Человек, сидевший напротив меня, скучно перебирал бумаги. Он и сам был скучный: средних лет, не толстый, но весь какой-то кругленький; скучным был и кабинет его, и стол. Я сидел в гостевом кресле, смотрел на хозяина кабинета, неторопливо перебирающего бумаги, и скучал.
Время тянулось совсем медленно.
— Сергей… Сухов, — произнес наконец он и бросил на меня короткий нелюбопытный взгляд. — Вот мы и встретились… Коллега.
Показалось, что на этом слове мне полагалось заинтересоваться, и я как будто даже заинтересовался, но это просто всплыла пустая форма, глиф «интерес», не имеющий ко мне никакого отношения. Всплыла и растворилась сама собою.
Очень много было музыкального порошка. Никогда прежде… Я сидел в каком-то внутреннем ослеплении, таращился на скучного человека за столом, видел его и одновременно не видел, что вижу; всё осознавал, но не знал, что сказать и зачем.
Где я нахожусь и почему — тоже не знал. Не знал даже, должен ли я это знать, и является ли ситуация в целом нормальной.
— Так, ваши вопросы… — продолжал человек напротив. — Не могу поведать вам ничего, что прямо повлияло бы на ваш скорый выбор. Таков уж порядок. Обсудить мы можем лишь абстрактные основополагающие моменты; допустимо также передать вам информацию, которая в разрозненной форме у вас и так уже имеется. Итак, с чего бы начать…
Снова быстрый скучный взгляд — и обратно к бумагам. Словно он понимал, что я не способен в данный момент поддерживать даже самую простую беседу.
Хотя, наверное, это ему не в новинку.
— Вот вопрос: «кто я и где вы?» Вероятно, должно быть наоборот: «кто вы и где я»… — скучный человек отложил лист бумаги, с которого прочёл мой вопрос и, казалось, призадумался.
— Это допускается… Вы на первом техническом этаже. Я — дежурный ткач. Наверху вы видели меня в форме Зрителя. Предшественница Полукарова нашла способ призывать нас из Бездны, командор ввёл это в постоянную практику. Мы не против — это вносит разнообразие в наше существо.
— Там я осуществляю свои функции в качестве Зрителя. Как и мы все, впрочем. Командор зовет меня «писателем» или даже «автором», но это просто уважительная форма обращения, как он полагает. Ничего конкретно это не означает.
Дежурный ткач взялся за следующий листок, перевел взгляд на меня. На миг в его взоре блеснуло что-то человеческое. Похоже, в это своё «мы» он включал и меня.
Не зная, как следует к этому относиться, я это обобщение просто проигнорировал.
— Сколько же у вас вопросов… хорошо, вот это рассмотрим. Спрашиваете про первичный Стан. Что ж, могли бы уже и сами догадаться. Он давным-давно деактивирован. Нашими, между прочим, трудами. Тех, кто остался. Располагался он — да и сейчас в каком-то смысле располагается — вот прямо здесь, в одном с нами пространстве. Только… только, к счастью, нет его больше. А отдельные его функции реализуем тут мы. Ну, в смысле, я. Или кто-то другой из нас, чья очередь настанет. Ручное управление. Контора пишет, понимаете? Пишет…
Каким-то образом, чуть ли не мимикой, ткач дал мне понять, что все бумаги на этом большом столе — либо отчеты, либо приказы. Отчеты повествуют о прошлом, приказы обращены в будущее, а в настоящем — лишь наша встреча и этот разговор.
— Что ж, весьма похвально, что наша молодежь проявляет искренний интерес к делам давно минувших дней… Ваш вопрос: «кто создал Стан и почему его уничтожили?» — хорош, но некорректен. Первичный Стан нерукотворен. Это сама механика реальности, отраженная высокоразвитым сознанием. Его обнаружили, а не создали. В каком-то смысле он существовал всегда, но лишь ткачи смогли его увидеть так… как, в общем, его видели. А потом, когда сменилось правило, стали видеть иначе. Вот как сейчас. Вторичные Станы, многочисленные реплики Изначального на следующем уровне действительности — дело другое. Тоже плоды трудов высокоразвитых существ, но именно — плоды. Проекции Изначального, оживленные чьим-то страстным участием. Далеко не всегда — к добру. Чаще скорее нет.
— Вы спрашиваете: «потому и переключили правило?». Да, в том числе и потому. Но это не главная причина. Даже не причина как таковая. Скорее, повод. Внешнее объяснение. Но, знаете, довольно убедительное. Учитывая, какие цели преследовали многие из реконструкторов, причем самые способные из них — поверишь в целесообразность этого решения без колебаний.
— Так, а вот этот вопрос, если не возражаете, обойдём… Не вижу у вас тех знаний, из которых можно было бы скомбинировать полноценный ответ. Истинные причины Затухания… Деактивация Стана… Скажем так. Всё, что вы можете знать об этом на данный момент, звучит следующим образом. Активация Стана обернет процесс Затухания вспять, но тогда придется столкнуться заново с факторами, влияние которых мы старались нивелировать, инициировав Затухание. Оно было выбрано как меньшее из зол, скажем так. С другой стороны, если Стан не будет активирован в самое ближайшее время, Затухание примет необратимый характер. И вам предстоит выбирать. Каково положение, а?
— Что? При чем тут вы?.. Ну вот, вот это я называю — дельный вопрос!.. Легко ответить. В начале лета вы отправились в путешествие, целью которого было возвращение смысла в вашу жизнь. Согласно действующему правилу, на индивидуальном уровне это возможно даже в условиях Затухания.
Ткач с какой-то замедленной торжественностью отложил в сторону растрепанную кипу бумаг, с которых зачитывал наш диалог, и глянул на меня прямо, даже с каким-то вызовом — будто на равного. Долой все церемонии…
— Ты и сам в шаге от разгадки. Ничего нового ты сейчас не узнаешь. Сам ведь уже почти додумался: индивидуальный смысл генерирует деактивированный Стан. Он взывает к тому, кто поможет ему восстановить функции в полном объеме. Как именно? Длительными целенаправленными действиями. Ваш с друзьями поход наперекор обстоятельствам, ваши победы и поражения — и есть то, что может снова активировать Стан. Он не действует; вместо него действуете вы, действуете так, как будто исполняете его волю. Это может запустить всё движение заново. Да-с, может. Мироздание — это система с обратным ходом. Правило меняется, но изменить базовый принцип не под силу никому. Ни-ко-му.
— Да, вот это вы в самую точку!.. Действие должно было оставаться тайной для вас самих, вот почему вы не могли не то что обсуждать, даже обдумывать то, за что взялись. Могу себе представить, как это было сложно. Догадываетесь, наверное, сколько таких как вы ступало на этот путь… И никто до вас не заходил так далеко. Кроме, разумеется, известных деятелей. Но их успех — лишь тень от вашего.
— Ничего удивительного. Когда источник света расположен позади, в прошлом, тень ложится вперёд. По-моему, тебе это должно быть очевидно даже в нынешнем положении. А вот что ты прекрасно поймешь и сам, если задумаешься хоть на минуту. Тень уже впереди — а значит, нет никакой возможности отказаться. Выбор будет осуществлен так или иначе. Будет и точка.
Костюм, который казался мне серовато-синим, переливался всеми цветами радуги, и это зрелище затягивало всё глубже и глубже.
— Независимо от того, что ты выберешь… Имей в виду — из наших глубин всё это вообще имеет очень мало значения. Главное, у тебя есть весь потенциал для того, чтобы стать нашим коллегой. Твои способности были приглушены… мной или моим предшественником, скорее… в силу твоей неоднозначной природы. Поэтому ты был неспособен реализовать то, для чего сюда явился. Тяжело, понимаю, но никто тут не виноват. Просто не повезло, один шанс на миллион. Зато теперь, когда ты стал собою — ничто уже не препятствует… Даже, пожалуй, многое способствует занять более выгодное положение, нежели было тебе предначертано изначально.
Ткач окинул меня дружелюбной улыбкой. Выглядело это вполне искренне. Я сидел и моргал, внутри вставали и рушились вселенные.
— Ты был рожден как человек-антон. Говоря верхними понятиями — просто техник. Маг-специалист, только применительно к нашему делу. Мы, ткачи — творцы, вы, антоны — ремесленники. Вы настраиваете инструмент, мы извлекаем из него музыку. Но это, выражаясь аллегорически, просто разная окраска хелицер, суть-то одна. Особенность, позволяющая нам работать с реальностью напрямую — одна на всех. Теперь, с твоим уникальным опытом, накопленным в качестве человека, ты можешь перешагнуть грань между ремеслом и искусством, взяться за такие задачи, которые сейчас и вообразить не в состоянии. Бездна — это космос, Сергей. Не бойся вечности. Она вся твоя. Наша. Бездна — космос.
— А сейчас ты вынужден ходить к себе домой с помощью варварского снадобья, которым тебя потчует оператор одной из свежих реконструкций. Ты уже и сам догадался: твоя «кафедра когнитивной химии» — вторичный Стан ограниченной функциональности. Так что ничего нового я тебе тут не сообщил.
— Да… завершай скорее свои дела так или иначе. Вообще, это даже красиво: вы пытаетесь жить так, будто в ваших жизнях есть какой-то смысл, будто они сплетаются между собой, образуя узор, смысл которого не сводится просто к вам как к отдельным существам… Своими жизнями создаёте узор, будто вышедший из-под Стана, и тогда свершается что-то совершенно невообразимое, и Стан начинает работать, а может, и не начинает даже, а кто-то вспоминает, что на самом деле он и не прекращал никогда…
— Ты, кажется, начинаешь отмерзать. Значит, недолго тебе тут осталось. Давай-ка по-быстрому по твоим друзьям пройдёмся.
Ткач отложил ворох листков с нашим диалогом, достал что-то фундаментальное, долго перебирал, шевеля губами, и прежде чем я созрел, чтобы подать хоть какой-то сигнал, начал чтение.
Анатолий Роговской, формальный лидер команды, был прост. Такова природа формального лидерства. С самого первого момента появления в истории он ясно видел пред собою цель; он был порожден как стремление к цели, он объединил вокруг себя замысливших его людей, и никакого иного целеполагания иметь не мог. С целью он был неразрывен.
Неверно считать формального лидера иллюзорным существом. И для окружающего мира, и для себя самого он был полноценно реален. (Даже реальней людей, появившихся на свет традиционным путём — в силу простоты и однонаправленности). Большая ошибка — полагать подобное существо какой-то разновидностью «воображаемого друга».
Свою особенную природу Анатолий принимал как должное. Он знал, что отсутствовал очень долго, со времени детства и юности своих друзей, но возвращение к бытию не стало для него ни вторым рождением, ни пробуждением после долгого сна. Перед ним снова стояла задача — и он твердо знал, что по завершении он вернется в невыразимое. Это был естественный ход событий, как вода течёт вниз.
По пути, однако, нарастали странности, возможности которых Анатолий Роговской ранее не допускал и потому готов к ним не был. Обычно он воспринимал себя как луч между двумя точками, математически прямой и ровный. Но по мере действия начало складываться впечатление, что прямота луча — это усреднение; приближение показывало, что луч составлен из множества коротких кривых линий, и Анатолию надо прилагать всё возрастающие усилия, чтобы складывать из них прямую. Он понял, что так и должны воспринимать себя обычные люди, но что делать с этим пониманием, не знал. Это существенно сказалось на его эффективности как формального лидера.
Когда отряд прибыл в Столицу, Анатолий распознал причину перемен. Оказывается, побочным результатом выполнения задачи станет его личная трансформация. Неизвестно, что будет дальше, но в невыразимое дороги нет. Очевидно, дальше его ждет простая человеческая жизнь и смерть. Принял это Роговской далеко не сразу (что, как он прекрасно понимал, лишний раз свидетельствовало о необратимости трансформации) и даже пытался возложить за это ответственность на Сергея Сухова.
Сразу последовал катарсис. Сергей раскрыл ему глаза на саму суть человеческого бытования, и Анатолию не оставалось ничего, кроме как принять свою новую судьбу. Сложив с себя бремя формального лидерства, Роговской сразу пошел на поправку, и в дальнейшем проявлял в моменте лидерские качества уже «от себя». Удавалось это, к его удивлению, вполне сносно.
Вот только нацеленность на результат Анатолий утратил. Полностью. Продолжая рассуждать о Пути и Предназначении, он целыми днями сидел в грибнице и смотрел бокс, отлучаясь лишь, чтобы подключиться к более производительному карпофору в холле, когда тот, что в номере, начинал тормозить.
Я прослушал краткую историю Роговского, не зная, новость для меня это или нет. В голове страшно звенело. Как я должен на это реагировать, и должен ли как-то вообще — науке неизвестно.
Ткач, снова став человеком со скучным лицом, глядел на меня без особого интереса.
— А про своего недруга не хочешь послушать? Только честно.
Вячеслав Колыванов всегда был фигурой противоречивой — и всегда эти противоречия скрывал с такой ловкостью, которой от человека с его лицом и манерами никто не мог бы ожидать.
Начнем с происхождения. Имя по матери, которое он демонстративно ненавидел — Салтык — говорило о том, что в роду его были орки. Это, конечно, не приговор и даже не диагноз: мало ли у кого они были. Но не все, далеко не все, сохраняли это имя, когда легко могли его сменить, и в то же время реагировали на него с демонстративной болезненностью.
Это не было маской, и был в то же время в этом элемент игры. Вячеслав понимал, что прячет за дурацким «Салтыком» какую-то настоящую свою уязвимость, но вдаваться в подробности не хотел. Это как со шрамом на лице, который, по хорошему, давно было можно и нужно вывести, но что-то всё время мешало об этом задуматься.
Конечно, дело было в происхождении. Эльфийская утонченность, опрокинувшаяся в орочье зверство и спроецированная на серую холстину человеческого бытования. Таков был Вячеслав Колыванов; сказать про него что-то наподобие «грубый снаружи, чувствительный внутри» было бы недопустимым выхолащиванием сути.
В компании друзей-врагов детства он отправился в поход: урегулировать свою противоречивость, стать кем-то цельным, конкретным, или же напротив — принять себя во всех крайних проявлениях и научиться с этим жить. Об этом Вячеслав старался не задумываться, но с его быстрым и острым разумом это, пожалуй, было бесполезно. Хоть и не задумывался о внутренних противоречиях, но всё о них превосходно знал. Как знал и то, что это знание порой вынуждает его вести себя подчеркнуто карикатурно.
Встреча в Столице со старыми побратимами, братьями Удавовыми, застала его посреди цветущей сложности врасплох. Под взглядами тех, кто запомнил его простым солдатом, предающимся немудрёным увеселением в перерывах между миссиями по охране караванов, он стал именно тем, кем его хотели видеть. Как и в отношениях с Сергеем, ему нравилось, по выражению отца-командира, «натянуть сапог на морду» и безмолвно хохотать, наблюдая, как незадачливый оппонент сражается с маской.
Как тогда, с Сергеем, игра всякий раз заходила слишком далеко, приводя к незапланированным последствиям, так вышло и сейчас. Но в этой, финальной игре ставки были выше. Несравнимо выше.
Колыванов видел, что побратимы, прикидываясь мирными владельцами питейного заведения, скрывают от него нечто важное, нечто, способное перевернуть всю картину — но они уже поймали его в образ старого боевого товарища. Колыванов чувствовал грубоватую манипуляцию, но в той роли, которую его заставили отыгрывать, был перед подобными уловками беззащитен.
Недоговоренность второго уровня — о надругавшейся над побратимами столичной девице — была точно такой же манипуляцией. Для стороннего наблюдателя, знакомого с нравами горняков по книгам и песням, это могло бы прозвучать убедительно, но Колыванов сам среди них пожил и прекрасно знал, как люди этого племени умеют и любят прикрывать свои дела нарочитой архаикой. В любом случае, Рулон с Марлоном даже в те далёкие годы не были горными увальнями. Только казались.
Предложение перейти от слов к делу Вячеслав воспринял со спокойной готовностью. Он отправится вместе с названными братьями туда, куда его позовут, и поможет им всем, чем сможет. Возможно, их придется остановить — ради их же блага. Возможно, придется встать с ними плечо к плечу, как в старые времена.
Вот только один момент — а сумеет ли Колыванов, застывший до самозабвения в роли «боевого товарища», сделать в нужный момент правильный выбор?
Мне было очень неприятно всё это слышать, Салтык был очень хорош в качестве внешнего пугала, однако понимание его мотивов всё портило. Но возразить я не мог — просто сидел, пока вокруг всё это разворачивалось. Просто сидел, как пень с глазами.
А никто не заставлял столько принимать. Никто вообще — не заставлял.
— Вот с ней у вас были двусмысленные отношения. Посмотрим, посмотрим…
Несмотря на демонстративную открытость, знаем мы о Елене Антоновой не так много. Точнее, может, в каком-то смысле достаточно, но проблема в том, что всё это — лишь то, что она пожелала о себе сообщить сама. И сообщила: поступками, яркими порой до спонтанного выпадания монокля. Они-то, поступки, и запомнились более всего, послужив основой для целого цикла городских легенд. Если, конечно, посёлок Хамовники (ранее Хомяки) можно полагать городом. Сама же Елена осталась в тени, будто спрятавшись за своей разнузданной репутацией.
О том, что послужило причиной «ссылки» Елены Антоновой в пасторальную глухомань, мы можем лишь гадать. По одной из версий, папа Елены, князь Петр Иннокентьевич Антонов, отдал дочь на воспитание тёткам лишь потому, что опасался, что юная красавица Елена ступит на ту же стезю, что и он в свои годы; какая же ирония в том, что мы, пытаясь уберечь детей от наших ошибок, сами толкаем их на кривую дорожку! С другой стороны, эта версия не объясняет того факта, что младшая дочь, Вера, осталась при родителях. Или, быть может, тут впору вспомнить избитую истину о яйцах и корзинах?..
Елена навещала Столицу раз или два в месяц, где и давала волю чувствам. (Впрочем, это не значит, что в Хамовниках она свои чувства сдерживала, отнюдь!). Давалось ей это с необыкновенной легкостью, и Вера, младшая сестра, смотрела на неё во все глаза. Будучи внешне очень похожи, девушки различались как день и ночь: Елена, пускай и не была (хотя порой казалась) легкомысленной стрекозой, чувствовала себя в бурлении городских страстей как птица в небе. Вера, от природы довольно замкнутая, этой легкостью втайне восхищалась; а еще она очень ревновала родителей, все заботы которых доставались Елене, пускай даже и не всегда в хорошем смысле.
Словом, Вера Антонова начала подражать сестре — сначала как бы понарошку, затем всё более уверенно. Но поскольку её природа к такому совсем не располагала, результат вышел в корне иным. Там, где Елена пересекала грязь, не запачкав ног, Вера увязла с первого же шага. Она была тяжелым человеком.
Петр Иннокентьевич прекрасно сознавал, что допустил огромную ошибку: отослать в Хамовники, конечно же, надо было Веру. Хотя как знать — быть может, всё сложилось бы еще хуже…
Двухлетнее заточение в монастыре св. Анфисы тоже ничего не изменило. Елена была рукоположена в священнослужительницы Алёны, набралась навыков и мудрости, однако на внешнем уровне оставалась всё тем же «ужасным ребёнком». Поначалу Пётр Иннокентьевич надеялся, что это лишь инерция, но проходили годы, и надежда остывала как напрасная. К тому моменту Вера вовсе отбилась от рук, связалась с какими-то дикими и странными людьми; видали ее в компании и низложенных церковников, и падших паладинов, и даже настоящих безбожников. Всё это не просто огорчало отца, но и угрожало его положению в обществе. Люди шептались; лучшие гостиные Загорска принимали его без прежнего радушия.
Поэтому, когда Елена Антонова постучала в двери усадьбы, встретил ее лишь старик Коромыслов. Конфузясь и жалея (он качал Леночку на руках и видел в ней лишь не в меру разыгравшегося ребенка, а Веру недолюбливал), он сообщил, что батюшка хворает и принять ее никак не может, а матушка еще в начале лета отбыла в Тагил на воды.
Это было отчасти правдой: Петр Иннокентьевич действительно был скорбен здоровьем. Весть о явлении старшей дочери едва не стоил ему апоплексического удара; о Елене он не хотел даже слышать и велел старику Коромыслову гнать её прочь, но прежде осведомиться тактично, не нуждается ли та в материальной помощи, а коли нуждается — сей же час оказать. Князь не был мелочным человеком.
Старик Коромыслов, как мог, разъяснил любимой Алёнушке сложившиеся обстоятельства. Ключом к сердцу отца была Вера: вернуться домой сёстры могли лишь вместе.
Елена отыскала сестру с трудом, униженно (по своим меркам) просила ее оказать внимание больному отцу, но наткнулась на глухую стену: она и не представляла, насколько изменилась Вера за все эти годы. Перемены были ужасны, и что всего хуже, Елена чувствовала за это личную ответственность. Исключительно личную. Всю сознательную жизнь Вера старательно (слишком старательно!) подражала старшей сестре и, кажется, подошла к точке невозвращения. Если еще не перешла черту…
И так у Елены начал созревать рискованный план. Веру необходимо спасать, пускай даже против её воли. Похищение, заточение, покаяние. Возрождение. В монастыре св. Анфисы как раз пустовала одна уютная келья…
Но впутывать в эту схему своих товарищей — значит, расписаться перед ними в беспомощности и при том поставить под угрозу основную цель похода. На такое Елена Антонова пойти не могла: напомним, была она не столь легкомысленна, как старалась представиться. И она взялась за рискованную затею — искать новых помощников, не оставляя старых друзей.
— Ох эта ваша Елена… ужасный, ужасный ребёнок. Но ведь не она же в этой истории главная героиня? Что у нас там дальше…
Ближе к концу пути Тамара Денисова поняла про себя, что ее жизнь — уже не история болезни, а повесть о выздоровлении. Не было ясности лишь в том, в какой момент произошла трансформация. Возможно, поворотной точкой послужило само осознание жизни как истории болезни, ясно оформившееся после душноватых похождений в Нижних Котлах. Не без удивления Тамара ощутила, как в её мироощущении появилась новая обратная связь. Точнее, в тот момент она поняла, что до сих пор этой связи не существовало. Такое понимание, собственно, и стало связью.
Тот старинный эпизод на студенческой гулянке, где за совместным употреблением каких-то средств растительного происхождения последовал свальный грех, был не отправной точкой жизненного расстройства, но лишь одним из ярчайших его проявлений. Вокруг этого эпизода выкристаллизовалась вся дальнейшая история, но поскольку он и сам был её частью, его формальная деконструкция не привела Тамару Денисову к немедленному выздоровлению, однако указала к нему путь. Связь с Сергеем, невероятно тесная по ее меркам, стала одновременно и одним из этапов на этом пути, и свидетельством успешного, хотя и не быстрого, продвижения.
По мере того, как нездоровый туман оседал, открывая ясное пространство, Тамара понимала всё яснее, что бесследно это не пройдёт: слишком много было сделано и сказано, а однотипные злые мысли, повторяющиеся день ото дня в течение многих лет, не могли не оставить тяжелого следа на её судьбе. Рано или поздно ей придётся за всё это расплачиваться. Но когда жизнь предъявила счёт, Тамара этого не увидела, хотя и смотрела во все глаза. Наверное, в том и суть расплаты за столь долгое блуждание в тумане зла и обиды.
Вышло так, что любовь к живой природе и стихийное, а затем и формальное присоединение к служителем Леты — сначала, выбранное как наименьшее из зол этого мира, как единственная крепкая опора, — всё это стало чем-то большим, чем планировалось Тамарой изначально. Она действительно полюбила живое во всех проявлениях, кроме человеческого, и приняла обеты защитницы природы всерьез, как и всё в своей жизни.
Всё, что бы она ни делала, было по-настоящему; тут и сила, тут и слабость. Иначе Тамара не умела. Единственное исключение, которое она ясно помнила — тот вечер в компании маленьких жителей леса, когда их всех превратили в грибы. Она хранила это воспоминание в самом чистом и безопасном уголке сознания; будь это текстом, она завернула бы его в синий бархат и возложила на алтарь, чтобы свято чтить, но никогда не прикасаться.
Судьба застигла Тамару в смятенном расположении духа. Первое прибытие на Конечную, первая транспортировка «куда Автор пошлёт»… До сих пор она ни разу не пользовалась услугами Пункта Перемещения и испытывала известное напряжение; пункт назначения застал её врасплох. Тамара Денисова, посвященная Леты, попала в самое страшное место Столицы — в Калитницу, туда, где животные изымаются из природы и переходят под власть человека.
Всем же надо чем-то питаться.
Там Тамара Денисова имела беседу и с Надеждой Петровной, возглавляющей церковь Леты, и с Агриппиной Максимовной, стоящей у руля церкви Клавы. Не нужно объяснять лишний раз, как посвященные Леты относятся к жрецам и жрицам Клавы, тем более объяснить это невозможно. Антагонизм оказался внешним: Лета покорно служила Клаве, отдавая своих детей на заклание. Природа подчинялась человеку. Вся борьба была напрасна.
Тамара понимала, что всё уже изменилось, что ей необязательно цепляться что есть силы за старые воззрения, но против собственной натуры идти бесполезно. Для неё всё, в чем она позволяла себе участвовать, было всерьёз. На следующей день она случайно встретила свою однокашницу — та прекрасно понимала, в чём дело, предлагала новую опору в жизни, да и у Тамары был широкий выбор новых опор, но прошлое взывало к завершению. Нельзя просто так взять и оставить всё то, что составляло смысл существования долгие годы. Пускай и выбрано оно было когда-то «от ума».
Она знала — как и все мы знаем — имя божества, позволяющего забывать. Да, Асмарала в Загорске не привечали, вплоть до прямого запрета к служению, однако в распоряжении Денисовой была тоненькая ниточка, способная привести её к цели. Как ни парадоксально, связующим звеном мог стать Гера — тот самый Гера, на совести которого была точка отсчета всех ее страданий. Говорили, после того эпизода Геру забрали куда-то агенты дурман-контроля и довольно долго удерживали; таким образом, он был связан с Асмаралом, пускай и не в лучшем смысле слова.
Они встретились. Гера оказался совсем не таким, каким она его запомнила. Он стал мягче снаружи и крепче внутри. Убедить его связаться с Асмаралом не удалось; угрозы тоже ни к чему не привели. Однако, против всех ожиданий, Герасим Крен уже после завершения контакта предоставил необходимую информацию. Тамара решила, что ей всё-таки удалось его пристыдить, и её язвительные слова разъедали его волю к сопротивлению до тех пор, пока он не сдался.
Адепты Асмарала приняли Тамару Денисову скептически. По их словам, её открытие было не того масштаба, чтобы забывать его такой ценой. Тамара настаивала. И тогда они потребовали оказать церкви одну небольшую, но неприятную услугу. Тамара согласилась.
Всё должно состояться сегодня. В свете перемен это уже не имело никакого значения и смысла, но Тамаре хватало мудрости понять, что всё это работает не так, и дело, утратившее суть, всё равно следует довести до конца.
Долгие годы Тамара пыталась прорваться через свою замороченность обратно к людям. И вот, когда благодаря Сергею это почти удалось, жизнь предъявила ей счет за всё, что было прежде.
Осталось лишь оплатить.
Тут стало неудобно и душно. Денисова. Денисова. Не очень красивая, местами совсем неловкая женщина. Она в опасности. Ей сейчас может быть очень страшно.
И она — самое важное, что только может быть в моей жизни.
— Ты молодец, красавчик! Просыпаешься, — ткач смотрел на меня чуть ли не с умилением. Я вдруг осознал — рывком, будто ведро ледяной воды в морду плеснули, — что не понимаю, где нахожусь и кто я вообще такой. Но женщину Тамару из видения помнил.
Боги, а ведь я её люблю. Она — это самое ценное, о чём я вообще могу помыслить. Но где она? Где я? Что вообще это всё такое…
— Не суетись. Почти приехали. Последний момент…
Эдгар Змееносец смотрел на друзей, которых так давно оставил, искал следы перемен и не находил. Все они выглядели так, словно их лучшие минуты опрокинулись в вечность, но переменой это не было.
Славный Хлодвиг восседал на троне в главном зале янтарного дворца; праздничное убранство теребил прохладный ветерок, а в камине билось и пульсировало уютное пламя из радуги. Дворец был полон весёлых домочадцев, строгих стражей, проворных слуг. Из высоких окон открывались виды на поля, где трудились жизнелюбивые крестьяне.
Хлодвиг ведал, что каждый домочадец, страж, слуга и крестьянин восседает на троне в собственном дворце, являясь своим собственным Хлодвигом (замки были, конечно, разные: янтарные, нефритовые, яшмовые, как и люди — двух одинаковых не сыщешь) и тоже окружен домочадцами, стражами и слугами, а его крестьяне трудятся в поле — и так до бесконечности в обе стороны. Никакого противоречия в этом не было.
Мудрый Пантелеймон знал о судьбе Хлодвига из книги, которую сам одновременно и читал, и писал. Страницы, посвященные славному рыцарю, источали золотое сияние. Пантелеймон часто проецировал себя в главный зал, и тогда Хлодвиг (какой-то один из них, не все разом) спускался с трона, и весь дворец погружался в веселье.
Встреча старых друзей происходила в зеркале ума ясной Клары. Она умела снарядиться таким образом, чтобы одновременно отразить и себя, и былых спутников, и веселых домочадцев, и богатое убранство, и изысканный стол, и всё остальное вместе взятое. Любимые друзья пировали в замке Хлодвига, написанном Пантелеймоном, отраженным Кларой. Всякий раз это становилось таинством, чудом, поскольку обстоятельства встречи никогда не повторялись целиком.
Вот проявился долгожданный четвертый друг. Эдгар Змееносец.
— Добрый Эдгар, наконец-то ты дома! — торжествующе вскричал Хлодвиг, обнимая потерянного друга. Пантелеймон и Клара выразили восторг каждый по-своему.
— Я еще иду, друзья, я еще в пути, — смущенно отнекивался Эдгар. — Но я уже гораздо ближе, чем прежде.
— Добрый Эдгар, ты везде пришел, — проникновенно сообщил Пантелеймон. — Тебе осталось лишь это осознать.
— На твою долю выпала самая тяжкая ноша, — ласково молвила Клара. — Это потому, что тебе изначально было дано больше всех нас вместе взятых.
— Меня удерживает лишь какая-то несостоявшаяся встреча, — задумчиво произнес Эдгар. — Но я не понимаю, какая.
— Ты поймешь, она уже близко, я это вижу как наяву, — улыбнулась Клара. — И ты, дорогой Змееносец, очень этой встрече удивишься. Очень-очень.
— Теперь я точно знаю, что писать про тебя дальше! — возрадовался Пантелеймон.
Помолчали. Эдгар осмотрелся с большим любопытством. Всё казалось невероятно знакомым. Друзья располагались в уютном бордовом шатре; посреди шатра, на земле, бурлил цветок, сотканный из восьми лучей света, и вся беседа, все дружеские объятия и рукопожатия, являлись его игрой. (Но и собой от этого быть не прекращали).
Идее дворца, книги и зеркала это ни в какой мере не противоречило.
— Эдгар, это пока лишь слова, но они скоро станут для тебя реальностью. Точнее, они ею всегда были, просто ты это не до конца понимал… Вот. Слушай внимательно. Мы шли на Траглит всю эту вечность, да так и не могли до него добраться просто потому лишь, что никогда его и не покидали. Оглянись по сторонам. Где мы сейчас?
— Мы там, где и были всегда, — чужим голосом произнес Эдгар. — С начала времён мы никогда не покидали Траглит. Поэтому и не могли его достичь, как ни стремились.
— Верно. Скоро эти слова в тебе созреют, превратившись в знание. Это уже неизбежно — вопрос только в скорости. Не беги от встречи, которая тебе покажется пугающей. Она приблизит наше окончательное воссоединение.
— Друзья, спасибо. Очень рад был повидаться. Похоже, моё время тут истекает — событийная канва тянет за собой…
— До скорого свидания, Эдгар Змееносец! Да… еще один момент… — Хлодвиг, казалось, замялся на миг. — Я знаю, ты там с нашим сынишкой хорошо поладил. Там вот какое дело. Он вообразил, будто должен получить от меня какое-то письмо. Будто его это послание ждет за каким-то поворотом судьбы. Надеется, верит. Разъясни ему, пожалуйста, что это он всё неправильно понял! Музыкальный порошок, будь он неладен… Не письмо. Не внешнее послание. Диссоциативы всё искажают. Он сам — послание. Сам письмо. Сам! Пожалуйста, растолкуй со всем своим терпением…
Бумаги исчезли, стол исчез, кабинет исчез, и скучный ткач исчез тоже; я не заметил, как это произошло; обстановка исчезла так радикально, что казалось, будто ничего этого и не было, а я говорил в полусне сам с собою, составляя из слабеньких искорок, что проносятся в темноте перед закрытыми глазами, эфемерные картины.
Значит, для начала надо открыть глаза.
И сразу же увидеть Эдгара. Выглядел он слегка растерянно.
— Привет, — сказал он и моргнул. — Что это мы тут делаем?
У меня в сознании глаз всё пылало, собрать видимости в единое целое никак не удавалось, но по опыту было ясно — совсем скоро всё пройдет практически бесследно, оставив лишь усталость и апатию.
Вот Эдгара я воспринимал чётко в любом состоянии. Теперь было ясно, почему — так работает активное эльфийское внимание. Он меня осознаёт — и это воспринимаю я.
— Привет. А где это мы?
— Где-то в техническом пространстве. Где швабры, вёдра и всё такое прочее. Где технический персонал.
Образы всё еще прыгали и кривлялись перед глазами, а слова уже были понятны и рождали вопросы.
— Не на нижних этажах? На нашем, обычном?
— На нашем, просто в закутке, куда без ключа не попасть. Ну или без приглашения. Ключа у меня нет и быть не может. Значит, пригласили. Ты и пригласил, кто ж ещё может…
Да, вот какое интересное дело. Доступ в технические пространства сам по себе никакая не привилегия. У последнего уборщика в деревенском трактире есть доступ туда, куда ни один гость без боя не прорвется. Но само по себе это о высокой судьбе уборщика отнюдь не свидетельствует.
— Ты не уборщик, — отмахнулся Эдгар. То ли я бормотал вслух, то ли слишком громко думал. — Хотя порой и выполняешь его обязанности. Зачем-то тебе это надо… Ладно. Вижу, тебя здорово укачало. Смотри — вот окно. Давай посмотрим, что снаружи.
Я подошел к окну, походкой всё еще напоминая неумело пробужденного истукана, без особых ожиданий осмотрелся. Мы были на третьем или четвертом этаже, за окном стоял день, по улицам ходили люди, хорошо была видна монументальная архитектура «Конечной».
— Понятно, где мы относительно нормального пространства, — сказал я, удивляясь лёгкости, с которой это понимание пришло. — Мы в том здании без дверей. Помнишь? Кубическое такое. В Казённом квартале. В него еще невозможно зайти. Удивлялись.
— Это без меня было. Но теперь помню. Прости, спрямил немного. Не до церемоний. Странное что-то творится.
— Странное, — эхом откликнулся я.
Зрению вернулась осмысленность; смотреть, в сущности, было не на что. Мы находились в небольшой, совершенно пустой и немного пыльной комнате. Высокое узкое окно, две двери, обшитые по старинной моде «чемоданной кожей» с пышной набивкой. «Кожа» местами свисала клочьями, словно исполосованная когтями; из разрывов беспорядочно выбивались серо-желтые комья. Одна дверь была приоткрыта. Не пригласительно, а как-то так. Разрешающе.
— Вот что ты смотришь? — приободрил меня Эдгар. — Это твоя епархия. Тебе решать. Я тут ничего не смыслю — могу разве что помочь тебе собраться с умом. Да… вот ещё. С чего бы ты именно сейчас, именно сегодня, решил себя так радикально одурманить? В этом есть какой-то смысл, который от меня ускользает?
Я молчал, таращась в стену чуть левее, и сарказм в голосе Эдгара угасал сам собою. Он понял что-то. То, что давно был должен понять я сам.
Наверное. Меня снова начало затягивать в мерцающую ватную муть.
— Это и было приглашение, — чужим голосом объяснил я. — Ну ты понял. Я пригласил. Пять… Всех пригласил. Так делается.
— Так… вот теперь всё ясно. Порошок. И дар, и обуза. Вот о чём толковал славный Хлодвиг… Ладно, сейчас мы это поправим…
Эльф совершил что-то короткое и малопонятное, и с моей головы будто стянули пыльный валенок. Стало ясно и свежо.
— Спасибо. Так… я понимаю, где мы. И что должны сделать.
И я быстро рассказал про Кафедру Когнитивной Химии, которая тоже оказалась репликой Стана — но почему-то действовала; с другой стороны, недостроенная реконструкция в Белых Столбах тоже работала — творила листочки с иллюстрированными предсказаниями. Про видение Карла (да и про самого Карла тоже — приятно было посмотреть на удивленного Эдгара), про визит на технический этаж к дежурному ткачу, который на нашем уровне проявляется как Зритель — в общем, про всё, что не касалось моей собственной судьбы.
Никаких секретов — просто не хотелось начинать. Эдгар, казалось, понял, что я умалчиваю о многом, и не стал расспрашивать — видно, догадался, что это его мало касается.
— Остальные, полагаешь, за этой дверью?.. — полуутвердительно произнес он.
— Ага… Торопиться не надо — без нас не начнут.
Безо всякой спешки я привел в порядок амуницию, проверил висящие в сознании заготовки заклинаний, наличные снадобья и полезные предметы. Всё было в порядке, включая ложный жезл Безусловной Любви. От него исходила пульсирующая вибрация — будто дрожал от нетерпения.
Непонятно, зачем это надо, но придется, наверное, сегодня кого-то крепко полюбить. Не зря же всё это было.
С тихим отстраненным ужасом отмечая, что и в самом деле верю, будто у меня есть какое-то высокое предназначение, которое вот-вот должно актуализироваться, я вопросительно глянул на Эдгара, прочитал его короткий кивок как согласие и толкнул ту дверь, что была плотно закрыта.
Потому что приоткрытая дверь смотрелась как путь к отступлению.
За дверью нас терпеливо дожидался Толик Роговской. Комната была почти пуста — лишь стул с архаично высокой спинкой, тумбочка с подсвечником, увенчанным бесформенной восковатой массой, в которой угадывалась догоревшая свеча, и Толик. Наш формальный лидер (невообразимо!), совершивший по ходу дела совсем уж какую-то таинственную трансформацию.
Пустая комната, человек на одиноком стуле, оплавленная свеча — всё это рождало ассоциации с экспериментальным театром.
— Вот и вы, — Роговской кивнул и оглядел нас со значением.
— Долго ждал? — зачем-то спросил я.
— Как знать. Может быть, с самого начала.
Роговской выглядел молодцом — словно и не было всего этого. Крепкий паладин безупречной выправки. В броне, при оружии.
Это снова был тот самый человек, которого мы выдумали ещё в детстве. Выдумали, выпустили в мир и сами об этом, будто сговорившись, забыли…
Немыслимо, непостижимо.
— А ты как новенький, — признал очевидное я.
— Так точно. Смещение. Думаю, сегодня пригожусь. И ты не вини себя за то, что будет. Не принимай всерьёз ту мою малодушную выходку. Это всё просто от неожиданности.
Я молчал, гадая, что тут вообще можно сказать.
— Чем больше я вживаюсь в новую роль, тем интереснее, что изо всего этого выйдет. Но ещё ничего не решено. Сегодня нам многое предстоит.
Цепкий внимательный взгляд, отстраненная доброжелательность, обманчивая мягкость голоса — Роговской снова внушал уверенность одним своим видом. На всякий случай я покосился на Эдгара — он смотрел на нас едва ли не с умилением и явно не собирался перехватывать инициативу.
То ли понимал всё лучше нас вместе взятых, то ли вообще не догадывался о сути происходящего.
То ли это вообще без разницы…
— Итак, давай всё уточним. Я очутился здесь со следующей установкой. Мы должны защитить Карла Чкалова и всё его хозяйство от внешней угрозы неясного характера, а остальное откроется потом. Это верно? Добавить нечего?
— Точнее и не скажешь. Я очень рад, Толик, что ты оказался с нами… в полном составе, если можно так выразиться.
— Солидарен. Ну, тогда вперёд.
Лидер вернул былую форму. И мы открыли следующую дверь.
Явление было ошеломляющим. Шаг за дверь — и мы уже топчемся в преддверии храма, с первого взгляда показавшегося едва ли не циклопическим. Никакого портала за нашими спинами не было, и уж конечно же мы не были внутри того кубического здания без дверей. Туда такое просто бы не вписалось.
Гигантская втулка с внутренней резьбой переходов, по которым служители поднимались почти до самого верха; стеклянный потолок, сияющий тёплым янтарным светом, загадочный синий куб на алтаре в самом центре зала. Луч света падал на куб с захватывающей дух высоты, где-то в глубоких синих недрах расщеплялся на разноцветные лучики, они медленно кружились, озаряя ажурную этажерчатую конструкцию, увешанную, будто церемониальное дерево в святых местах, всякого рода пузырьками. Пузырьки были разного размера и цвета; в некоторых я будто узнавал стандартные аптечные снадобья, иные казались незнакомыми, а на парочку сосудов в нижней части и смотреть было страшно: не моего ума дело.
Служители в голубых рясах неспешно разбирали пузырьки и склянки, осматривали, временами снисходя до пробы, налагали печати, располагали продукт в стеновых нишах. Ниши многозначительно сияли и переливались всеми цветами радуги. Продукта было немыслимое множество.
На низеньком, будто гостевом диванчике сидело в ряд трое клириков Асмарала. Черные рясы, расшитые багрянцем и золотом, смотрелись в храме науки на удивление неуместно; виделась в этом даже какая-то вызывающая нарочитость. Увлечённые служители старательно их избегали, не касаясь даже взглядами.
Так работала Кафедра Когнитивной Химии. Мало кто был допущен до того, чтобы засвидетельствовать этот труд собственными глазами.
— Явились всё-таки. Я рад.
Карл Чкалов ненавязчиво вывернулся из-за синего куба, где совершал какие-то особые действия. Невысокий, худощавый, заметно лысеющий моложавый человечек с кривой бородкой на фоне клубящегося великолепия был настолько невзрачен, что становилось ясно: он и есть тут самый главный.
Похожее впечатление — при совершенно иных обстоятельствах — произвел на меня Юрий Юрьевич Полукаров. Стальной барс, командор Южных Врат.
— Впечатляет, — искренне выразился я. — Хотя, наверное, все так говорят.
— Все. Меня самого впечатляет. Вот буквально до сих пор.
— На храм Бога Кузи похоже, — произнес Толик. — Та же схема. Как будто один человек проектировал.
— Тут это… — Карл, казалось, смутился. — Я был послушником. Отец Константин самолично меня… ну, правда, и прогнал потом. Ничего другого в голову не лезло. Но ведь оптимальная конструкция. Ни прибавить, ни отнять.
Он что же, всё это построил? Или просто позволил проявиться тому, что должно? Проявиться из живого янтарного свечения?..
— Что ж вы так со своей тётушкой обошлись? Переживает человек. Хоть бы весточку послали…
Точно. Софья Власьевна же. Чкалова. У меня совсем из головы вылетело, а Роговской, конечно, сразу вспомнил.
— Тётя Соня… — Карл, кажется, смешался на миг, но этот миг прошел бесследно. — Уже пора? Немного не рассчитал со временем, каюсь. Казалось, еще год или два впереди. Меня же клоуны тогда в янтарь закатали, выбраться удалось только в прошлое. Но вы бы её тоже… не очень переоценивали. Уверяю вас — не за меня она тревожится. Не очень-то мы были близки.
Белые Столбы. Властные Софья Чкалова и Владимир Оборин. Потерпевшие Зелепукин и Ищак. Мерцающий демон, наконец. Это же всё бурлило совсем недавно. Вот совсем-совсем. Трёх месяцев не прошло.
А ощущается как позапрошлая жизнь.
— Шеф, можно на минутку? Большая в вас нужда!
Девичий голос, красивый и чистый, прозвучал из-за синего куба; Карл, совершив короткий извинительный жест, устремился туда. Голос был знакомый. Всё это я сегодня уже видел и слышал.
— Ага, правильно, низкие частоты надо резать — а то порвёт кого-нибудь. Диапазон уже не человеческий, ниже предела. Молодец, заметила. Давай подрежем и заполним лакуну чем-то техническим, функционально подобным…
Голос Карла звенел от яростной увлечённости. Вера сказала что-то негромко, не разобрать, и они рассмеялись на два голоса. Наверное, что-то на наш счёт. Шутка какая-то внутренняя.
— Тут, Сергей, наше любимое производится. Иди посмотри. Все, если хотите. Когда ещё увидите.
Сдержать любопытство было невозможно.
Противоположная сторона куба не испускала разноцветных лучей. Внутри куба были музыканты. Янтарный луч, падающий с потолка, высвечивал их как наяву. Музыканты играли и пели.
Беззвучно. Лишь желтоватый порошок осыпался со стен.
Это и была сама музыка.
— Это Короли, — зачем-то пояснил Карл.
В пояснении не было необходимости. Это и правда были Короли — древние, как сама природа звука. Они были похожи на ожившие валуны, в их густых зелёных бородах можно было различить птичьи гнёзда и странные грибы.
Четверо Королей.
— Верочка их слышит, — продолжал Карл. Она и в самом деле слышала что-то, недоступное всем нам, словно единственный человек, обладающий слухом, среди глухонемых.
Её тело содрогалось в такт неслышимой музыке, на прекрасном юном лице застыла маска болезненного счастья. Нет, не очень-то она была похожа на сестру. Наверное, дело в том, что до сих пор я наблюдал Веру Антонову лишь глазами Елены. А она видела далеко не всё.
— Вер, можешь дать звук?
— Да легко, — с неожиданной живостью откликнулась она. — Берегите уши.
И стал звук.
#Manowar Secret of Steel
— У Веры всегда слишком много низов, — с видом знатока пояснил Карл. (Впрочем, он и был знаток). — Опасно это. Вот тебе — можно. Нам с Верочкой тоже, если в меру. А обычного человека и надломить может.
— Сегодня я, кажется, по низам неплохо прогулялся…
— Вот именно. Представь на своем месте… да хоть кого.
Я и пытаться не стал.
— Значит, вы просто слушаете эту музыку, и она сама превращается в порошок? — уточнил я.
— Ну, в принципе, так и есть. Но открыть этот эффект было очень непросто, особенно на старом оборудовании. Ну ты помнишь, наверное.
Признаться, ничего я не помнил, но понимающе кивнул — просто чтобы не тратить время на ненужные объяснения.
— И музыка не всегда такая… нажористая. Вот у Веры всегда получается. А у меня с пятого на десятое. Какие-то скучные черти лезут, не то что…
— Не льстите, шеф, — Вера улыбнулась, как мне показалось, довольно вызывающе. — Не подольститесь сегодня. Всё равно я с вами.
— Я и не сомневался. И хватит, пожалуйста, этих церемоний. Перед людьми неудобно.
Вера и Карл обнялись и посмотрели на нас с каким-то неожиданным подростковым вызовом, будто бравировали близкими отношениями и в то же время чего-то боялись.
— Сегодня нас ждёт немало открытий, — благосклонно молвил Эдгар. Он справился с первым волнением и растерянностью (это были не те места, где эльфы чувствуют себя как дома) и снова напоминал то ли богомола-вегетарианца, то ли благодушного, но поджарого и спортивного кота бойцовой породы.
— Но чу!.. — вполголоса молвил Роговской, поднимая указующий палец. Все замерли.
Что-то неуловимо изменилось — будто тонкая рябь прошла по умам всех присутствующих. Кто-то остановился на миг, кто-то нахмурился, кто-то нервно хихикнул; юная девушка с неприступным учёным лицом уронила было склянку, полную вязкой мерцающей жидкости красивого сернистого цвета, но тут же подхватила, не расплескав ни капли.
— Новые гости у нас? — вслух удивилась Вера. — Что сегодня за…
На стене, примерно там, где материализовались и мы, возникло свечение в форме арки, украшенной какими-то сложными витыми излишествами. Еще несколько секунд — и пространство внутри портала обрело иллюзию глубины. Из иллюзорной глубины показались два мутных сгустка света, очертаниями отдаленно напоминающие людей.
Потом оказалось, что у стены стоят два человека — два незнакомых мне и весьма растерянных человека, — а никакого света, никакого портала нет и будто бы не было никогда. Словно события последних минут ловко подменили. Заменили одно воспоминание другим, но не до конца — хвостики остались торчать.
Пора мне, наверное, воспринимать такие вещи как должное и не фиксироваться на каждом пустяке, сопровождающем процесс.
Пара чётких бородатых крепышей в серых костюмах свободного покроя; оружия не видно, но широкие рукава — как раз чтобы скрывать кинжалы. У одного борода русая, у другого рыжая; кидают вокруг короткие резкие взгляды, стоят так, что одно движение — и окажутся спина к спине против всех.
Зверёныши. Напуганные, готовые к драке зверёныши. Кто такие, откуда взялись?
— Сергей, это же не ваши? — Карл был удивлён не меньше моего. — И не наши точно. И не те, о которых я говорил. Вообще какие-то…
— Проходной двор! — брюзгливо заявил один из жрецов Асмарала. Те, впрочем, даже не потрудились с дивана подняться. Охраннички…
— Вера! — Карл, будто поняв наконец, в чём дело, как-то подобрался и посерьёзнел. — Это же они? Те, о которых я думаю? Не потрудишься объясниться?
Вера Антонова смотрела, не отрываясь, на новых гостей; то ли гнев отражался на её лице, то ли страх, то ли просто растерянность.
— Да. Это они. Но я клянусь тебе — просто не представляю, каким образом они тут очутились. Ни малейшего представления. Это какой-то абсурд. Абсурд…
Карл смотрел на неё, прищурившись и поджав губы. Недоверие и надежда. Похоже, тут семейная драма…
— Эй, что вы тут делаете? Откуда взялись? — Вера пошла в наступление на пришельцев; в голосе её звучали нотки, сулящие образцово-показательную истерику. — Муж всё знает, и он простил! Так что можете катиться со своим шантажом…
По лицу Карла было видно, что не всё так просто с этим прощением; впрочем, это уже совсем не моя забота.
Наступил такой момент, который бывает, когда у всех появляется очень много идей, но никто не понимает, с чего начинать. Воцарилась пауза. В воздухе отчетливо трепетало напряжение.
Нет, не просто напряжение — это на мраморной стене прорисовались новые очертания порталов. Сразу два.
Краем глаза заметил — безвкусно наряженные асмаральцы зашевелились на своём диванчике, начали нестройно вставать…
Две фигуры из света быстро наливаются плотью, ступают со стены в трехмерность, порталы гаснут…
Салтык. И Ленка Антонова.
— Брат! — громко радуется один из бородачей, делает пол-шага к Салтыку, как к единственному знакомому в непонятном окружении, натыкается взглядом на Антонову и тот час отступает.
Теперь зверёныши стоят спина к спине. В их руках каким-то образом появились тонкие кинжалы. Клинки пылают зелёным пламенем, с них беззвучно осыпаются золотые искры.
— Братья Удавовы, Рулон и Марлон, честь имею, — идиотски бравым голосом представил гостей Салтык. Точно зная, что скрывается за этой бравадой, я испытал крайне неприятное сочувствие.
— А это лейтенант Колыванов, — зачем-то произнес я, заполняя новую паузу. — Прибыл по моему личному приглашению. А вот это, позвольте представить, Елена Антонова. Тоже по приглашению.
Ленку-то представлять надобности не было, и так все знали, но я просто не мог остановиться.
— Этих же уважаемых господ я лично не приглашал…
Братья Удавовы бросили на меня лишь мимолетный взгляд — их внимание металось между Салтыком и Ленкой.
— Я повторяю вопрос, — вступила Вера. — Что вы тут делаете, бараны ёбаные?
Истерика подступала всё ближе. И ближе.
— Вера, — вкрадчивым голосом ответила Ленка. — Верочка, это не бараны, а мои сотрудники. Они здесь со мной, и скоро ты узнаешь, с какой целью.
— Но это мои побратимы, — возразил Салтык. — И тут они со мной. Точнее, я с ними.
Новая пауза. Все смотрели на всех. С обнажённых кинжалов братьев Удавовых продолжали сыпаться всё новые искры.
— Я же велела не брать больше никого. А это — мой друг и компаньон! По условиям эта задача должна была оставаться тайной — особенно для моих друзей и компаньонов. Бараны, вы всё мне испортили! Пошли прочь, наши дела окончены.
Лена Антонова выглядела разозлённой и пристыженной одновременно. Удавовы смотрели на неё с презрением и никуда не собирались — впрочем, им и деваться было некуда. Портал-то давно закрылся.
— Вы… с ней? И меня припрягли?! А предупредить было никак?.. Братцы, что за игру вы… стойте, стойте-ка… я начинаю понимать…
Салтык менялся на глазах, словно таял сидящий в нём оловянный солдатик — сквозь жесткие контуры проступали нормальные человеческие черты.
Он выходил из роли, в которую сам себя загнал.
— Брат, ещё не поздно! — воскликнул один из братьев. В его голосе звучал катастрофически неискренний пафос. — Объединимся! Убьём этого хинзира, схватим эту гважи — и всё как раньше, клянусь!
Карл и Вера подобрались — речь шла, конечно, о них. Смотреть на них было приятно: на одной волне люди. И какие люди!
— Совсем ебанулись? — удивляется Ленка. — Вера, дурой не будь, я тебе всё объясню…
— Нечего объяснять, — отрезала Вера. — Ты хотела меня похитить, чтобы восстановить отношения с папой. Не так?
— В целом так, но нюансы!.. Ты не понимаешь…
— Всё это для моего блага, правда? Я тебе верю. Верю, что ты и правда убедила себя в этом. Всё, никаких объяснений не нужно. Я даже не в обиде. У меня на тебя давно уже зла не хватает. Просто убери… это. Потому что, родная, ты тоже кое-чего не знаешь. Идиотское совсем тут вышло совпадение.
— А я, стало быть, был вам нужен, чтобы убить этого… господина, — размышлял вслух Салтык. Про Карла он ещё не знал. — Убить, чтобы… чтобы попытаться завладеть его предприятием. Для себя или скорее для кого-то другого.
— А на моё предложение вы откликнулись лишь потому, что иначе сюда вам не пробраться, — подхватила Лена. — Какие… продуманные люди. Надо же. Слава, вот я тебя очень люблю, но в людях ты разбираешься хуже даже нашего Сухаря. Валенки, говоришь, с плоскогорья? Смотри — а нас обоих чуть было на коне не обваляли…
— Эх, братья… что же вы так… — Салтык, качая головой, говорил с горечью и укоризной, а сам будто светился свободой от опостылевшей роли.
— Братья?! Вай бля! — вскинулся один из Удавовых, который прежде помалкивал. Тот, с рыжей бородкой. Брат опасливо взял его за рукав.
— Не брат ты нам, Салтык, и братом никогда не был. Ты думал, хинзир, что снисходишь до нас, до простых горных пацанов, а мы смеялись, в рот твой дом ебав! Ты думал, мы простые, а мы мудрые! Мы орёл, а ты ишак жопа! Орёл жопа какой брат?!
На Салтыка было страшно смотреть — он так покраснел и раздулся, что казалось, будто вот-вот лопнет, забрызгав всё вокруг праведным гневом.
И Салтык лопнул. Он начал смеяться — сначала недоверчиво, тихонечко, затем в голос, затем с лязгом сел на пол, и смех перешел в рыдания.
— Идите… идите… идите нахуй отсюда… орлы… шеф, пожалуйста, распорядитесь… а то я сейчас просто закончу тут всё… — сквозь всхлипы умолял он.
Карл, чуть помедлив, распорядился — плеснул что-то из белого флакона на стену; сияющие потёки оформились в неровные контуры портала.
Братья Удавовы, ошеломленные своей внезапной откровенностью, стояли, готовые встретить самое страшное, что только может представиться. Но портал открылся в какой-то тёмный грязноватый трактир. Был виден кусочек стойки, несколько пустых столов, под которыми совершала тихие фрикции швабра.
Братья переглянулись. Световые кинжалы в их руках, казалось, слегка обвисли. (Или с самого начала были искривлённые?).
— Вам сейчас предлагают тихо-тихо уйти, — мягко разъяснил Роговской. — Не могу поручиться, что это предложение будет действовать долго.
— Бывайте, полиандры хуевы, — давясь смехом, приободрил их Салтык.
Удавов — который более сдержанный, что с русой бородкой, — потянул брата за рукав. Тот, будто только сообразив, что спонтанный прилив откровенности сошел ему рук, устремился в портал первым
— Чудом ушли, слушай. Чудом… — доносились до нас растерянные голоса.
И портал на стене неторопливо погас.
— История дурацкая, но поучительная, — резюмировал я. — Вот так оно и работает при ускоренном развитии событий. Все делают не пойми что, все второпях городят ошибку на ошибке, а поток всё равно приводит… приведёт…
Меня никто не слушал. Все озирались — с неуверенным облегчением. Мне совершенно не нужно было проговаривать очевидную вещь. Каждый это заметил сам, каждый проникся — как смог — непостижимым величием момента.
— Карл, как ты считаешь — это уже было то, зачем мы здесь собрались? Или всё впереди?
— Отчасти… уже то, но, увы, лишь самое его начало, — неохотно ответил заведующий Кафедрой. — Главное ещё предстоит. К тому же, ещё не все в сборе…
— Карл?.. — тихо удивилась Лена. Салтык закивал в ответ с выражением, будто сам это понял только что и полностью её изумление разделяет.
— Меня там в Янтарь закатали, — охотно разъяснил Карл. — Выбрался в собственное прошлое, прожил часть его заново, но уже на своих условиях. Считай, подарок мне сделали. Тупорылый заговорщик — горе в семье…
— Не все в сборе?.. — запоздало вскинулся я.
Не хватало Денисовой. Моей Тамары всё еще не было. И от запоздалого осознания сразу кинуло в жар.
Какой же волной принесёт к нам её?..
Волна не заставила себя ждать. Не успели собраться с мыслями и разменять тишину — снова набухающее напряжение… и снова кто-то вспорол его духовными ножницами, изобразив подобие портала на белой стене.
Все застыли, не зная, что и предпринять.
Фигурка из света — Денисову я узнал сразу — поспешно сошла в зал, словно впрыгнула во что-то незнакомое, новое… заозиралась, наткнулась взглядом на меня… такое смятение было в ее глазах, что я в пару шагов пересёк разделяющее нас расстояние, обнял её — просто схватил в охапку — попытался укрыть собой от того, что могло появиться следом… не справился с этим, выпустил, надменно распрямился под недоуменными взглядами, словно превратился в пародию на Салтыка…
— Ты не знаешь, что я натворила! — на одном дыхании выпалила Тамара, и я кивнул в ответ, будто смиряясь перед невежеством…
Началось. Реальность распалась на фрагменты — будто мир рассыпался на ворох рисунков.
В портале прорисовались три фигуры, за ними четвертая. Свет от них исходил вызывающе нечеловеческий, не бывает у света такого цвета… Не бывает, не может быть…
Наши асмаральцы снова поднялись с дивана, скинули рясы. Из-под ряс показались пепельные одежды. Это не жрецы Асмарала — это серые безбожники.
Две учёные девушки из свиты Карла выпили по склянке и обратились к лже-асмаральцам сизыми языками безумия.
Фигуры, идущие через портал, обрели плоть. Трое серых безбожников, одна белая девушка. Портал, по счастью, за ними закрылся — как бегемот со стены слизнул.
Вера и Карл поглощали одну склянку за другой, собираясь в кого-то превратиться. Но им было нужно время.
Салтык и Толик атаковали вышедших из портала. Эдгар завёл долгое заклинание. Антонова воззвала к своему божеству. Я оттеснил пищащую Денисову в угол и достал именной кинжал.
Ложные жрецы Асмарала играючи расправились с языками безумия; лишь один из них был обескуражен.
Серые разбросали в разные стороны и Толика, и Салтыка, и местных бойцов, рванувших им на подмогу. Один серый — наповал, двое даже не ранены. Эдгар дочитал заклинание, и белая девушка исчезла, поглощенная багровым вихрем.
Я, загораживая угол, в котором по моим расчетам должна была находиться Денисова, пугал пустоту именным кинжалом. Корявая надпись «Мастир Пепка» горела на нём ослепительно.
Эдгар затеял новое заклинание. Карл и Вера стали спиной к спине, их фигуры невыносимо мерцали. «Наелись чего-то такого», — метнулась неуместная мысль.
Салтык заслонял собой Ленку Антонову, Роговской медленно вставал. Серые, выстроившись в какой-то свой порядок, осторожно наступали.
Четверо их осталось, серых безбожников. Плюс один мёртвый (двое, считая с белой девушкой) и один обескураженный.
Всё равно очень много.
На стене высвечиваются ещё пять фигур — три янтарные, две странного колера, сернисто-желтого, что ли…
Эдгар дочитал второе своё заклинание, но лейтенант серых лишь отмахнулся от сгущающейся над ним багровой тучки. Спасся… Эдгар вынул меч и встал рядом с Верой и Карлом.
Хоть отвлечь. Пускаю огненную стрелу в ближнего, тот поворачивается, фокусирует на мне неожиданно изумлённый, суматошный взор… Отделяется от своих, смещается в мою сторону с неприятным проворством…
Сбоку его атакует Толик с топором, скорость невероятная, но серый рыцарь успевает перегруппироваться… я пускаю ещё одну стрелу… Салтык поддерживает атаку…
Новые фигуры сходят со стены. Горшков, Лазарев, Романчук… и отдельно — две девушки-птички. Крадучись озираются…
Грохот, вспышки. Серые рыцари переходят в оборону. Ощетиниваются мечами.
— СДАВАЙТЕСЬ СЕЙЧАС, — глас отовсюду. — ПОСЛЕДНИЙ ШАНС.
Серые слепо вертят головами — ни малейшего поползновения к тому, что бы сдаться. Не факт даже, что они понимают нашу речь.
Из ревущего огня с двух сторон выпрыгивают два человека — Яровой и Воробьев. Два человека, два капитана.
Недолго длился бой. Четверо серых были мертвы. Пятый, изумлённый, пытался отползти в тень, но был лишь схвачен живым.
— Так, спокойствие, — капитан Яровой вложил в ножны оба меча. Интонации у него были самые умиротворяющие. — Нам сейчас неважно, что вы тут готовите. Наша задача — вот эти серые… господа. Расслабились все.
Вера и Карл опустили оружие. Помедлив, к ним присоединились Салтык и Роговской. Кстати, это Толик зарубил одного из неуязвимых противников. Это я видел своими глазами. Подробности не забудешь при всём желании.
— Есть одно «но», — сказал Воробьев, озираясь.
— Санёк, не надо, — попросил Яровой.
— Вот! — сказал Воробьев, указывая куда-то мимо меня. Никого, кроме Денисовой, там не было. — Зачистку надо закончить.
— Санёк, как брата прошу — не надо!..
Бесполезно. Зачистку надо закончить. Капитан Восточной Управы Александр Воробьев, убийца на поручениях у матроны Леониды, должен был закончить зачистку.
Убить Тамару Денисову.
Я бросил взгляд на синий алтарный камень. Там беззвучно пели и плясали Короли. Перевел взгляд на Воробьева.
— Не вынуждай меня, — попросил я. Но тот меня и не замечал, медленно и мягко приближаясь к оцепеневшей Тамаре.
Это было немыслимо и невозможно. Я снова бросил взгляд на алтарный камень. Я вдохнул его желтоватый кисло-горький дух. Расстояние ничего не значило в этот момент.
— KILL WITH POWER, — пропел мне порошок.
# Manowar Kill with Power
Следующее, что врезалось — я стою над телом Воробьева. Оно изувечено до неузнаваемости, но я — просто по памяти — его узнаю. С моих рук-сабель всё капает и капает кровь.
Все на меня смотрят. Нащупываю взглядом Тамару и с огромным облегчением отмечаю — отвращения нет. Один лишь ужас.
— Ты что наделал? Я спрашиваю — что ты наделал, тля?!
Передо мною стоит матрона Леонида. Я узнаю её лишь по голосу. Злоба исказила её лицо так, как тело Воробьева не обезобразили рубленные раны.
— Саша… Сашенька… — Леонида склоняется над трупом. — Саша, вставай. Всё кончено. Всё позади. Этот вурдалак тебя больше не тронет…
Леонида читает полное воскрешение, и голый Воробьев медленно встаёт. Бросает на меня взгляд, полный смертной тоски, и виснет у Леониды на шее.
Невыносимое, незабываемое зрелище.
— Саша, сынок… ничего не бойся… мама с тобой… идём, идём…
Прихрамывающий, сгорбленно-озирающийся Воробьев исчез в недрах нового, зелёно-голубого портала. Леонида, однако, задержалась на пороге, чтобы напоследок обратиться ко мне.
— Ты тоже принял мою жалость за благосклонность… Раньше это бывало даже забавно, а теперь — противно. Я могла бы уничтожить тебя на месте, но обещала Страннику. Да и смысл… Ты — никто. Ты тля.
Исчезла, рассыпав напоследок кучку кусачих искр.
Появилась снова.
— И вот ещё что. Можешь, ублажая свою чудачку, и дальше меня представлять на её месте. Я всё это вижу, но не возражаю. С меня не убудет, а тебе хоть какая-то радость в жизни.
И растворилась уже окончательно.
Я стоял, моргая — не знал, что и сказать. Последнее было полной ерундой и вносило в эскападу Леониды не то что нотку — трубный глас недостоверности; я никогда не представлял её на месте…
И — странно, стыдно сказать, — я испытал глубокое облегчение. Будто бы смутное обещание неведомо какого счастья развеялось, и я снова стою двумя ногами на твёрдой почве.
— Тамара! Ты же понимаешь, что это просто яд, чтобы отравить наши с тобой…
Денисова не дала мне закончить — взяла меня под руку и закрыла рот ладонью. Ужасно трогательно получилось, если смотреть со стороны.
Или если вспоминать из другой жизни…
Так… Так! А где Романчук и, главное, его птички? Кто-нибудь видел птичек?
Все озираемся. Взгляды сходятся на синем кубе. Туда — туда! — они и шагнули пять минут назад.
Все.
Такое возможно? Возможно… но неповторимо. За ними ходу нет.
— Карл, скажи мне теперь — мы это сделали или нет? — нервно интересуюсь я.
— Да, — поспешно отвечает завкафедрой. — Полностью.
— Я правильно понимаю, что мы и были теми людьми, от которых вас должны были защитить?
— Совершенно верно. Я взял на себя… позволил себе… перещёлкнуть. Надеюсь, ваши люди не в претензии. Все живы-здоровы, необратимо никто не пострадал, история разрешилась ко всеобщей выгоде.
Прав, прав во всём…
— Так и есть. Если выживу — мне каждый день будет нужен порошок. Каждый день. И ловлю тебя на слове…
— Моё слово можно нести в банк. Его принимают как твердую валюту, — церемонно ответил Карл Чкалов.
Я важно кивнул, не зная что сказать; пауза, совсем уже неуместная после всего случившегося, снова набухала вяжущим соком неловкости.
— Эй, опять!.. — воскликнул кто-то, указывая на стену. Та снова образовала портал цвета морской волны. Леонида вернулась?
Вернулась. Была она совсем другая. Такая же, как на практикуме «Биение Жизни» — недоступно-высокая и в то же время человечная.
Матрона Леонида подождала, пока всё внимание не сфокусировалось на ней, и мягко, ласково обратилась ко мне.
Будто мы были наедине.
— Серёжа, прости меня. Я специально выбрала слова, способные причинить тебе максимальную боль. Нарочно пыталась внести разлад между тобой и твоей возлюбленной. Я даже солгала. Ты никогда не представлял себе меня во время соития с ней. Только в другие моменты.
— Вообще не подозревал, что он твой сын, — чужим голосом сказал я.
— Я понимаю. Но и ты пойми мать. Никто из нас не виноват. Просто случилось то, что случилось.
— Согласен. До встречи в следующей жизни, Лида.
— До встречи, Серёжа. До встречи. Не будем загадывать так далеко…
Леонида исчезла за нарисованной дверью, а я всё смотрел и смотрел на пустую стену…
К счастью, Тамара Денисова глядела совсем в другую сторону. Туда, где встретились наконец лицом к лицу Константин Яровой и Эдгар Змееносец.
Они сошлись. Грациозный, хищный Эдгар и сутулый, даже немножко мешковатый Костя, за которым лишь знакомый мог признать неимоверную силу и мощь…
Они, Эдгар и Яровой, и в незапамятные времена были противниками, но сейчас узнавали друг друга будто в первый раз.
— Змееносец… сколько же эпох прошло с того момента, когда мы были обязаны встретиться…
— Вот вы какой, Чёрный Константин. Вот… Признаться, мне странно, что столько времени я боялся этой встречи. А может быть, бояться стоит вам? Вам? Где же вы прятались всё это время?
Они смотрели друг на друга одинаково любовно — будто кот, наконец-то встретивший мышь.
— Эдгар, я спешу на помощь! — возопил Салтык, но противники лишь смерили его недоуменным взглядом.
— Вячеслав… Слава… благодарю за участие, но это, право, лишнее. Наши дела с Черным Костиком — они вообще не из этой эпохи. Мы обязаны урегулировать их без посредников, лично.
— Эдгар, это точно? Ты нас не выгораживаешь? Он страшно силён, он умеет делать бывшее небывшим, но в нынешнем разрезе ситуации я бы нашёл, что ему противопоставить…
Произнося эти смелые слова, я смотрел Косте Яровому в глаза, ни на миг не отрываясь — но так и не смог в них ничего прочесть.
— Точно, дружище, точно. Он гнался за нами ещё тогда, после того, как мы его ненароком разбудили… и вот нагнал. Пора решать.
— Я совсем не тот, кто вас преследовал в те годы, — с достоинством откликнулся Яровой. — Ты спал, Змееносец. Я нет. Я жил и менялся. Зла во мне осталось лишь на волосок.
— Вижу, вижу…
— Этот чёрный волосок — ты, Змееносец. Лишь выдернув тебя из своего потока, я смогу наконец… Я смогу…
— Уйти наконец? Бросить тех, кто в тебе нуждается? Предать доверие тех, кто вложил в тебя свою любовь и силу? Не понимаю, ради чего ты проснулся тогда. Спал бы и видел свои чёрные сны…
— Эдгар вор Змееносец, ты ничего обо мне не знаешь. О моих намерениях тем более. И не узнаешь никогда. Эй, заведующий! Подготовьте, пожалуйста, площадку.
Карл быстро плеснул что-то на стенку. Открылась бесформенная прореха в какой-то безмятежный зелёный мир. Цветущий луг, ручей, рыба плещется, как живая…
— Будем мы сражаться в поле, на поляне будем биться… — Эдгар усмехнулся непонятно чему, пропуская Ярового вперёд.
— Сергей, последнее. Не тревожься, всё идёт как должно. Простись за меня с Царевной. Только стоп, один очень важный момент чуть не упустили. Папа велел тебе передать. Внимательно слушай. Он сказал — ты всё ждёшь какого-то письма. Это ошибка. Ты не так понял: никакого письма нет и не будет. Письмо — это ты. Ты сам — послание!
Я стоял, безмолвно прощаясь с древним эльфом. Было понятно, что это — навсегда.
— Каюсь — там, на горе, я тебя запутал, когда твердил — мы посредники, а не послание. Мы-то да. А ты другой. Ты — послание этому миру! Так и велено передать. Твой ход теперь. Тебе решать…
Эдгар шагнул в стену и в ней исчез без следа.
Вот и кончилась эпоха.
— Отдохнули? Подкрепились? — отвратительно бодрый голос Роговского прервал вялые размышления. Денисова, начавшая было засыпать на моём плече, вскинулась, как суровая сторожевая собака, на минуточку утратившая бдительность.
Да и я не размышлял ни о чём существенном — просто тупил. Эдгара больше нет. За минувшие сутки он успел побыть мне старшим товарищем, низким предателем, строгим учителем, великодушным заступником, долгожданным посланником…
Эдгара уже нет.
Меня уж нет, а ты есть. Давай, обреченный, вставай. Вот с какой стати ты сегодня так упоролся? Для дела хватило бы и половины от половины. Так что вставай, поднимайся. Тебя же именно потому так припекло. От порошка твоего, не от высоких чувств. Вставай, кому сказано!
Эдгара уже нет, нигде нет в нашей Вселенной — а голос его всё еще звучит у меня в голове. Правда, пора подниматься…
— Я отдохнул, — подтвердил, на Толика глядя. Тот стоял прямо, уверенно, и не похоже было, что играет.
Встал Салтык. Ему-то досталось; ничего, отпоили снадобьями прямо у источника. Денисова, Лена Антонова…
— Я с вами! — рванулась было Вера, но Карл удержал её руку.
— Успеешь ещё с ними… — ясно прошипел он.
Лена Антонова смерила сестру таким взглядом, что та сперва поникла, а потом несмело воспрянула. Ничего друг другу они так и не сказали. Хотя, пожалуй, уже могли бы.
— Кажется, я задолжал вам политинформацию, — бодрился я, хотя в этом уже не было нужды. — Я знаю злые планы командора Полукарова. Но знаю я и добрые планы матроны Леониды. На следующем привале расскажу, клянусь. Не знаю, что тут страшнее. Но пока… пусть Толик ведёт. Он же наш лидер.
Роговской доброжелательно усмехнулся — как живой! — шумно расправил плечи, позволяя амуниции прийтись на место. Достал из-за пазухи два черных, с искрой, шара, дал им покататься на широкой ладони.
— Ну что смотрите, — подбодрил нас формальный лидер. — Бодритесь. Мы почти пришли.
— А куда мы идём, Толик? Что мы выбираем? — спросил я. Словно мячик товарищу подбросил для удара.
— А к черту чужие планы, Сергей. Всё будет — мы. Туда и идём. Карле, ты здесь? Сориентируй, пожалуйста, где тут лестничная площадка. Нужно место, где и лестница вверх, и лестница вниз. И чтобы янтарь светил и сверху, и снизу. Мы восходим в бездну!
Роговской оскалился весело и лихо. Не был он уже нашим формальным лидером. Был он — человеком. Эх, видел бы это Эдгар…
Живи уже своим умом, хватит меня поминать. В конце концов, кто может поручиться, что я — не формальный «старший брат»?
А пожалуй что и никто. Прощай, брат. Прощай.