Лента дороги, причудливо петлявшая по склону холма (или это уже называется не холм?), вела на вершину плато. Или это еще не плато? Так или иначе, мы поднимались из лощинки, в которой лежала заглушенная деревня Заборье, на обширный плоский участок, и подъем давался нам нелегко. Под ногами похрустывал и перекатывался щебень, длинные лапы можжевеловых кустов и сосен цепляли за самые неудобные места; шедший первым Салтык, забываясь, заводил ветки до упора, а потом без предупреждения отпускал. Доставалось и Толику, и Денисовой, и даже самой Алёне, а я специально шел позади. Двигались медленно, угрюмо и молча. Светало. В воздухе сгущался животворящий сосновый аромат.
Холм, плато, плоскогорье… кому какая разница?.. Довольно геологии. Лучше о высоком. Вот, например, солнце. Повод посостязаться с солнцем выпадает нечасто. Таким поводом надо пользоваться. Вот время рассвета, или восхода. Мы поднимаемся по западному склону. Солнце заходит на цель с востока. И тут уже вопрос – кто первый. И очень важно, чтобы…
Из-под ноги прыснула здоровенная мышь, в дорожной пыли завертелась, почуяв свободу, сшибленная кем-то шишка.
А, собственно, что? Что тут загадаешь? Ну, если солнце взойдет раньше, чем взойдем мы, то всё понятно, не о чем и говорить. Всё понятно, как было понятно и до сих пор. Можно возвращаться в Хомячье и наниматься специалистом на Вельяминовские верфи. Взяли бы еще!..
Ну а если – мы? Что тогда?
Я что ли действительно верю в то, что меня лично ждет в конце похода…-?
Что это вообще, в принципе – реально?
Сверху, с плато, давно уже доносился неразборчивый птичий гомон; он нарастал, причем нарастал гораздо быстрее, чем поднимались мы.
…Что для всех в этом мире свет смысла погас раз и навсегда, а вот у отдельно взятого человеческого существа он возьмет да и появится?..
— Во почесал! – донесся удивленный возглас. – Толь, ты это понимаешь?
— Ну, Слав, — рассудительно отвечал Роговской, — может, посрать человеку пора пришла. Ты бы лучше ветки за собой придерживал, а?
— Запустили местные дорогу, ничего не попишешь. Но им простительно. Ты лучше отпусти меня шага на три, для надежности.
Степенные звуки беседы гасли позади; с каждым шагом птичий хор становился все разборчивей, распадаясь на отдельные партии; птицы приветствовали солнце.
Последний шаг – и я выскакиваю на ровное, выскакиваю и тут же жмурюсь при виде тончайшего багрового серпика, выглядывающего из-за далекой пологой горы, далекой и невообразимо величественной. Как это считается? Успел или не успел?
Не в силах остановиться, взбегаю на массивный камень, нависший над обрывом, бросаю взгляд на солнце. Серп стал ощутимо шире; я или успел, или пришел вровень. На вровень не загадано! Успел – получил настоящую судьбу, не успел – остался, как и все прочие, жевать прошлогодний мох. А так – ну что?..
И тут, словно спохватившись, на меня обрушился стыд. Стыд был похож на град раскаленных кирпичей. Стыд всё валил и валил, я присел на корточки, обхватив голову руками. Нельзя об этом. Нельзя, нельзя, нельзя. Даже перед собой нельзя. Вообще никогда никак не перед кем. Никогда. Нельзя. Сейчас всё что угодно…
Солнце смотрело мне прямо в лицо, и «всё что угодно» стало вдруг песней. Я, ощущая себя героем театральной постановки про самого себя, выпрямился во весь рост и широко раскрыл глаза. И песня запела себя сама, смывая тошнотворные комья позора безжалостно и весело, как поток магических вод смывает кучку нечистот:
Solen gar bak ase ned
Skuggan blir sa lange
Natta kjem snart att
Tekje meg i fange
Krottret uti kveen star
Eg at setersdole gar…
Вот что я упруго спел солнцу в лицо, нарочно подчеркивая непривычные созвучия! Солнце беззаботно вставало, словно не замечая моей неловкости, а я, раскуражившись, принялся совершать второй подряд Поступок: запустил руку в бумажник, выдернул свиток с заклинанием «Подводная Ретирада» и зачитал во весь голос.
(Детская шутка, если кто понимает. «Подводная Ретирада» – это всего лишь усовершенствованная «рукотворная тьма», которая тут же сворачивается под прямыми лучами солнца; собственно, один из самых наглядных и в то же время безобидных экспромтов, что может себе позволить преподаватель волшебства для начальных классов…)
Метрах в пяти над моей головой, только немного впереди, образовалось внушительное черное облако с четко очерченными краями; образовалось, несколько секунд утробно пульсировало, полностью прикрыв меня от солнца, а потом… потом с ним случилось то, ради чего, собственно, преподаватели начальных классов приглашают своих учеников встретить в горах рассвет: облако жирно и беззвучно взорвалось, распавшись на мириады тягучих черных капель.
К сожалению, распотрошенную завесу тьмы понесло направо от меня. А там, как я уже видел краем глаза, видел, но как-то не принял к сведению, уже стояли все «наши», стояли и смотрели на меня. Точнее, уже не на меня, а на остатки чернильной тьмы, изливающиеся прямо на них.
Неудобно получилось, чего уж там.
— Ну что это такое, Сергей? – голос Роговского звучал устало и раздраженно.
— Ну?! – сдержанно прорычал Салтык.
— Ну… — непроизвольно передразнил я, собираясь с ответом (что же это, блядь, такое-то…), — я тут провожу синоптические эксперименты. Приношу свои извинения за доставленные неудобства. Я должен был предупредить. Всё это совершенно безопасно. Не пугайтесь. Даже не пачкается.
Что не пачкается – это правда, и Салтык совершенно напрасно отряхивал короткими брезгливыми движениями ворот рубахи. Похоже, моя выходка всерьез разозлила его одного – Роговской, получив объяснение, тут же утратил интерес к происходящему, девушки выглядели слишком уставшими, а вот Эдгар глядел волком. Но это не из-за тьмы.
О том, что сегодня нужно остановиться и дальше не ходить, передохнуть, собраться с мыслями и чувствами, сомнений не было – решили, не сговариваясь. Искали только место. Каменистая равнина, где редколесье сменялось светлыми борами, а кривые тысячелетние можжевельники свободно соседствовали с высоченными, но сравнительно молодыми соснами, предлагала массу мест для отдыха. Собственно, двигаться было сложно: хотелось просто сесть, в любом случайно выбранном месте, и дальше никуда не ходить. Тонкое ощущение, что никуда ходить не надо, что ты уже пришел, таяло в воздухе. В хорошем месте, впрочем, так всегда и бывает, а там, где еще и сосны – вдвойне. Иногда перемещаться по благословенным пространствам бывает гораздо труднее, чем по гнилым болотам или темным катакомбам. Но мы всё же перемещались.
— Тамара, а как тебе здесь?.. – спрашивал Толик на очередной живописной поляне. Здесь затихал ледяной звон ручья – поток растекался небольшим прудом, глубоким и темным; на скальном склоне поросшего можжевельником холмика явственно виднелась древняя, заросшая дверь в чьи-то заброшенные подземные хоромы, а вересковый ковер уютно обнимал измученные ноги.
Тома Денисова осмотрелась очень внимательно, заглянула в черное зеркало вод, постучала по «нарисованной» на камне двери, осталась всем довольна и объявила, что вставать здесь не надо. Водопой и купальня. Мало ли кто тут.
— А заодно и подстрелишь кого?.. – с каким-то, как мне показалось, нехорошим подтекстом спросил Салтык. Видимо, показалось это не мне одному, поскольку Тома ответила голосом совершенно ледяным, как тот ручей, что об остановке здесь, а тем более об охоте, не может быть и речи.
Впрочем, дело шло к полудню, и мучения надо было кончать так или иначе: метрах в тридцати к северу нашлась еще одна симпатичная полянка, и уже безо всякого водопоя и посторонних лазов вглубь земли. Там и сбросили заплечные мешки, и развели костер, а потом натаскали воды и сварили вкусное хлебалово.
Нахлебавшись же, занялись своими делами. Салтык завалился спать. Толик принялся медитативно полировать декоративную нагрудную пластину, на которой была изображена длинноволосая дева на фоне задумчивых башен, Антонова отошла в сторонку и стала начитывать какие-то свои молитвы (вот уж кто открывался с неожиданной стороны!), Эдгар и Денисова куда-то пропали, причем не одновременно.
Мне же дела как-то не находилось. Напряжение, возникшее было по пути из Заборья, сошло на нет. Я еще поглядывал искоса, когда люди думали, что я на них не смотрю, чтобы понять – не косятся ли; вроде не косились, даже Салтык. Видимо, та картина, что предстала изумленным взорам ночью, в трактире, на фоне пережитого померкла и отошла в тень. Не исключено даже, что для кого-то (лучше бы для Салтыка) она стала частью тихого необъяснимого кошмара, имя которому – Заборье, и уж, во всяком случае, не тем, что следовало бы долго поминать.
А может, и правда?.. Я поглядывал изредка на Антонову, но она выглядела как ни в чем не бывало, словно и не было ничего. Хотя, впрочем, что было-то?
В любом случае, с тем, что этому делу суждено остаться незаконченным, пора было смириться. Я смирился, и не найдя себе никакого занятия, решил немного прогуляться: спать не хотелось, говорить – не с кем и не о чем. Пошел, куда глаза глядят, а глядели они в сторону давешней запруды, откуда Салтык час назад таскал воду.
— Отдыхаешь? – спросил я у Томы. Она сидела на берегу пруда и смотрела в толщу вод, не моргая. Конечно же, беспокоить ее было не нужно.
Денисова едва заметно покачала головой, не отрываясь от созерцания; я посидел с ней с полминуты, ничего в темной глубине не углядел и хотел было уйти, но она меня остановила.
— Не уходи, — сказала она, и я остался сидеть. Солнце палило вовсю, но кривые сосны давали приятную полутень, от воды тянуло прохладой, и двигаться совсем не хотелось.
Минут десять сидели молча, и ничего вокруг не менялось. Это было хорошее место. Здесь долго можно было сидеть без движения. Ум устраивался уютно, как в ямке, и умолкал. Словно и не было его никогда, этого маленького человечка, сидящего в темной яме за глазами, да и ямы никакой не было, а блеск воды, зелень листвы, птичий гомон и скрип ветвей существовали сами для себя, сами были равны себе, и проходили сквозь себя, так и не встречая никакого наблюдателя.
Это, конечно, была идеальная позиция для выслеживания.
Я понял это, когда кусты расступились, и к водопою – с противоположной стороны – подошел пятнистый олень. Не обращая на нас внимания, он шумно утолил жажду, развернулся и неспешно скрылся в можжевеловых зарослях. Секунду помедлив, Денисова сняла с плеча свой короткий лук, достала стрелу и неторопливо обошла пруд, вслед за зверем. Я отправился за ней. Этого, конечно, не следовало бы делать.
Впереди, метрах в тридцати, мелькал то пятнистый бок, то трогательный кургузый зад. Денисова то изготавливалась для стрельбы, то опускала лук. Всё это происходило медленно и нереально, как во сне. И еще было очень тихо.
Потом олень пропал из виду. Мы шли словно по памяти, не видя перед собой ни малейшего ориентира; лес и лес, я еще вскользь подумал, что одному будет трудновато найти дорогу в лагерь, то есть, трудновато своими силами, без колдовства и криков; я бы мог еще много чего подумать, если бы зверь не возник прямо перед нами. И если бы Тома не спустила в тот же миг тетиву. И олень, пораженный в основание благородной головы, не рухнул бы на землю и не забил бы, ломая молодую поросль, задними ногами.
Впрочем, всё произошло очень быстро, и ничего такого я даже не успел бы себе представить. События развивались сами по себе, без моих мысленных комментариев. Агония длилась считанные секунды, а потом Денисова подошла к убитому оленю и перехватила ему горло охотничьим ножом. Взяла зверя за «подбородок», требовательно взглянула в застывшие глаза.
— Пшло! – властный возглас в ватной тишине – словно ведро воды в лицо спящему. Голова оленя дернулась вверх, словно пытаясь вырваться из рук охотницы. Денисова, придерживая оленя левой, запустила правую руку глубоко в распоротое горло, будто что-то там выщупывая. (Надо признать, дальше я смотрел, слегка прищурившись.) Нашла, выдернула, критически оглядела кровавый комочек, сунула в рот.
То есть, себе в рот.
С другой стороны, еще делая первый шаг, я отдавал себе отчет в том, что подглядываю за работой Охотницы на свой страх и риск.
— Ой, ты смотришь, — Тома, казалось, была смущена; окровавленное лицо озарилось улыбкой. – В обморок только постарайся не падать, ладно?
— Постараюсь, — серьезно ответил я. – Это что же, ваши будни?
— Ага. Они уже почти не сопротивляются и не убегают. От меня, по крайней мере. Всё труднее это делать.
— Звери?
— Звери, птицы… Застывают на месте и смотрят вот так. Как будто говорят – ты уж поскорее, и не больно… Ну я уж стараюсь… Мы стараемся…
— Ты говоришь так, словно извиняешься, — сказал я. – А извиняться тут, по-моему, нечего. Проводила бедного зверя, как подобает?
— Конечно. У меня они всегда с первого раза уходят. Да они и сами понимают. Тебе бы он так легко бы не дался. Просто неудобно – люди думают, что быть охотником, выслеживать зверя – большой труд. А на самом деле, честно говоря, давно уже всё вот так…
— Ну, кстати да, — я смотрел на Денисову с растущим восхищением, — я уверен, что большой труд. Быть охотником. И если уж труд этот… делаешь, то и зверь сам бежит. Я это так понимаю.
— Ну может и так, — легко согласилась Тома, не настроенная, видимо, на глубокие обобщения. – Тебе, кстати, случалось убивать зверей?
— Один раз голубя сразил из пращи. В детстве еще, — похвалился я. – С тех пор нет. Интерес совершенно пропал.
— Просто убил и дальше не позаботился?
— Нет, конечно, откуда мне… Думаешь, он до сих пор там?..
— Да ну, что ты, — засмеялась охотница. – Всего лишь голубь. Не бери в голову. Он давно уже отошел. Кстати, ты бы и сам не мог бы на пару минут?.. Мне тут почитать кое-что надо.
Я отошел и наблюдал уже издали за тем, как Денисова опустилась на одно колено рядом с убитым зверем и начала читать какие-то свои лесные молитвы. В этот момент она была невыносимо прекрасна, как может быть прекрасна лесная опушка туманным утром. Спустя минуту всё было кончено.
Кончено всё было и с освобожденным духом несчастного животного, и с поэзией момента. На руках оставалась проза дня: около сорока килограмм мяса, меха и костей. Невзирая на протесты Денисовой, я взвалил эти килограммы на плечи и, пошатываясь, направился туда, куда вел меня неверный инстинкт. То есть это так говорится, а на самом деле я просто шел за Томой, которая указывала дорогу и каждые десять секунд предлагала помочь, словно я и не мужчина вовсе.
— Ну и чего ты так в этого оленя вцепился? – укоряла меня Денисова, пока я остервенело выкручивал мокрую одежду, стараясь особо не трястись и не стучать зубами. Что делать – перемазался в кровище, не по силам напрягся, да еще эта ледяная вода.
Из лагеря уже тянуло жареным. Я разложил одежду сушиться и с превеликим трудом разогнулся (на спине как будто бы сидел еще этот проклятый олень), и постарался взглянуть на Тому, которая и не думала ни уходить, ни отворачиваться, холодным и независимым взглядом. Трудно сказать, насколько убедительно это вышло; я ощущал себя неуместно тощим и скукоженным, а Денисова разглядывала меня с доброжелательным зоологическим интересом.
— Давай-ка ложись на животик, — строго сказала она, видимо, сделав определенные выводы из наблюдений. – А то завтра и стакан поднять не сможешь.
Это уже было уместно. Я беспрекословно подчинился, устроившись так на вересковом ковре, чтобы видеть и успокоительную водную гладь, и разложенную рядом одежду.
— А вот явись враг – и всё, я беззащитен, — грустно произнес я, чтобы как-то отвлечься от волнующих ощущений в области спины. – Гол и жалок.
— Жалок, еще как жалок! – смеялась охотница, работая всё интенсивнее. До меня начало доходить, что ситуация, может, и не требует, чтобы я отвлекался от волнующих ощущений.
Сеанс боевого массажа входил в апогей; наконец Тома потребовала переворачиваться на спину. И я было начал переворачиваться, как вдруг она, безо всякого предупреждения и явно не играя, навалилась на меня всем своим небольшим и сильным телом, прижав к земле. Каменистость здешних почв сразу стала весьма ощутима.
— Тссс!..
Я и так понимал, что шевелиться и задавать вопросы не стоит. И в самом деле – накаркал. Гол и беззащитен. И кто-то опасный рядом. И что же делать?
В принципе, такая «слитность позиций» облегчала задачу. Я нырнул во вселенную прозрачности и рассеянного света. Стал прозрачностью и рассеянным светом. Потом – показавшись в этой прозрачности краешком «большого себя», соединил концы. И мы стали невидимы.
Денисова, надо отдать ей должное, почувствовала действие заклинания сразу. Медленно, очень медленно и очень тихо, а точнее, совершенно бесшумно, она поднялась на ноги и неразрывным движением сняла с плеча лук. Я чуть приподнялся на локтях; двигаться настолько тихо я не умел, и учиться было не время. Мы смотрели в одну сторону – в ту, где на срезе каменистого холмика виднелась старая заросшая дверь.
Не такая уж она была старая, не такая уж и заросшая. Дверь менялась прямо на глазах, пульсировала и переливалась, то становясь почти настоящей, то превращаясь в небрежный набросок; по камням гуляли трещины, сверху струились ручейки осыпей. Казалось, что в недрах холма происходит борьба стихий. Наконец что-то внутри взяло верх, дверь стала совсем настоящей, и оттуда вылетел, словно бы и не по своей воле, какой-то растрепанный человек. Впрочем, не человек; это был Эдгар. Это был Эдгар, и был он в трех шагах от нас.
Эдгар вскочил на ноги, панически огляделся и выпалил какое-то волшебное слово, очень серьезное и мне не знакомое. По полянке прокатилась незримая волна, дверь в камне успокоилась, закрывшись, видимо, окончательно, а в заводи что-то забулькало. Мой бумажник с волшебными свитками, оставленный возле сушащейся одежды, издал неслышный звон, а заклинание, скрывавшее нас с Денисовой, после секунды борьбы исчезло, как и не было его.
Итак, напротив нас, в трех шагах, находился выбравшийся из преисподней эльф, и видел, что я стою на коленях голый, за мной Денисова с луком наперевес, и вид у нас обоих крайне растерянный.
— Бля, Эдгар… — укоризненно произнес я, потому что больше ничего не пришло мне в голову.
— Прошу прощения, — с достоинством произнес он, отворачиваясь и одергивая одежду. – Это было не самое удачное моё появление. Но в скалах происходит что-то странное, что несколько расходится с моими представлениями о том, как здесь всё устроено. Извините, просто не могу сейчас поведать вам больше…
Эльф явно был обижен на меня за неудачную песню на рассвете. Я, впрочем, был не в настроении выяснять отношения. Эдгар помог мне высушить одежду подходящим заклинанием (и как он может держать в памяти столько всяких вещей «ограниченной нужности»?), но на все расспросы Денисовой отвечал уклончиво.
Мне было крайне не по себе. Честно говоря, Эдгар выглядел просто по-человечески напуганным или растерянным. И это совсем не вдохновляло.
Закат был великолепен – темно-синее небо исполосовали длинные, небрежно вброшенные облака, словно косые росчерки дождя на стекле; где-то белые, к западу они постепенно розовели и краснели, приобретая благородный цвет крови с молоком. Закат был великолепен и длился долго; мы сидели у костра, ели жареную оленину, пили сливовое вино и беседовали с гостем. Ближе к вечеру нашу скромную стоянку посетил местный духовед, жрец Кургана по имени Виктор; этот невысокий молодой человек, обитающий в избушке неподалеку, принес вино и новости.
Места здесь были благие и богатые, Виктор не бедствовал – среди немногочисленного людского населения (охотники за растениями, грибами и животными, редкие ведуны из обители на северо-востоке) он почитался за святого, с ним охотно делились припасами. Он лечил по-малому, провожал скотину и нелюдь, помогал травами и указывал дорогу. Гоблинов, рукосуев и прочих малых отговаривал от беды, а иного людоеда мог и прибить.
Насчет «прибить людоеда», конечно, возникали сомнения – людоедов все мы видали. Впрочем, живя в одиночестве, в глуши, ворожа для бога, который в знак особого расположения лишает жреца нормальных чувств на час и более, поневоле научишься уважать обстоятельства более, чем абстрактные принципы. В самом деле, и людоеды, и гоблины, с которыми тоже непросто одинокому лесному обитателю – все мы живые, всем нам время от времени нужен жрец и знахарь.
Итак, от разговорчивого Виктора мы узнали, что вчера днем местность пересекла группа, составом похожая на нашу, разве что вместо человеческих женщин шли два демона женского рода. Группа двигалась быстро и целеустремленно, ее лидер, неприятный молодой господин, интересовался волшебными предметами и дорогой в Чертаново, а когда узнал, что дороги туда нет, удовольствовался маршрутом до Белых Столбов.
— А где Чертаново? – в упор спросил я.
Виктор перевел на меня тяжелый, но какой-то ненастоящий взор; выглядел он, если разобраться, престранно – жидкие прилизанные волосы, длинный прямой нос, малоподвижные глаза с профессионально расширенными зрачками… черты лица плавно переходили друг в друга, и за них было трудно зацепиться – взгляд как будто соскальзывал.
— Вам тоже не скажу, — без выражения ответил он.
Повисла неловкая пауза. Виктор интригующим глухим голосом начал рассказывать про мертвецов, которые неведомо откуда-то приходят, собираются на полянке в полукилометре отсюда, а потом разбредаются по лесу кто куда. И зачем такое происходит – никому неведомо.
А в прудике рядом обитает подводник. (Тут я заметил, что Тома Денисова непроизвольно кивнула.) И когда он сердится, люди плохо спят, а у некоторых обостряются кожные болезни. Тогда подводнику подносят красивые бусы и просят не волноваться попусту. Но сейчас он стал совсем спокойный, тем более, лето.
— На продажу-то есть чего интересное? – второй раз вмешался в беседу я, ожидая услышать резкий отказ.
Виктор снова перевел меня тяжелый взгляд; тяжесть была сродни той, что остается внутри смотрящего, никак не влияя на собеседника. На этот раз молчание длилось дольше.
— Имеется музыкальный порошок, — нехотя сказал он. – Достался мне от необычной гостьи. Самому без надобности – свои снадобья имеются.
Замолчать пришлось и мне. Я смотрел в пустые и тяжелые глаза Виктора, стараясь не замечать, что все наши, кроме, разумеется, Эдгара, разглядывают меня с каким-то нехорошим любопытством. Помнят, а как же. Я и сам за ними много чего помню.
Просто они реже дают повод вспоминать о себе именно вот такое.
— Дорого ли просите? – лениво осведомился я.
Виктор назвал цену. Она была вполне приемлемой.
— Много имеется?
— Семь действий могу уступить, — чуть помедлив, произнес жрец Кургана.
— Давайте все семь, — согласился я, и не прошло и минуты, как семь маленьких желтоватых склянок перекочевали в мой мешок.
Дальше разговор не клеился. Спустя несколько минут Виктор поблагодарил нас за довольно скромное подношение, распрощался с неожиданной сердечностью и ушел куда-то во мглу, огибая препятствия с пугающей грацией неодушевленного предмета. Его проводили уважительными взглядами (было в такой манере передвижения что-то парадоксально возвышенное), и выжидательно обратились ко мне.
— Сергей, — начал Толик, когда стало ясно, что объясняться я не спешу. – Со своей стороны я считал и считаю излишним напоминать о таких очевидных вещах.
— Не понимаю, что случилось, — я постарался, чтобы мое сдержанное недоумение звучало как можно более естественно. – Я всего лишь приобрел музыкальный порошок. Между прочим, на свои средства.
Толик пожал плечами. Всё это ему, конечно, не нравилось. Но сильнее всех скривился, конечно, Салтык. Он, правда, имел на это право, имел, в отличие от всех прочих. Единственный случай, когда мне было стыдно перед Салтыком, и за который я бы даже извинился, будь в этом хоть какой-то смысл, как раз был связан с музыкальным порошком. Точнее, с музыкальным порошком, мной, Салтыком и, что самое противное, с Романчуком, который в ту пору зачем-то набивался ко мне в приятели.
— Спасибо вам, друзья, — нарочито скрипучим голосом произнес я, — и отдельно тебе, Слава, самое большое спасибо за то, что вы так хорошо изучили мои тайные пороки и пристрастия. Во-первых, порошок может нам пригодиться для дела, а во-вторых, до полной и окончательной победы я к нему и не притронусь. Обещаю.
— Ты о чем вообще? Ты ещё в себе? – Салтыка ничуть не проняла моя речь.
— Серёжа, не раздражайся, — совершая непонятный успокоительный жест, вмешался Толик. – И ты, Слава, тоже, пожалуйста, на мага не злись. У них это своё, профессиональное. Наверное, в самом деле может пригодиться, кто знает.
— Ничего не может дать этот порошок, — неожиданно вмешалась Антонова. – Я его пробовала один раз.
— Ты, безусловно, права. Порошок не для случайного… такого. — Я почувствовал, что сам себя загнал в какую-то глупую яму, и теперь обязан оправдываться за то, чего еще не совершал и совершать уж точно не собираюсь. По крайней мере, не сегодня, не сейчас. – Но для некоторых он может стать ключом к чему-то важному. Ну, понимаю, как это звучит. Как оправдание. Я раньше этого не понимал, просто вслепую как-то пытался, что ли… Не понимал, зачем это делаю, и выходило у меня всё прескверно. Но это мой личный ключ, и он должен быть при мне к тому моменту, когда я найду у себя внутри замок, который надо отпереть. Так что, наверное, это и правда профессиональное. В определенном смысле.
Кажется, сеанс духовного разоблачения прошел удачно. Во всяком случае, все засмущались, а Салтык даже зачем-то начал ворошить угли в костре, что-то примирительно бормоча. Мне стало по-настоящему стыдно. Можно обмануть и друзей, и врагов, но себя-то…
Хотя – кто знает? – возможно, отцовское Послание действительно меня ждет с тех самых пор, и это не сон и не прелесть, а значит, рано или поздно оно, как и любые письма, будет лежать предо мною, или я буду стоять перед ним, и тогда, тогда… Тогда всё, что происходило, а главное, чего не произошло в моей этой жизни, соберется в кулак единого смысла и врежет по кривому зеркалу саморефлексии…
Себя, выходит, тоже не сложно.
Я, наверное, никогда не научусь переносить спокойно этот глубинно-горький, ни с чем не соизмеримый вкус.
Статичное положение: многоугольная комната с зеркальными стенами. Среди отражений отыскать себя. Зависит от того, какое зеркало ищет. Каждому кажется, что оно – это я. Но где же тогда я, если я в каждом зеркале? Зеркала думали каждое о своем, отражая, в то же время, мысли противоположного зеркала и всех зеркал, что-то отражающих и думающих о своем.
Несколько зеркал подумали, каждое немного по-своему, что, ночуя у костра в чужих краях, принимать музыкальный порошок неразумно. Другие зеркала, тщательно взвесив эту мысль, с ней в целом согласились.
Дальше, впрочем, мнения разделились. Искать себя было трудно из-за грохота. Отражения слились в одно, но оно было каким-то странным, совсем непохожим на меня. Оказалось, что я скотопромышленник средних лет, поссорившийся со своим взрослым сыном. В то же время, я оставался маленьким лесным зверьком, беспокоящимся о припасах. Противоречие было неразрешимое, и я снова рассыпался грудой ивовых прутьев, из которых так трудно, черт возьми, плести корзину.
Гулкий рокот был хорошим ориентиром, и я наспех собрал себя. Из-за стойки на меня вопросительно глядел Великий Змей всего Заборья, а я всё называл и называл ингредиенты, из которых надо составить коктейль, способный отбить этот проклятый глубинно-горький вкус. Коктейль должен был получиться по-настоящему сладким, острым и крепким. Завсегдатаи трактира, которые всё так себе и брели за гробом, на меня не смотрели. Я тоже старался не встречаться ни с кем взглядом: их судьба до сих пор вызывала у меня ужас.
Выпив, я кивнул трактирщику, положил на стойку пару тяжелых монет, которых порой бывает так много, и вышел в темноту. Вверх или вниз по спиральному пандусу – какая разница! Я долго кружил в темноте, паря на волнах ее невесомой улыбки.
В одном из зеркал я был молодым неловким магом, как будто чем-то отравленным; он пытался запоминать заклинания, но никак не мог сосредоточиться. Понимая, насколько это важно, я что есть сил поспешил ему на помощь, и мы превратились в слово «организация». Превратившись в слово, мы какое-то время пребывали в покое.
Задолго до этого нас было больше тысячи, и мы штурмовали полуразрушенную крепость, стараясь не думать о том, кто ждет нас внутри. Попытки были напрасными: мы о нем подумали, и он проснулся, после чего приключились по-настоящему страшные события. Для начала мы все погибли по нескольку раз.
Холодный кусок баранины отчаянно хотел домой.
Худой человечек в робком длиннополом одеянии растерянно бродил по огромному пустому дому, заглядывая во все комнаты. Он не мог понять, что он тут делает, и это был, конечно, я. Грохот доносился откуда-то издалека, словно был настоящим. Надо было вернуться к зеркалам, но худой человечек не имел ни малейшего представления о том, как это делать, и никакой грохот не мог ему помочь. Не мог помочь и я, хотя всё прекрасно знал. Худому человечку надо было решать свои проблемы самостоятельно, а он о них и понятия не имел.
Каждая из комнат, в которую он заходил, была освещена по-своему. Это что-то значило, но он не мог понять, что именно, а меня там просто не было, хотя я бы наверняка разобрался. Уходя, он зачем-то гасил в комнате свет. Комнат было очень много.
#Manowar Thor the Powerhead
Громовые раскаты превратились, как и подобает, в музыку. Я оказался в нечеловечески просторной долине, зажатой меж невообразимо высоких гор; скалистое возвышение впереди стало чем-то вроде сцены, на которой стояли гигантские музыканты. Четверо их было. Музыка звучала так громко, что превращалась сама собой в величественные картины: одна рождалась из другой, а ее затмевала третья, и так без конца. Лязгали, скрещиваясь, мечи, свистели, впиваясь, стрелы; валькирии не успевали развозить павших по золотым чертогам, а причудливый восьминогий конь с бравым одноглазым всадником появлялся то там, то здесь, не оставляя присутствием своим ни единой картины. Музыканты казались неутомимыми, и пронеслась странная уважительная мысль, что это – Короли. Их музыка, оказывается, и была той силой, на которой держится мир. Музыканты были чудовищно стары; их могучие мышцы превратились в камень, а длинные волосы стали лишайником. На сцену поднялась маленькая женщина; певцу она поднесла чашу, а огромному усачу, исступленно колотившему в свои барабаны, закрыла лицо ладонью. Потом она посмотрела прямо в меня, музыка стихла, и всё.
Я услышал подлинную тишину.
— Порошок, — сказал один из слушателей, ни к кому конкретно не обращаясь, — когда-нибудь сделает из меня полного дебила. Чтоб я хоть когда-нибудь еще раз…
— Он бредит, — объяснил холодный кусок баранины.
— Теперь мне нужно уснуть, — продолжал слушатель. И я, конечно, не усну. Завтра буду весь день полудохлый. Ведь не собирался же. Совершенно искренне не собирался. Зачем мне это было надо? Кто-нибудь может объяснить?
Я, наверное, мог бы, но не ведал слов. Вместо этого всё исчезло в сером водовороте. Меня понесло в странную, давно забытую и невообразимо простую сторону. Я ощутил крайне простое, абсолютно однозначное, обжигающе яркое присутствие того, что существовало всегда, никогда не менялось и потому оставалось невидимым. Оно было ослепительно серым; по мере приближения я его вспоминал. Сам процесс вспоминания и был приближением. Когда я его вспомню окончательно, ничего другого просто не останется.
Потому что всё прочее – это мера забытья.
— Ничего не может дать этот порошок, — неожиданно вмешалась Антонова. – Я его ела один раз.
— Ты, безусловно, права. Порошок не для случайного… такого. Не для баловства он, короче. — Я почувствовал, что сам себя загнал в какую-то глупую яму, и теперь обязан оправдываться за то, чего еще не совершал, и возможно, не совершу. – Но у тебя никогда не было ощущения, что на самом деле, вместо всего этого фальшивого разнообразия жизни, на самом деле ты просто бредешь по пустынной равнине к чему-то невыносимо сияющему? Бредешь, зная, что проделывала это уже миллион раз, и всё неудачно? Или более того, вообще ничего, кроме этого бесконечного похода к недосягаемой цели, нет и быть не может?
Кажется, сеанс духовного оголения прошел удачно. Во всяком случае, все засмущались, а Салтык даже зачем-то начал ворошить хуем угли в костре, что-то примирительно бормоча. Мне стало по-настоящему стыдно. Можно обмануть и друзей, и врагов, но себя-то зачем…
Хотя – кто знает? – возможно, Послание сестры моей действительно существует в каком-то дальнем измерении памяти, и это не фантазии, не дурман, а значит, рано или поздно оно, как и все нормальные письма, будет лежать предо мною, или я буду стоять перед ним, и тогда, тогда… Пронзив Истину насквозь, я вынырну по другую сторону забытья, вынырну совсем другим, хотя ничего конкретно не изменится.
Хорошо, что в темноте никто не увидел моих гримас: я, кажется, никогда не научусь переносить спокойно этот глубинно-горький, ни с чем не соизмеримый вкус.
Голоса Романа Бастурмина и Лизы Танненбаум.
Голос Докладчика.
Голос отца Ткаченко
Голос Радиослушателя
Затухание.
Прояснение.
Докладчик: Перехвачена депеша от агента Интересных Сил. Спроецированная на плоскость человеческого языка, она принимает порой не присущую ей в оригинале конкретику. Выслушивая, следует помнить, что материал является гораздо более абстрактным и отчужденным, чем местами звучит. Итак, после затухания — прямая речь. (затухание)
Лиза: Алло? Всё это что-то значит? Где… всё? Я?..
Докладчик (прояснение): …сложилось. После <период времени> поисков, удалось досконально установить, что феномен выглядывания явно коррелирует со вспышками популярности препарата <препарат Ди>, в иных субкультурах именуемого «музыкальный порошок». Таковые корреляции наблюдаются, начиная с середины 1960-х, когда лекарственные средства, содержащие <препарат Ди>, поступили в широкую продажу. К счастью, распространение феномена выглядывания ни разу не приобрело характера пандемии и всякий раз затухало само собой, в силу собственно присущих причин. По нашим оценкам, насчитывается от пяти до семи волн распространения <препарат Ди>, сопровождающихся экстремально высоким числом зафиксированных случаев выглядывания, до 25 в год (2001). Само выглядывание можно охарактеризовать как катастрофическую форму деформации человеческой личности, сквозь которую начинает проглядывать (затухание)
Лиза: Странно, непонятно. Рома? Ты здесь? Ты вообще должен быть здесь?
Роман: Лиза, здравствуй. Огласи, пожалуйста, тему сегодняшней нашей передачи. Слушатели хотели бы, чтоб она была оглашена твоим голосом.
Докладчик (прояснение): Можно привести здесь показания одного из потерпевших в терминальной стадии выглядывания. Это будут тяжелые, но необходимые слова. Мы должны помнить, сколь немногое отделяет нас от непоправимого саморазрушения. Итак, потерпевший Игорь Л., 50 лет (затухание)
Роман: Это музыкальный порошок. Лиза, не волнуйся. Это пройдет.
Лиза: Что пройдет? Я тоже пройду? Мне кажется, это знакомые мысли, но кому знакомые?
Роман: «Dumb drug». Было, по-моему, в «Докторе Хаузе». Да. Наркотик тупости. Непонятно. Зачем люди его принимают. Такие умные, что ли.
Лиза: Мне кажется порой, что я просто голос в темноте, и больше никого вокруг. Я тупая, как колхозные грабли.
Докладчик (прояснение): Надо признать, что я сидел на <препарат Ди> лет восемь — это если плотно, а так, до того, еще лет пять. В последние годы я скорее был там, чем здесь — выучился под ним работать, водить машину, общаться с семьей, попутно избавился от алкогольной и никотиновой зависимостей. Сочинял длинную путанную историю про группу друзей, что-то пытающихся совершить в затухающем мире — бросил на середине, когда совсем потерялся. Теперь вот пытаюсь переделать — было там кое-что небессмысленное. Зачем я так жил? Что там искал?.. Вообще, надо сказать, это было плохо. До определенных пор совершенно плохо, а что было дальше, то история другая. Плохо и физически, и умственно, и душевно. Положительного подкрепления никакого, вообще. Ни на одном из уровней. Но я всё равно чего-то там искал день за днём, сам не понимал, чего… Каждый вечер решал, что всё, что дальше некуда, а потом с утра шел в аптеку, и… снова решал, что всё. Эффектов отмены — я сталкивался несколько раз в поездках — практически не было. Легкая бессонница, решаемая безрецептурными препаратами. Каждый вечер я зарекался, а потом, каждое утро, возвращался туда, где совершенно не хотел быть, просто у меня там оставалось что-то, чего я (затухание)
Лиза: Очень всё спутанно. Может, послушаем слушателя? Радиопослушаем послушателя.
Роман: Там то же самое. Мы вас радиослушаем, дорогой вы наш радиослушатель. Говорите, будьте пожалуйста добры.
Докладчик (прояснение): …наконец понял, в чем была идея. Если не говорить о последнем этапе, что всё-таки совсем другое дело, очевидно одно: <препарат Ди> критически ослаблял действие так называемого «немедленного ума». Буддийские схоласты до сих пор не пришли к согласию, существует ли «немедленный ум» как отдельная сила, или это просто концептуальная абстракция. Я тоже не особо в курсе, но <препарат Ди> влияет именно на него. Процесс перетекания двойственного ума от одной формы к другой замедляется, искажается. Становится видно, как одна фаза ума сменяет другую, и особенно видно, что ни в одной из этих фаз он не является собственно ничем, помимо…
Докладчик: Затухание! Затухание! Затухание!!! Прошу прощения, что вам довелось такое выслушать. Опустим же завесу жалости над этой сценой…
Роман: Будет болтать, пока действует препарат.
Лиза: Тогда, может, послушаем?
Роман: Ты уже подсела?
Лиза: Подседают, чтоб подвзлететь.
Роман: Да и мне нормально. <препарат Ди> метаболизировался в другую форму <препарат Ди>. Действие слегка изменилось. Давайте дальше.
Докладчик: В завершении надо отметить, что потерпевший получил травму личности, несовместимую с дальнейшей жизнью в человеческом обществе: хроническое выглядывание. Во имя милосердия было решено подвергнуть его выдиранию, но было поздно: потерпевший настолько глубоко погряз в своих пороках, что стал недосягаем для наших приборов. Ныне он проживает в деревне в Тульской области, подвергаясь там невиданным страданиям выглядывания уже даже без применения <препарат Ди>. Любой ценой остановить распространение <препарат Ди> — вот что требует от нас совесть и здравый смысл! (затухание)
Лиза: А что это вообще за «интересные силы»?
Роман: Да какие-то онанисты космические, как обычно. Не обращай внимания. Они только болтать умеют. Размножают мозги доверчивым токсикоманам. Ты как? Я будто спрыгнул на ступеньку вниз, спустился с горного плато в долину. А только стало интересно…
Лиза: Ну да, тоже. Здесь даже птицы поют о другом. Сейчас бы музыку послушать… Такую, чтоб с душой… Но и не легкую, Рома.
Роман: Слушаю и повинуюсь.
(поет красивым женским голосом) Long time, long time ago we had been god and goddess…
Комментарий Лизы: Спасибо. О таком я и мечтать не смела. Надо бы в аптеку…
Комментарий отца Ткаченко: Необходимо помнить, что <препарат Ди> ослабляет не только действие «немедленного ума», но и саму способность к моментальному самораспознаванию. Это обоюдоострый — или, не будет преувеличением сказать, — обоюдотупой инструмент. Всё, что <препарат Ди> может дать — это условия для аналитической медитации. Но отнять он может нечто несравнимо большее.
Комментарий радиослушателя: Вроде дозвонился наконец, а где сама передача? Ох и дурят же нашего брата…