с тобой очутимся на самом краю бездны, откуда, сука, вырывается ледяной ветер окончательной смерти. И только там… только там мы наконец…
Дед Мокар закашлялся и как-то потускнел.
— Эх… где же еще потолковать о чудесном, как не в потайном кармане звездного трикстера-змееносца… Ладно. Выкинь эту муть из головы. Пора продолжать стучаться рогами об стену.
Стоп. Опять пробоина. С такой силой гнал от себя саморазворачивающиеся образы, что упустил обычный внутренний диалог. И, главное, как!.. Из того, что воображаемый собеседник не знает чего-то мне совершенно ясного, вывел доказательство, что он существует на самом деле! Блестящая, неуязвимая в своей безупречности логика бреда…
— СОБЕРИСЬ, ПАПАША! — трубный глас прервал карусель раздумий.
Я резко обернулся как-то внутри самого себя, забыв даже, что представляю, будто в теле. Зеркало черных вод расходилось важными медленными кругами, а в центре бугрился гигантский спрут. Он был очень далеко, но я видел, что он на меня смотрит, и взгляд у него вполне доброжелательный.
— ТЕБЕ ПРЕДСТОИТ ПОСЛЕДНЕЕ ПОНИЖЕНИЕ. ТЫ СПРАВИШЬСЯ. ЧЕМ МОГ — ПОМОГ. НА СЕСТРИЦУ НЕ СЕРЧАЙ, ОНА С ТОБОЙ ОШИБЛАСЬ НЕ СО ЗЛА.
— Спасибо, — искренне сказал я, потому что в тот момент прекрасно понимал — за что.
— ТЕБЕ СПАСИБО. ТЫ ИХ СПАСЁШЬ, КАК ВСЕГДА. ВСЁ ДЛЯ ЭТОГО ГОТОВО. ДАВАЙ, ПАПАША. ЖАЛЬ, ТАК И НЕ ПООБЩАЛИСЬ ТОЛКОМ.
— Жаль. Правда жаль. Давай.
Осьминог, рожденный на учениях «Биение Жизни», а потом выпущенный на свободу, исчез — вместе с волнами. Я обернулся к стене. Внутренний светильник горел ясным ровным светом, и дверь была совсем как настоящая.
«11: расхождения в Перерве»
Передо мной – лицом к лицу – остановился первый мертвец. Крупный, ростом с меня, с землистым изъеденным лицом. Посмотрел на меня одним глазом. Это ему явно понравилось, и он навел на меня второй глаз. Все остановились. Всё остановилось.
Покойник растопырил руки, шагнул ко мне и заключил меня в объятия. На миг прижал к себе крепко-крепко, словно прощался с единственным сыном, и отступил. Сделал приставной шажок в сторону, аккуратно меня обошел и направился дальше.
Второй зомби был совсем гнилой. Вообще не похожий на человека. Он тоже меня прочувственно обнял, отстранился и пошел своей дорогой. Дальше я, как будто осмелев, сошел с тропы; покойники, проходя мимо, приостанавливались на миг, окидывали меня бессмысленным взором и шли дальше.
Так прошла целая вереница. Не десять их было. Гораздо больше. Мой свиток с огненным шаром чуть не втоптали в землю, но я так обнаглел, что успел его подхватить.
Впрочем, всё равно всё было вязким и медленным, как в кошмаре. Просто оказалось вдруг, что кошмар этот не про меня. Было не страшно, просто очень безнадежно и горько.
И дело было вовсе не в мертвецах. Никаких мертвецов вообще не было. Мне навстречу шли люди — настоящие люди, их лица то казались родными, то были смутно знакомыми… но передо мной появлялись и исчезали все люди, которых я когда-либо встречал.
Мёртвенность их была поверхностной, напускной. Я понял, что лишь в таком качестве они могут ко мне прикоснуться, но почему?.. Неужели это я — мертвец? Ладно, но зачем тогда они все на меня смотрят с такой тоской и надеждой?..
Почему все они стремятся ко мне прикоснуться? Чего они от меня ждут?
Зачем так смотрят?
Почему их столько?
Неужели тоже бредут за пустым гробом? Они — все?. То есть, вообще все?
Но что же я могу…
А ведь кроме меня у них никого нет. Вообще на целом свете. Кроме меня — никого…
Они тянутся ко мне как к последней надежде.
Снова берег под стеной. Свет, такой яркий, сменил тон в сторону красного. Свечение стало нервным, оно будто торопило. Так, я слышал, светят очень старые звезды, прежде чем взорваться.
Или погаснуть.
Никаких подсказок не последовало — для этого, как я догадался, было чересчур светло.
Или, может, всё проще. Может, я знаю, что именно могу сделать, и это знание меня приводит в ужас.
Но что поделать, если кроме меня, у них просто никого нет?
«4: Заборье, гроб пустой»
— Серёжа, я ужасно замерзла.
— Ну так иди ко мне. Будем вместе греться.
Антонова встала вместе с одеялом и легла рядом со мной. Мне, правда, было скорее жарко, чем холодно, но возражать я не стал.
— Залезай уж ко мне, раз греться пришла.
Залезла без разговоров. Была, как и ожидалось, голая внутри под своими одеялом. Какое-то время мы тихо потели. Мне было почему-то немного смешно, но для себя я всё решил заранее.
— Ты тоже холодный, — пожаловалась Ленка.
— Могу соорудить какой-нибудь огненный смерч, — похвастался я.
— Давай, только очень по-быстрому! – обрадовалась Антонова, прижимаясь всё плотнее.
— Лена, это вот ни к чему, — солидным голосом произнес я. – Сейчас наши придут, и что они о нас подумают?
Не удалось выдержать солидность – в конце чуть-чуть подхихикнул. Этого оказалось достаточно.
— А мы тихо-тихо, как мышки. А так будем на отвлеченные темы беседовать, а? И никто ничего не поймет. Мне так очень нравится, а тебе?
— А мне ужасно страшно. Ты о Славке подумала, если он увидит?
— Он отвернется. Всегда отворачивается, когда меня ебут. Нет бы в морду дать.
— Стань Алёной. Как в тот раз. Можешь?
— Алёне понравилась твоя коллекция волшебных жезлов. Она и не ожидала… Хотя, извини, она вообще ничего особенного не ожидала, но ты ее удивил…
Всё как тогда — я не мог понять, осталась Лена довольна или нет, а понять очень хотелось, но она только дразнила, не удаляясь, но и не позволяя себя схватить рассудком…
И тут, в тот самый момент, когда мы стали по-настоящему едины, Антонова преобразилась в свою богиню. Тогда это стало для меня настоящим откровением: в моих руках двигалась и трепетала не просто пьяная и помятая, но всё равно очень желанная женщина — сама любовь осветила неприбранную комнату. Любовь чувственная, душевная, духовная, небесная — полный спектр наивысшего переживания…
Сегодня я был к этой трансформации готов.
— Здравствуй, Алёна, — прошептал я, погружаясь с головой в манифестацию божества.
Антонова сладко спала, свернувшись калачиком на моей постели, до возвращения наших друзей оставалось еще какое-то время, я накинул на себя рясу и как есть, босиком, зашагал вниз. Сразу же порезал ногу, дальше шлёпал кровью, этого почти не замечая; свет Алёны не спешил меня покидать, и это было главное.
Виток за витком, шорох за шорохом — скоро нагнал траурную процессию. При свете Алёны лица скорбящих смягчились, ведь любовь — это еще и надежда.
— Остановитесь, — велела Алёна, и процессия встала.
— Откройте это.
Сняли крышку. Гроб действительно был девственно пуст — на его белоснежной постели никого никогда не лежало.
Процессия ждала.
— Можно закрывать, — сказали хором мы с Алёной.
Крышка надвинулась, и стало темно. Нас подхватили и понесли вниз, вниз по спиральному пандусу в сосущую тьму безнадежности. И тьма, по мере нашего приближения, всё отступала.
Именно это — единственное — я мог для них сделать.
Для всех для них.
Это было катастрофически неправильно — что все они брели за пустым гробом во внешнюю тьму.
Я чувствовал, что засыпаю, пригревшись в свете Алёны, и что сон этот будет вечным. В каком-то смысле — вечным. В другом смысле я продолжу путешествие с друзьями и совершу еще немало такого, о чем нормальный человек может только пожалеть. Но по большому счету я просто сплю в гробу, который несет во тьму скорбная процессия, и это значит, что до пункта назначения они не дойдут.
Вот я — другое дело.
Я лежу на самом краю и вижу сны о путешествиях и приключениях.
Возможно, так было с самого начала.
Последнее, что я видел, засыпая — сеть коридоров, комнату, в которой сидел маленький печальный Эдгар Змееносец, чем-то похожий на состарившегося мальчика, и неумолимо приближавшихся к нему маленьких пузатых человечков с зеленой кожей. Сжалившись, я нащупал вниманием нишу на стене — на нее указывал треугольник, а под ним укрывалось два цилиндра. Конечно, Эдгар не успел спрятать треугольник, и маленькие существа неминуемо его бы раскрыли. Я сдвинул пластинку так, что треугольник скрылся из виду — ведь по сюжету Эдгара не должны были найти.
— А вот и наш герой! — приветствовал меня хрустально чистый девичий голос. — Из всех возможных путей ты выбрал самый удивительный.
Я стоял, растерянно моргая, на какой-то платформе в пространстве, напоминающем фантастическое подземелье. Вокруг, во всех плоскостях, кишели какие-то таинственные огни. Собрать картинку во что-то осмысленное не получалось.
Леонида и Эдгар стояли рядом, едва не держась за руки, и разглядывали меня с большим одобрением. В фигуре Эдгара читалась и слегка комичная опаска: он будто намекал, что опасается моего гнева, хотя и не сомневается в своей правоте.
— Ну, здравствуйте, — сказал я, не найдя никаких других слов.
Где же я всё-таки нахожусь? И что вообще это было?
— Я думал, ты быстрее управишься. В наше время норматив был двадцать семь минут. А ты больше двух часов проковырялся.
— Ну уж как умею, — зачем-то огрызнулся я. — Какой был смысл всего этого?
Эльфы переглянулись. Подумать только — был момент, совсем короткий, когда Лида-Леонида будто бы дала мне крошечную надежду…
— Много смыслов, — мягко ответил Эдгар. — Для каждого свой. С какого начать?
— Ну, с твоего начни.
— Мы здесь. Ты привел нас сюда. Иначе не получилось бы.
— На нулевом этаже мироздания, — пояснила Леонида. — На техническом уровне. Ты, как человек-антон, сюда имеешь доступ по праву рождения — вот и нас на хвосте принес.
— Царевна, он не понимает, что за «антон», так у них давно не говорят. Понижающий. Какие с ткачами когда-то работали. Пока не началась вся эта вражда.
Эдгар и Леонида, обращаясь ко мне, говорили друг для друга, словно на классической сцене. Они казались идеальной парой, а я, как бы ни был важен в этой истории, всегда буду для них безымянным лицом из зрительного зала.
— Для меня, — молвила Леонида, заглянув мне в глаза — да так, что я тут же позабыл о своей угловатой неуместности, — смысл еще и иной. Смысл — в выборе, который ты совершил, чтобы покинуть лабиринт. Этот выбор настраивает меня на оптимистичный лад. Ты — наш. Ты не командорский. Наш. Это сегодня крайне важно. Очень многое решается именно сейчас.
А что, у меня были и другие варианты, не столь радикальные? То есть мне не обязательно было ложиться в гроб самого дорогого на свете существа, чтобы светить из него любовью всем, зависшим на краю отпадания в вечный мрак?..
Вот уж незадача…
— Ну и самое главное — что всё это значит для тебя. Я позволил себе провести это испытание потому, что тебе нужны были ответы, до которых иным путём ты добирался бы слишком долго. Всё, что происходило с тобой внутри этого жезла — твоё и только твоё. Раз ты выбрался, ты свои ответы получил. Другой вопрос, конечно, доволен ли ты ими. Доволен?
Я кивнул, потом пожал плечами. То, через что я прошел за эти часы, трудно было оценивать по шкале довольства. Но ответы я действительно получил.
— Многое тебе надо осмыслить по горячим следам. Вот, спрячь куда-нибудь. Это твоё орудие. Аккуратней — теперь оно даже заряжено чем-то.
Эдгар протянул мне жезл с волнистой гравировкой — он, казалось, ожил и пульсировал энергией. Гравировка обрела цвет — она, похоже, означала радугу.
— Теперь это жезл безусловной любви, — благосклонно пояснила Леонида и посмотрела на меня с каким-то новым любопытством.
Она-то, похоже, многое увидела. Была кое-чему свидетелем. Да уж.
Мне теперь стыдиться? Или гордиться?..
— Предлагаю осмотреться, что ли, — сказал Эдгар. — Я тут впервые. Вообще не представлял себе, что когда-нибудь могу тут оказаться. Для тебя-то, Сергей, тут дом родной, а мы тут гости редкие.
— Я тоже впервые, — согласилась Леонида. — Но столько об этом слышала и читала, что многое кажется знакомым. Или мне это снилось…
Эдгар называл Леониду «царевной», она звала его «странником». В ином случае это звучало бы искусственно, но только не между ними.
А ведь среди людей Леонида держалась почти как человек. Невероятная метаморфоза…
Тут мы осознали — по крайней мере, я осознал, — что находимся в самом корневом слое бытия, но упрямо ведем обычные разговоры, будто делаем вид, что ничего такого не происходит. Нет, не я один — и Леонида, и Эдгар начали с нарочитым вниманием озираться по сторонам.
Впрочем, мы цеплялись словами за обыденность, и это можно было понять, потому что об окружающем было трудно даже думать, не то что с какой-нибудь стороны к нему подступиться.
Мы стояли на небольшой, метров десять в диаметре, платформе, а вокруг переливалось и чернело что-то невразумительное. Казалось, будто это переливающееся — музыка. Музыка в ее естественном состоянии.
— В старых человеческих книгах это называется «узельная», — зачем-то объяснила Леонида очень красивым голосом молодой учительницы. — Здесь стягиваются все узлы мироздания. Там также сказано, как с ними обращаться.
Леонида подняла голову, будто смотрела поверх чего-то высокого, и стала совершать руками какие-то манипуляции в полной пустоте — будто нащупывала невидимые нити, свисающие сверху. В этот момент она вдруг болезненно напомнила слепую богиню судьбы.
Тональность беззвучной музыки начала меняться — будто кто-то поворачивал колки на незримых струнах. Спереди и сзади, слева и справа, сверху и снизу — разбегались, то ли удаляясь, то ли приближаясь, нитевидные пульсирующие звуки, света или даже запахи. Пульсации расходились и сходились, будто дрожь мира.
Леонида продолжала сучить фантомные нити, и цветомузыкальный хаос перед нами собрался вдруг в четкую картину, будто за прозрачным, но не совсем чистым стеклом. Не очень большой, но поразительно сложный инструмент, похожий на ткацкий станок, вокруг него — старые поникшие люди, напоминающие горняков или карликов; в их безвольных позах читалось уныние, глубочайшее и древнее; их неопрятные бороды сплетались между собой клочьями паутины.
Очевидно, это тот самый Стан. Он выглядел безнадежно испорченным.
— Перед нами тагильская реплика изначального Стана, — пояснила Леонида. — Заглушена задолго до событий.
Картинка за стеклом подернулась туманом, сменилась на другую. Теперь там был какой-то подводный пейзаж — тусклый свет падал на нечто, напоминающее храмовый орган, безобразно обросший водорослями и ракушками. Водоросли медленно колыхались — видимо, дело было на мелководье.
— Рузская попытка. Целиком ушла под воду.
Следующей демонстрации пришлось подождать. Движения Леониды приобрели неприятную резкость, показалось даже, что она оборвала несколько нитей, пытаясь добраться до чего-то такого, что и сама не хотела видеть.
Наконец картина сгустилась. За стеклом появился длинный, богато сервированный стол; за столом сидели гости, и их тарелки были девственно чисты. А на столе среди блюд, в числе прочего, виднелись и человеческие лица, и живые звери, взоры которых молили о милосердной смерти.
Лица гостей были нежны и прекрасны; все андрогины. На первый взгляд, они напоминали древних эльфов, еще не утомленных переменами…
Но это были не эльфы. Это были безымянные существа, о которых я знал лишь (откуда-то — знал), какое это великое и не всем доступное счастье — не ведать, кто они такие, ни в каком разрезе не бывать с ними знакомым.
Все они казались живыми, и они смотрели в нашу сторону, будто что-то видели, никак не выражая своего отношения.
— Странник, так ты мне руку еще долго не сломаешь…
Леонида была сама тактичность; Эдгар в смущении выпустил ее локоть, и видение, к счастью, померкло.
— Прости, царевна. Я просто не ожидал, представить не мог, что когда-то увижу их вновь. Разве такое вообще возможно?
— Увы. Конкретно этот вторичный Стан располагается в районе современной Перервы или Чертаново. Гроссмейстер Санников едва не доигрался.
Помолчали. Видений больше не было, и Леонида выпустила нити из рук.
— Сергей, как полагаешь, что ты сейчас видел?
Несмотря на учительский тон, на экзамен это похоже не было. А на что было — так это на тактичное приближение к какой-то очень трудной правде.
— Я так понимаю, что Станов, о которых столько разговоров, на самом деле было много. И предназначены они для манипулирования реальностью.
— Так, так…
— И до этого, — последнее видение стояло как живое, — не всех можно допускать. Мало кого на самом деле можно.
— Это всё верно. Но главное не в этом. — Леонида обернулась на Эдгара, будто приглашая его к разъяснению, но тот лишь пожал плечами.
— Главное в том, что каждый, у кого рождается сила, рано или поздно приходит к необходимости построить свой собственный Стан. Сила и Стан — это разные взгляды на одно и то же явление.
Пауза…
— Теперь кто-то должен задать вопрос, — ласково молвила Леонида.
Я и пытаться не стал. Чуть помедлив, в разговор вступил Эдгар. Всё-таки вступил.
— У каждого сильного мира сего — по собственному Стану, не работающему, к счастью, и всё-таки чего-то в этой схеме не хватает. Почему их вообще можно строить? И почему они не работают?
— Спасибо, Странник. Их можно строить — их, проклятье, просто приходится строить! — потому что сила как таковая давным-давно обуздана. Непонятно кем обуздана. Ваши, Странник, страшные враги — они тоже вторичны по отношению к этому конструкту…
А тут и до меня начало что-то доходить.
— Ты говорила — «реплика Стана» такая-то и такая-то. Вторичная. Выходит, есть какой-то первичный Стан? Это… здесь?
Леонида с Эдгаром переглянулись; в их взглядах мне почудился восторг, смешанный с умилением.
— А где ты думаешь мы сейчас находимся? — вкрадчиво спросил Эдгар.
— Мы на нулевом уровне, — сказала Леонида, выдержав паузу, которую я мог бы заполнить остроумным ответом. — То, что мы видели за мембранной — на втором. Там же, где и мы с тобой обитаем. Но это еще не то что наша с тобой общая реальность. Разница не в уровне, но… в общем, есть пара нюансов.
— Какие-то отдельные «пузыри бытия» на одном уровне, — поддержал Эдгар. — На втором.
Настала пора и мне подтвердить, что понимаю, о чем речь.
— Значит, есть первый уровень. Там — главный Стан, дающий силу остальным, вторичным. Или не дающий. Так?
— Так, — хором откликнулись эльфы.
— И… что же с ним такое?
— А он не работает давно, — улыбнулась Леонида. — Он поломался. И в таком виде он проецируется на всю нашу с вами жизнь. С тех самых пор. По этой причине реконструировать его с нашего уровня бытия принципиально невозможно. Можно лишь с ума сойти, пытаясь. Что и происходит нередко…
Помолчали. Огоньки вокруг всё струились, не давая ни малейшего шанса собрать их в какую-то осмысленную картину. Интересно, выбираться-то как будем?..
— Как я понимаю, его можно отремонтировать, — сказал я, удивляясь тому, как жестко зазвучал мой голос. — И, насколько я могу судить, меня, то есть весь наш отряд, призвали сюда именно для этой цели. Отремонтировать первичный Стан и запустить заново. В этом и есть смысл.
Снова пауза. Долгая.
— Да, — согласилась Леонида. — Это так. Но подумай — а ты точно этого хочешь? В смысле — хочешь поставить жизнь на то, чтобы попытаться это сделать?
Молчим. Вспоминаю введение у Полукарова, катящийся камень. Предо мной выбор — либо в ремонтную мастерскую, прокатиться сквозь строй молотков, либо нырнуть в сторону — в темную сладковатую яму…
Я — пряничный город-мир вне времени; сквозь меня катится блестящий черный шар, больно подпрыгивая на неровностях, и я зову, зову его черными ямами своей сонной любви. И еще играет негромкая музыка.
# The 3rd and the Mortal Why So lonely
— Да. Я определенно подумаю.
Эдгар смотрел на меня безучастно, но с уважением; Леонида — так, что я чуть было не рухнул пред ней в полной покорности, если бы в последний момент она не отвела глаза.
Это ненамеренно, Полукаров предупреждал меня. Она вообще этого не делает — всё с собой делаем мы сами. Интересно, что у них вышло с Командором…
— Да, еще момент… — Леонида снова выпрямилась, изготовившись ловить незримые нити. — Тебе для полноты картины.
На сей раз перебирать нити бытия пришлось совсем недолго. Мутное стекло, за ним — группа рыцарей в серых доспехах, и босые белесые девушки, и смешные многорукие чудища, и ломкая мучительная музыка вокруг… казалось, существа, обряженные людьми, пробираются сквозь спутанные водоросли, сквозь камыш, сквозь переплетенные корни, сквозь всё это неспешно, но неутомимо — сюда, к нам.
— Серые безбожники, — сухо разъяснил Эдгар. — Они всё знают, всё понимают. Их интересует лишь первичный Стан.
— Но он им нужен рабочий, — подхватила Леонида. — Им нужно, чтобы кто-то для них его сперва отремонтировал.
Безбожники… вот оно что. Вот оно почему. В то же время, если наладить Стан поскорее, можно будет не то что легко от них отбиться, а сделать так, чтобы сама порождающая их основа стала чем-то не бывшим…
Интересно, откуда я это знаю? Неужели полукаровский Зритель до сих пор… нет, глупости, но кто же тогда?..
— От Безбожников мы отобьемся, — ответил я, сам себя с трудом понимая. — С поддержкой кафедры Когнитивной Химии — отобьемся. Вы просто не представляете, каких высот достигла нынче когнитивная химия как наука.
Точно, Серые Безбожники угрожают сегодня именно Кафедре. Карл… Утром как раз… А ведь у меня теперь снова есть… Не потерял?.. Можно сегодня вечером… Совсем чуточку… Столько всего… Ум бы почистить… Буквально чуть-чуть…
— Кстати, господа высокорожденные, я понятия не имею, как мы будем отсюда выбираться. А вы?
Эльфы встрепенулись и неловко заулыбались.
— Сергей, в душе не разумею, к чему ты это сейчас, — Эдгар напустил на себя хмурый вид, но я видел, что ему смешно, — мы тебя что, чем-то обидели? Ну, я не о том, что запер тебя навечно в твоём же собственном жезле — это уже другое…
Леонида звонко рассмеялась, и я сам не выдержал — сдавленно захрюкал, душа истерический хохот.
…А ведь на самом деле всё это происходило на улице. На нормальной человеческой улице, в закутке между жилым домом и хозяйственной лавкой. Вечерело, вяло колыхались ушедшие на ночь головы подсолнухов. Рядом какие-то пустые бочки. Не сказать, что мы тут со смеху «оказались»; мы тут всё время и находились.
— Извини, Сергей, очень смешным показался вопрос — «а как мы выберемся?». Я не удержался.
Эдгар развел руками в чуточку притворной вине, и мне захотелось хлопнуть эльфа по плечу, но я, конечно, сдержался.
С запозданием отметил — Леониды с нами уже не было.
— У Царевны много дел сегодня, — Эдгар стал серьёзен. — Кстати… должен отметить… не знаю, актуально или нет, понятия не имею, но проговорить надо. Помнишь — про то, что наш эльфийский мир кажется человеку полным смутных обещаний, которые никогда не исполняются? Тут то же самое. Не позволяй миражу себя увлечь.
— Я не позволяю, Эдгар. Соблазн огромный. Но я прекрасно понимаю, что про меня в этой истории ничего не написано.
— Хорошо… А всё-таки она замечательная, да? Даже неловко как-то говорить, но я действительно горжусь своей внучкой.
— Леонида твоя внучка?
— Ну не совсем… пра-пра, мы со степенями не разобрались, да и не старались особо. Считаем — внучка. А я теперь — счастливый дед. Знаешь, что такое «смешанные чувства»?
— Поверь. Знаю.
Помолчали со значением. Я сообразил, где нахожусь: до Конечной было минут пять ходу.
— Да, — ни с того ни с сего вспомнил я. — Эдгар. Может, это сейчас не по делу, но ты неоднократно говорил, что я могу тебе чем-то помочь, и я обещал помощь. Полагаю, речь шла всё-таки не о провокации с заточением, а о чем-то серьезном. И вот ты заявляешь, что не думал оказаться там, на нижнем уровне. Что же тогда?
Эдгар слегка замялся.
— Это… для неё. Неловко мне было. Но, между нами говоря, не место мне тут. Я хочу, чтоб меня манифестировали вслед за моими друзьями. Для эльфов это возможно только с базового уровня, если вообще возможно. А ты что подумал?
Ничего, признаться, я не думал. Наверное, именно потому меня всё еще не трясло от всего того, что уместилось в понятие «сегодня».
А ведь должно было бы трясти.
Зашел домой. Наши уже собирались в общей зале; я почти столкнулся с Денисовой в проходе и так ей почему-то обрадовался, что хотел обхватить ее всеми руками и утащить куда-то в темноту, но отчужденно-жесткий взгляд Тамары меня немедля отрезвил. Не время, не место. Не при всех.
Так и ел её глазами, будто отверженный поклонник. Невысокая худенькая девушка с острым лицом, пронзительные серые глаза, взгляд не поймать; я что теперь, влюблён? Страдать буду по женщине, которую познал уже сверху донизу?
Похоже, буду. А она по мне?..
Всю жизнь бежал от ужаса односторонней зависимости, ни к кому себя не подпускал, ходил позорился под чужим лицом в храме св. Анфисы… И вот так, с размаху, угодил в непонятное на фоне высоких поисков смысла.
Собрались, несколько минут устало молчали, стараясь не встречаться взглядами. Но лица друг от друга не спрячешь — такие привычные, но уже отмеченные печатью взаимного отчуждения.
— Мне кажется, это уже вообще ни о чем, — начала Антонова (должен же кто-то начать). — По-моему, мы соскочили с линии. Связь потеряна. Давайте признаем: всё, что мы считали «нашим», закончено. А может быть, вообще не начиналось. Не вижу большого смысла в этих вечерних посиделках. Да, таково повеление начальства… Но для меня это скорее формальность. Роговской, что скажешь? Ты же вроде наш формальный лидер?..
В словах «формальный лидер» промелькнул на миг какой-то очень выпуклый смысл — промелькнул и исчез, точно черная блестящая спина рыбовидного зверя.
— Лен, ты, похоже, очень сегодня устала, — Толик позволил себе мягкую покровительственную улыбку, которая почти не казалась вымученной. — Вы все устали. На рожи свои посмотрите. Один я бодрячком.
Немного расслабились, поулыбались — да, как в старые времена…
Старые времена… А вот интересно — как долго они тянулись? Да, мы все знаем, сколько нам истинных лет — кому 25, кому 27… Все знаем — но думать об этом не можем, не получается у нас об этом думать. Будто не даёт кто-то. Точнее — не давал. Теперь всё можно. Что-то стряслось такое тайное и необратимое, и сразу стало всё можно.
Неужели авария с первичным Станом произошла на нашем веку? И когда-то мы жили нормальной своей жизнью, а потом какие-то шестеренки вышли из зацепления, и маховик жизни начал вращаться вхолостую…
Почему же мы не помним самого этого момента? Не хотим помнить? Что-то или кто-то не позволяет помнить?..
— Серьезно. Лен, в корне неправильная постановка вопроса. Мы не можем соскочить. Это поток, который сквозь нас проходит. Развязка — уже рукой подать. И всё, что мы тут можем — это выбирать, в каком виде мы явимся на финальную сцену. Можем без штанов и раком, а можем как честные люди. Вот и вся наша свобода, понимаешь?
— Вот речь не мальчика, но мужа! — поддержал Роговского Салтык. — Не время убиваться. Сам чую — близится решительный этап. Наша цель близка, хотя вот Командор говорит, что она вовсе и не наша. Ладно, это всё относительные материи. Давайте уже к делу.
Стоял поздний вечер, освещение неприятно помаргивало и меняло яркость (никак к сильной грозе), не хотелось говорить, лень было слушать. По очереди себя кое-как заставляли.
Первым взял слово Салтык. Начал вроде бодро — и как-то сразу запнулся, ушел куда-то в сторону. Было видно, что всё он врёт, не говорит и малой части правды, и это ему даётся тяжело — хуже было бы только рассказать, как оно было на самом деле.
По его рассказу, он снова сошелся с кунаками, они подготовили какое-то решение по сбежавшей невесте, заодно и решили продать то заведение, которое по недомыслию приобрели у земляка-профессора…
Деталей разных было много, убедительных и не очень, но искать между ними противоречий даже не хотелось — ясно было, что всё это в сумме просто враньё. Даже если что-то конкретное вдруг правда — дело сегодня заключалось вовсе не в этой конкретике.
Наконец Слава выдохся, прервал историю на полуслове и просто махнул рукой — дескать, «и так далее». Никто не спросил ничего.
Потом высказаться решила Тамара. Бегло, собрано и сухо прочитала заранее продуманную речь о том, как в течение дня с ней не произошло ничего интересного. Какие-то сельскохозяйственные дела, встречи…
Смотреть на нее мне было больно. Что могло так измениться за день?
Совсем чужая.
Антонова (чувствуя, по-видимому, неловкость за начало разговора) постаралась внести в беседу живые нотки, много шутила и смеялась. Мы вымученно поддерживали, не особо вслушиваясь в её ложь.
В целом, всем всё было ясно. Страшноватая ситуация — развязка со дня на день, а мы не в состоянии даже «сверить часы». И, главное, нашей-то вины в этом немного — просто сопротивление среды достигло апогея…
— Ну а ты о чем молчишь, о мудрейший?.. — ядовито-участливый голос Антоновой вывел меня из вялых раздумий.
Правда, надо что-то сказать, но что? Неужели выложу всё, что довелось пережить за день?
— У меня столько всего, что я вообще не могу собрать картинку. Даже что врать, не понимаю. Вам-то всем, похоже, сегодня проще.
Засмущались, заулыбались. Ну хоть не в отрицание…
— В общем, главное: сегодня на мне испытали заклинание Заточения, и я провел неимоверно сколько времени в каком-то искусственном пространстве, а на улице сорок минут прошло. Целую вечность вас не видел, и вы, кажется, здорово изменились с тех пор.
Быстро переглянулись — с опаской и созревающим пониманием. Наконец-то мне удалось произвести на друзей впечатление!
— Всё как в прошлый раз в Котлах. Такое чувство — будто не те грибы разбудил. Хотя тогда, с вашей точки зрения, это вы меня откуда-то вытащили и разбудили. Вот такое всё относительное.
Все молчали, недоверчиво на меня глядя. Никакой сонливости и вялости в воздухе уже не разливалось.
— Да неужели?! — Денисова подскочила, возложила ладони мне на виски, застыла на несколько мгновений, будто выискивая что-то… — Ну ничего себе! Заточение! Мы-то голову ломаем, что с тобой происходит, почему сам на себя не похож и смотришь на нас всех вот так…
Что, опять? Несколько дней прошло — и я снова проецирую на товарищей накопившиеся личные трудности. Сами они, конечно, тоже не без греха (ведь врут же точно), но большая часть проблем была исключительно в глазах смотрящего.
— Вижу вас очень искаженно и мутно, как в тусклом зеркале, — признал я. — Если что, прошу прощения — после всего сегодняшнего я вообще даже не знаю. Начать с того, что мы с Эдгаром пошли гулять в серую зону — по эльфийской тропе, так что, Слав, я теперь тоже в теме, — и там Эдгар устроил мне заточение. Я подумал, что он предатель, и провел там незнамо сколько времени, прежде чем выбрался, а оказалось, что это у них тренировка такая. И, вы знаете, действительно на пользу пошло…
— Да, эльфы как учителя бывают безжалостны, — с серьёзным видом согласился Салтык. — Но это всегда оправдано.
— Я не жалуюсь. Понимаю, что это подарок, который надо ценить. Но как-то не по себе. Не переварил ещё.
— Ну а дальше что? — полюбопытствовала Антонова, а Тамара наконец отпустила мою голову, будто что-то подправила там или загладила.
Так или иначе — мои друзья снова выглядели друзьями, и не подозрительными инородными существами. Хотя это и не отменяет того факта, что все они сегодня врали, мне и друг другу.
А может, тут что-то посложнее?..
— Вообще не знаю, можно ли говорить. Если в общем — проник в самую суть, как оно всё у нас устроено, куда мы всю дорогу на самом деле шли и почему, что в наших жизнях сломалось так непоправимо, что мы даже и подумать об этом без содрогания не можем, и…
Говорил — и сам чувствовал, как вянет мой голос. И голос, и внимание слушателей — всё погружалось в глухую сероватую муть. Ощущение чужеродности, неуместности, надуманности происходящего заставило оборваться на полуслове.
До явления Карла Чкалова так и не добрался. А ведь как ярко могло бы прозвучать. Даже Ленка не осталась бы безучастной.
— Нет. Нельзя пока. Жаль… Есть тут чего порассказать. Ну ничего, поболтаем ещё.
Сию же секунду отпустило. Что происходит, как с этим управляться… столько сегодня вопросов, и все без ответов.
— Ладно, если совсем вкратце… согласен и со Славой, и с Толиком — что-то очень важное приближается. Буквально со дня на день. Знаю это совершенно точно.
На этом всё. Будто бы сделали движение расходиться по номерам, но тут решил высказаться и Роговской.
— Меня спросить забыли. Удивительная встреча была. Выхожу пообедать — подсаживаются ко мне кто бы вы думали? Горшков. И Лазарев. И заводят слёзную речь — вы не поверите, о чем. О том, что мы срочно должны их убить. Представляете?
— Всех? — зачем-то уточнил я.
— О! Вот тут нюанс. Сначала Романчука, потому что он сорвался, опасный очень стал. И как-нибудь поизысканней. Потом — их обоих, по возможности аккуратно. Говорят — очень надо, потому что они беду несут большую, хотя сами не хотят. В общем, удивили они меня.
— А этих… девушек-птичек? — с живым интересом спросила Ленка Антонова.
— Погоди. Спрашиваю про них, с ними-то что?.. — просто не понимают. Что за птички, ты в уме вообще? Трое их. Романчук, Лазарев, Горшков. Романчук, говорят, совсем от своей ненависти свихнулся, гребёт впереди потока, Пашка с Дрючей упираются, не хотят, но выбора у них примерно столько же, сколько у нас. Вот и просят — остановить… А те девушки, Ася и Тася, сидят за столиком у стеночки и нас вяло таращатся, и глаза у них такие вот бессмысленные, что не по себе. Вот почему-то это и оказалось страшно. Остальное-то еще ничего, в пределах допуска. А это — ну, последняя капля. Так уже нельзя.
Толик живо говорил, жестикулировал, и было видно, что рассказ его — чистая правда. Особенно на контрасте с остальными.
— Ну что? Убил ты их наконец? — не удержался я.
— Я дисциплину знаю, — серьезно ответил Роговской. — Сказано же: не трогать. Вопрос так не решается — до финала они должны добраться целыми…
— А то в конце мы столкнемся с их привидениями, еще хуже выйдет, — охотно подхватил Салтык.
— Из Романчука, кстати, могучий вышел бы кощей… Так что я тоже не стал бы рисковать.
В общем, вечерняя беседа завершилась на лёгкой оптимистичной ноте. Всегда бы так.
Лежали полуобнявшись, пребывали в полном покое, тихо смотрели в потолок. Светильник был отрегулирован на изысканный янтарный манер, спать хотелось немыслимо, но я чувствовал, что обязательно должен высказать что-то важное. Как будто другого момента может уже и не представиться.
Ты для меня стала очень много значить. До сегодняшнего вечера я и не подозревал, насколько много.
Не высказал — Тамара уже заснула. Да я и сам заснул.
Программа «Последний пароход»
Голос Ведущего
Голоса Вестников
Голос Сергея
Голос Тамары
Ведущий: Говорят, нет ничего более крепко берущего за душу, чем гудок последнего парохода, отчаливающего от охваченного пламенем берега. Последний гудок последнего парохода. Последний шанс для каждого, кто его услышит. Последний. Тут и облегчение, и обреченность. Настал момент для окончательного решения.
Сергей: Всё уже решено. И вообще, почему я тут разговариваю? Концепция изменилась? Раньше никакого «меня» в этой передаче не было. Точнее, я становился поочередно каждым из говорящих…
Ведущий: А сейчас что-то поменялось? Один из говорящих — ваш тёзка? А если бы его звали, к примеру, «Вася»? Что скажете, Вася?
Сергей: Но я не Вася. И вообще. Это кто говорит? Это я говорю?
Ведущий: Не отвлекайтесь, Вася. Еще провалитесь в бессмысленный сон и последний гудок не услышите. Можете себе представить, как будет выть, хрипеть и биться человек, проспавший свой последний пароход?
Сергей: Я уже где-то катаюсь и вою. Наверное. Точно не уверен.
Ведущий: Это вам только так кажется. Впрочем, давайте лучше предоставим слово первому Вестнику.
Сергей: …
Вестник: Ваше легкомыслие меня просто поражает. Мы все поражены. Сергей, вот сейчас я вам открытым текстом сообщаю, безо всяких намёков, околичностей. Вы уже не сможете сделать вид, что не слышали. Пора! Мы отправляемся домой! Корабль отправляется. С вами ли, без вас — мы уже отчаливаем. Вы это понимаете? Вы услышали? Пожалуйста, отзовитесь.
Сергей: Услышал, но не понимаю. Что за «корабль», какое «домой»?
Вестник: Корабль, на которым все мы — включая вас — прибыли на эту землю около восьмидесяти лет назад. Наша миссия завершена. Мы отбываем. И сюда уже не вернёмся — по меркам человеческой жизни — никогда.
Сергей: Вот это новость. А почему я об этом ничего не знаю?
Вестник: Вы, альдебаранцы, совершенно невыносимы! Не знаете вы ничего лишь потому, что вся ваша память хранится здесь, на корабле! Неужели это так трудно понять?
Сергей: Я что-то в растерянности.
Вестник: Вы уже полвека в растерянности! Пока вы занимаетесь там не пойми чем, все мы уже закончили свои миссии, вернули свою память и приготовились к отправлению. Вы о матери подумали? Вы вообще помните старушку-мать? Вы помните, что вас ждет жена? Двоих дочурок помните? Нет? Что ж вы за человек такой…
Ведущий: Я могу даже за Сергея сказать. Это была крайне неубедительная апелляция. Как он может помнить, если вы сами сказали, что его память на корабле? Выйдите, пожалуйста, и зайдите снова.
Сергей: …
Вестник: Игра окончена, Сергей! Для всех, кроме тебя. Все мы, с кем ты начинал когда-то эту сессию, давно вышли, один ты завис. Все твои знакомые, друзья, любимые — теперь это просто болваны, живущие несложным набором инструкций. Да ты и сам это в глубине души понимаешь, просто отказываешься об этом думать…
Сергей: Скорее уж я сам какой-то болван. Искусственный.
Вестник: Всё бодришься… а между тем связь установить почти невозможно, ты всё глубже и глубже отождествляешься с реальностью игры, в которую никто, кроме тебя, давно не играет! Ты завис, безнадежно завис в театре кукол… И сам уже вообразил себя куклой…
Сергей: По-моему… Кажется, я это недавно уже слышал, только в другом ракурсе.
Вестник: Мы уже отчаялись до тебя достучаться! Конечно, ты слышал. Но что с того толку…
Ведущий: Правда, в третий раз уже. Несерьезно. Давайте-ка заново.
Сергей: ?!
Вестник: Знаешь, в чём заключается твое главное отличие от других? Пока ни в чём, по большому счёту. Пока ты имеешь все основания считать себя обычным, по большому счёту, человеком. Но есть один нюанс, который всё меняет. Точнее — изменит. Рано или поздно. Это с каждым случается, даже с теми, над кем время не властно. А над тобой — властно.
Сергей: Все там будем.
Вестник: Бравада, как всегда, похвальная, но проблема в том, что ты сам не знаешь, о чём говоришь. У тебя особые отношения с жизнью, как ты успел убедиться сегодня; следовательно, у тебя и со смертью отношения особенные. После смерти тела ты сохранишь личную целостность, и это, увы, не дар, а проклятие. Ты попадешь на нулевой уровень, в «узельную», как вы ее называете между собой, где и проведешь остаток вечности в одиночестве. Ты даже с ума сойти не сможешь, потому что не будет физического носителя, способного на изменения. Призраки не меняются. Они — навсегда. Вот в чём главная загвоздка.
Сергей: Но жрецы провожают умерших людей и зверей, и даже призрака можно при необходимости расточить…
Вестник: Увы. Рад бы тебя обнадёжить, но это будет ложью. Провожают за край обычных умерших, целостность которых не поддерживается самим Мирозданием. А расточение призрака — это просто его изгнание в начало начал, на тот самый нулевой уровень, откуда он снова начинает безнадежно долгий путь наружу… Твоя связь с Мирозданием — не привилегия, а тяжелейшая ноша. У вас, людей-антонов — слышал такой термин? или нет… — есть только один путь к спасению.
Сергей: Всё-таки есть?
Вестник: А иначе зачем эта беседа? Все антоны настоящего, прошлого и будущего уже на борту. Все собрались, кроме тебя. Кстати, на самом деле ты с каждым из них отлично знаком; время, расстояние — всего лишь концепции, обусловленность которыми растает, как сон. Тебе достаточно лишь руку протянуть.
Ведущий: Вообще-то убедительно звучит.
Сергей: Да. То есть нет. Я уже всё решил.
Вестник: Подумай. Ты так влюбился в свою подругу Тамару… но она оставит и тебя, и весь этот мир, это неизбежность — а ты оставить его не сможешь никогда.
Сергей: Дело не только в ней. Дело в том, что… что я обещал, понимаете? Я дал обещание. У этих людей, у них у всех, просто нет никого, кроме меня. Я дал обещание. Да, я не знал, чего мне это будет стоить, но отменить уже невозможно. Я не буду… как в тот раз. Такие обещания нужно держать.
Вестник: Что ж, очень жаль. Это было последнее приглашение. Мы все преклоняемся перед твоим выбором и содрогаемся от мысли об участи, на которую себя обрекаешь. Прощай, герой. Прощай.
Ведущий: Спокойной ночи. Ну ты ему и врезал!
Тамара: Я что сейчас, в чужом сне? А я вообще есть на самом деле или нет? А если есть, то кто?
Проснулись одновременно — встрепенувшись, как от щелчка внутреннего бича. Прошло совсем немного времени: янтарный свет не успел погаснуть, а мы еще даже не расцепились и не развернулись друг к другу жопами.
— Я была в твоём сне? Я была в твоём сне! — в голосе Томы звучал недоверчивый восторг. — Это правда? Скажи, это было на самом деле? Или мне просто снилось, будто я была в твоём сне?
— Правда. Ты была в моём сне. Ума не приложу, как это возможно.
— Это возможно. Сегодня я немного тебе в голову залезла, ну ты помнишь. Видно, сохранился контакт, слыхала о таком… Но это уму непостижимо — всё как ты говорил, просто длинный непонятный разговор, и я становилась по очереди каждым собеседником. Я даже тобой становилась. Ничего не понимаю…
— Ну ведущий же сказал. Это был не совсем я, это был тот, кто снился. Можно было и Васей его назвать с таким же успехом…
— Ага. Ага. Вот еще что…
Тамара замолчала — видимо, подбирая слова.
— Ты это… ты правда что ли в меня влюбился? Или это был тот, кто тебе снился?
Настало время и мне подбирать слова.
— Правда. Вообще не хочу это обсуждать, потому что ужасные предчувствия на этот счет имею. Не вовремя это с моей стороны. Некстати. Сам прекрасно понимаю.
— Почему же… просто я… немного не так… — Тамара как-то заторопилась, забеспокоилась, и стало понятно, что я снова ее спугнул. — Знаешь… ты, пожалуйста, не обижайся, но я к себе пойду. Надо пространство, одной побыть чуток. Вот такой я человек.
— Да я не обижаюсь, — обиженно откликнулся я. — Вообще не надо было спрашивать, раз ты такой человек.
— Ну прости уж. Так лучше выспимся, в самом деле — завтра важнейший день.
Наверное, в этом есть смысл. А я, оставшись в одиночестве, могу позволить себе крошечку подарка, что вручил мне Карл. Буквально крошечку. Крупиночку. Завтра же вставать.
Денисова, уже более-менее одетая, сжала на прощание мою руку… и будто заметила что-то новое. Щелчком пальцев сделала поярче свет…
— Оно стало золотое. И очень холодное. Что случилось? Что произошло?
Тамара смотрела на моё кольцо в упор — и словно видела впервые.
Кольцо на моём пальце было уже не серебряное, а золотое. Холодное, непривычно тяжелое.
— Так… — чужим и спокойным тоном произнесла Тамара. — Так… Кажется, за пиздостраданиями своими я упустила главное. Чем кончился сон. Твой выбор. Это ведь реальность? Выбор реален? Ты правда сделал что-то такое, что тебя теперь… оставят здесь навсегда?
— Я не знаю, Тома. Правда не знаю. Надеюсь, что всё не так ужасно. Надеюсь, что меня просто пугают, испытывают, и такое на самом деле невозможно… то есть, не до такой же степени, ну…
— Надеешься. А выбор всё-таки сделал. И твоё кольцо…
Смотрела на меня в упор — огромными мокрыми глазами.
— Что же ты с собой сделал… Нет, не пойду к себе.
И принялась раздеваться обратно. Пожалуй, придется мне карлов гостинец отложить на потом…
Ну и хорошо.