— Смотрите, что я нашла на столике в своей комнате, — Антонова, бледная и осунувшаяся, как после тяжелой болезни, но уже почти нормальная, продемонстрировала листок желтоватой бумаги. Где-то мы такой уже видели. Все по очереди хмыкали, качали головами, передавали листок дальше.
«Путь к звездам начинается с зарядки», — такая подпись стояла под рисунком. На самом же рисунке была изображена бодрая длинноволосая девочка лет десяти, склонившаяся над лоханью для умывания. Всё на рисунке дышало свежестью.
— Вечером его не было, — уверенно сказала Антонова. – Ночью я много думала, а потом вдруг как будто что-то лопнуло, и я поняла, что делать. А утром эта картинка. Как будто даже далекая-далекая музыка заиграла…
— Это неспроста, — согласился я, но никто не обратил на мое согласие ни малейшего внимания.
— Рисунок по технике как у Патриарха тогда, — сказал Роговской. – Странно. Ты уверена, что его не было?
Антонова пожала плечами, словно услышала какую-то глупость.
— Что ж, Лен, помыться тебе точно не повредит, — беззаботно улыбаясь, сказала Денисова.
— Тома, я тебя умоляю, — в голосе Антоновой прозвучали какие-то новые, незнакомые пока нотки. – Побереги свой яд для тех, кто к нему еще не привык. У меня на тебя уже толерантность отросла до жопы. В общем, я тут для себя кое-что поняла: я должна начать всё с начала. Для меня еще ничего не потеряно. Я вот как эта девочка. Я должна, мне надо просто умыться и посмотреть на всё новым взглядом.
Мы призадумались.
— Как ты себе это представляешь чисто практически? – Толик попытался замаскировать озадаченность, но удалось это неважно.
Вообще, Роговского становилось по-настоящему жаль. Он же за нас за всех отвечал. За весь этот наш бродячий цирк.
— Мне надо очистить репутацию, — просто ответила Ленка. Тома Денисова было усмехнулась, но как-то не очень уверенно.
— Это само по себе неважно, но сейчас мне необходимо. Я не могу позволить, чтобы меня обвиняли в том, чего я не делала, — продолжала она. – Мало всех этих глупостей, которые я натворила в действительности. Меня тут еще обвиняют в двух безумных преступлениях. Так вот, я не намерена это терпеть. Понимаете?
— Тебя же никто по-настоящему не обвиняет, ты что! – удивился Салтык. – Нам же всё объяснили!
— Понимаешь, Славочка, они думают, что могут обвинить меня в чем угодно, просто потому что я такая. В любой гадости. И я стерплю, потому что я и правда такая. Так вот – хуй им на рыло, понятно? Отныне я не такая и терпеть ничего не буду. Я их просто мордами ткну в то, что они все дебилы. Понятно вам?
Мы озадаченно переглянулись. Я обрел дар речи первым.
— Лен, мы всё понимаем, но у нас же… важное дело, ты помнишь?
Антонова яростно сверкнула глазами.
— Это и есть мое важное дело, понял?
Я понял. Сам же и говорил, причем говорил не раз, что важное, то самое, зачем мы шли, происходит с нами здесь и сейчас…
— Ну так что, вы со мной?
Все посмотрели на Роговского. Кому-то решать, а прочим — оставить за собой право на упреки и нытьё уже потом, когда решение прорастет своими последствиями.
— Лена, мы тебе поможем, но направлять процесс должна будешь ты сама, — решение Толика сюрпризом не стало.
— Конечно. Спасибо. Я в вас не сомневалась.
А вот я бы решил иначе. Нас же, в конце концов, предупреждали. Но решения принимаю здесь не я, и это к лучшему.
К окончанию завтрака подошел Виктор Романович Мухтаров, казенный нарочитый по нашим делам. Это был высокий худой человек средних лет, рыжебородый и рыжеволосый; маленькие блеклые глаза его шныряли по бледному веснушчатому лицу, как обеспокоенные тараканы. Голос у него был глухой, интонации чуть нерешительные. Мне он сразу понравился.
Мухтаров задал нам серию стандартных вопросов, мы ответили на них правдиво и подробно. Он без особого энтузиазма попытался подловить нас на противоречиях и не подловил. Вдруг я понял, что он похож на Роговского в далеком будущем (как если бы оно было), после двадцати лет непрерывных разочарований. Интересно, один ли я уловил сходство?
— Уйдет в архив за недоказуемостью. — Перспективы нашего «дела» были нарочитому совершенно ясны. – Сейчас нам проще всё это спустить на тормозах, чем доказывать вашу невиновность. Потому что в таком случае нам придется искать настоящих виновников, а их давно и след простыл. Вы уж простите, что так вышло.
Сказав так, он не утерпел и бросил заинтересованный взгляд на Антонову. «Как же, наслышаны». Та словно не заметила. Но это была уже другая, дельная отрешенность. Что-то там про себя она уже решила и теперь примерялась к деталям.
На том Мухтаров откланялся, но тут нас посетила хозяйка. Не утруждая себя приличной случаю беседой, она перешла к делу.
— Так вот, касательно маленькой моей просьбы. Она действительно маленькая, можно сказать, незначительная. В этом вот домике обычно живет Карлуша, сын братика моего. Он в отъезде сейчас. Вернется уж к зиме ближе. Ну это мы так говорим. Так вот, по правде говоря, пропал он. Исчез. Месяца два тому назад.
— Вы просите нас помочь в поисках? – деловито заговорил Салтык. – Мы, конечно, всё, что в наших силах. Можете рассчитывать.
— Не совсем так, — Софья Власьевна была чуточку нерешительна, и этой ей было очень к лицу. – Я, в целом, знаю, где он находится. Почти уверена. Но мне нужно убедиться, во-первых. А во-вторых…Тут деликатный момент.
— Да-да? – подбодрил хозяйку Толик.
— Карлуша вел своеобразные изыскания. Он очень странный мальчик, но еще более – талантливый. Учился и работал в столице, подавал надежды как ученый маг, потом, судя по всему, что-то узнал такое, чего молодому человеку, да тем более магу, лучше не знать, и вернулся немножко… странненьким. Ничего такого, не сумасшедший, и припадков никогда не было, но как-то всё делал немножко не так, невпопад. Затеял у себя какую-то машину конструировать, ну вы, должно быть, видели. Долго делал, то бросал, то вновь брался, что-то рассказывал такое, будто у него что-то не ладится, что-то незначительное, а так бы она уже работала давно. И тут беда, это уже я недоглядела, надо было ему помочь вовремя, а я как-то не могла решиться… Связался он, в общем, с сектой.
Салтык еще более посуровел. Суровые воители не любят сект.
— Секта под названием «Вольные рисовальщики». Она у нас даже не запрещена – тут скажем спасибо господину Оборину. Чудаки такие, ходят всё время в черных плащах и капюшонах, чтоб лицо прикрывали, даже в жару. Он к ним ходил месяца, наверное, четыре, сначала рассказывал мне что-то, потом перестал. А я, дура, и не слушала его, что он там рассказывает… В общем, я подозреваю, именно они и повинны в его исчезновении.
— Похищение?
— Нет, не думаю, что похищение… Они каким-то образом, насколько я понимаю, вынудили Карла покинуть город – то ли попросили его что-то найти или совершить в обмен на что-то, ему нужное, то ли просто сказали, что там где-то он сможет добыть то, что давно искал.
— Добыть что-то, необходимое ему для завершения изобретения, этой машины?
— Да, я так полагаю. Но, к сожалению, я очень плохо слушала, что Карлуша рассказывал мне о своих делах… а он рассказывал много…
— Восстановление памяти?.. – полуутвердительно сказала Антонова, следившая, оказывается, за разговором. – Курган?..
— Увы, — Софья Власьевна развела руками. – Не получается. Я слишком хорошо умею не слушать. Навык, очень полезный в жизни… но тут, к сожалению, сработавший во вред.
— Так нам надо выяснить, что эти художники сделали с вашим племянником, куда его отправили? – продолжал уточнять Роговской. Он чувствовал себя в своей тарелке – события принимали нормальный человеческий оборот. Куда-то идти, кого-то расспрашивать, кого-то спасать.
— Не торопитесь, пожалуйста… я в целом представляю, где он находится. Он, по моим сведениям, не дошел. Всё, что мне нужно сейчас – это найти его журнал… его дневник, который он перед уходом оставил этим своим новым друзьям. Там могут быть действительно важные записи.
— Как они относятся к гостям, эти «рисовальщики»?
— Как и любая секта. Если вы сумеете усыпить их бдительность, они будут пытаться вас обработать. И в это время вы сможете выкрасть документ.
— Может быть, вы даже знаете, где он лежит?
— Не уверена, но полагаю, что в их библиотеке на втором этаже, где-то на продольных стеллажах в левом крыле.
Чкалова немножко виновато улыбнулась, словно извиняясь за то, что она так много знает о том, где что лежит у чужих людей.
— А вы, некоторым образом, затрудняетесь сделать это самостоятельно из-за Владимира Андреевича? – рискнул поинтересоваться я.
— Вы попали в самую точку, — после длинной паузы, с видимым удовольствием глядя на меня, ответила хозяйка. — Некоторым образом.
«Дом Художника» располагался совсем недалеко, всего в трех кварталах от усадьбы Чкаловых. Местный филиал секты выглядел достаточно серьезно: он занимал всё трехэтажное кирпичное здание с двумя черными подъездами и парадной с толстенными колоннами. Плана у нас никакого не было. Памятуя о наказе Оборина, мы не слишком усердствовали.
План, однако, и не потребовался. На входе никого, дверь не заперта. Скованно озирались, мы вошли в тускло освещенную прихожую, начали заглядывать во все комнаты, которые были темны и безлюдны.
— Вы кого-то искали, молодые люди? – одна из дверей, такая же неприметная, как и все прочие, была открыта, и на пороге стоял здоровенный детина в черной рясе. Выглядел он, впрочем, безоружным и беззлобным.
— Я извиняюсь, — сказал я, инстинктивно предполагая, что беседу с сектантами должен вести я, потому как у Салтыка это получится еще хуже. – Это же Дом Художника?
— Верно, — согласился детина. – Только худрука нашего сегодня нет. Все послушники за город поехали, практику делать. Так что через неделю приходите, раньше смысла нет.
— Это вам что-нибудь говорит? – Я протянул ему рисунок, найденный Антоновой. Тот осмотрел его внимательно, но без особого воодушевления.
— Чистый Колодец, по-моему. Это на востоке, улица Чертановская, вроде. Могу ошибаться. Техника неплохая, рука твёрдая. А вот взор банальный и поверхностный. Извиняюсь, конечно. Но это не наши.
Что ж, не вышло – так не вышло.
— Мы вообще вот по какому вопросу. У вас был послушником некий Карл… по фамилии, что ли, Чкалов. Или по другой фамилии. В общем, он исчез, мы его ищем, — сказал я.
— Племянник Софьи Власьевны, что ли? – удивился детина. – Вы что-то поздно спохватились, он давно уже того-с…
— Вы его знали?
— Я-то? Да не то чтоб знал, так, здрасте-до свиданья. Он не наш вообще был. Нормальный вроде пацан, но не из наших. Послушание не принял, как-то выторговал у худрука право слушать занятия, когда хочет, в библиотеке работать. У нас вообще так не водится, но для него, видите, исключение сделали. Они с худруком спелись, тот-то у нас любит поговорить обо всяких умных делах, а Карл так вообще.
— …а вообще хорошо, что вы от Софьи, я напрягся сначала, — говорил Матвей (так звали старшего послушника, не поехавшего на практику по причине болезни живота, внезапно пришедшей и необъяснимой), пока мы располагались в его (на самом деле, конечно, чьем-то чужом) кабинете. – Местные с нами не очень как-то. Мы ничего, стараемся культурно по мере сил – но нет. Наладить с ними отношения не можем. Уже года три тут обитаем, потихоньку изучаем обстановку… дела тут делать – лучше не придумаешь. Энергии феноменальные! Но люди вот так себе, с ними каши не сваришь. Софья с Володей – еще нормальные, но местные коренные, они тут всё. Такое впечатление, что они всё тут знают, и молчат. Молчат именно от того, что всё знают. Наш худрук большие надежды возлагал на местных жителей, они должны же еще чего-то уметь и помнить… может просто слишком хорошо помнят, пёс их знает…
О худруке этого Дома Художника мы уже узнали больше, чем могли бы надеяться, будь оно вообще нам надо. Звали его, кстати, Сергей Федотов. Отношение Матвея к руководителю было каким-то многосуставчатым, в пределах одной фразы оно могло меняться от восхищения до мелкого злорадства.
— Вообще, конечно, Карл был гений, чего уж там! – Матвей время от времени бросался что-то рисовать на доске, и это всё выходили абстрактные фигуры, но мы чувствовали себя так, как будто вместе пили вино и с наслаждением пировали, и проистекало это ощущение явно из рисунков. На доске появилось резкое, изломанное лицо, мастерски очерченное едва ли десятком резких линий, и мы сразу же поняли, что Карл да, Карл был совсем не тем бледненьким мальчиком-изобретателем, который изображал из себя ученого, потому что боялся подойти к девушке. Карл был фигурой! (Я чувствовал, что безудержно пьянею).
— Он приблизился к тайне Белых Столбов ближе, чем все мы, вместе взятые, — продолжал разглагольствовать Матвей (он тоже был уже изрядно пьян). – Это наш худрук должен был у него учиться, а не наоборот. Но тут уж кто умный, а кто дурак, пусть и умнейший дурак. Наш-то столько всего знает, что не может уже эти свои знания сдерживать, они лезут из него, словно солома из дырявого матраса, только спрашивай. Ну и я поговорить о делах люблю, а хули! Вообще, я вижу, с кем можно откровенно разговаривать, а кого надо просто взять за воротник, развернуть лицом к двери, и придать, ебать их тремя козлами, ускорение. Вы нормальные ребята. Это вы позавчера тут выступали? Пиздец, не то слово. Молодцы, отожгли. Хотите рисовать научу? Здесь вообще руки не нужны, хуй бы с ними. Здесь надо видеть уметь, ви-деть, вы понимаете? Вот я сейчас увижу… что увидеть? Браток, как тебя – Вадим? Слава? Да, Славик, вот чего увидеть? Скажи – нарисую!
— Дневник этого Карла нарисуй нам, — пошутил Салтык и несмело гоготнул над своей шуткой.
— Тебе лично нарисую, — принял вызов Матвей. – Поехали!
Десять секунд спустя доску украсило очень подробное изображение небольшой книги в замшевом переплете. Казалось невероятным, что такое можно исполнить одним-единственным мелком.
И, что самое удивительное, после того, как послушник Матвей очистил доску от всех рисунков, я совершенно протрезвел. Да и товарищи мои тоже.
— Пожалуйста, — сказал Матвей, с гордостью взирая на свою работу, — дневник Карла как он есть. Если он, конечно, вообще существует в природе.
— Говорят, он существует в вашей библиотеке, где-то на стеллажах в левом крыле, — деликатно подсказал я.
— Нихуя там уже не существует, — разухабисто ответил Матвей – похоже, в творческом задоре он не заметил исчезновения предыдущих рисунков и остался пьян. – Весь архив, который там пылился слева, продан Обществу Реконструкторов. На прошлой, блять, неделе. Проебали вы свой миг удачи! – И Матвей пьяно захохотал.
Воцарилась неловкая тишина.
— Наверное, имеет смысл попытать счастья в этом Обществе Реконструкторов? – робко предположила Антонова.
— Попробуйте, — Матвей выразительно пожал плечами, будто показывая, что сам-то уж точно пробовать бы не стал, по крайней мере, без особой на то необходимости. – Только поосторожней там, не ешьте ничего и не пейте. А то придете в себя в колодце, голые и обесчещенные. Все.
Посмеявшись над своей шуткой, Матвей объяснил нам дорогу и проводил к выходу. Тома Денисова как раз успела обыскать библиотеку и стояла на грани видимости, жестами давая понять, что вернулась она с пустыми руками. Впрочем, Матвею никакого дела до нее не было: иллюзорный хмель явно терял над ним власть, рисовальщик зябко ежился. Было заметно, что он вообще-то сильно не в порядке.
— Ребят, вы заходите, если что, — прощаясь, сказал он. – Посидим, поговорим. Порисуем. Честно говоря, страшновато мне здесь – скорей бы уж наши вернулись. Людей-то нет почти.
По дороге спорили – надо ли идти дальше, не надо ли. Салтык и Толик были однозначно «за»: наконец-то началось что-то осмысленное, поиски, интриги, сюжет, — Денисова строго возражала, да и я тоже. Мало ли, что там за реконструкторы. Антонова колебалась, явно не понимая, чем это может помочь ее личному «расследованию». Эдгар задумчиво молчал.
Дело разрешилось само – вышли на Столбовую Площадь, и как-то само собой направились в Храм Ткача-на-Столбах, посоветоваться с Обориным. Как-то это даже было приятно и лестно, зайти поговорить к Патриарху – просто по дороге, раз уж всё равно мимо проходили. Эдгар тщеславного нашего энтузиазма не разделял и остался снаружи. Его, впрочем, можно было понять.
Оборин встретил нас сдержанным радушием. Времени у него явно было не в избытке, поэтому перешли сразу к делу.
— Софья Власьевна просит нас помочь с Карлом, — начал Толик. – Вы, должно быть, знаете, ее племянник. Его дневник, или даже журнал, мог бы пролить свет на некоторые обстоятельства…
Патриарх внезапно проявил большую заинтересованность, и вскоре, умело задавая вопросы, вытянул из нас все подробности дела.
— Ступайте к Реконструкторам, вреда от этого точно не будет, — резюмировал он. – Но у меня будет одна просьба. Если вы всё-таки найдете дневник Карла, ознакомьтесь с его содержанием. Софья не оговаривала этот вопрос? Нет? Тогда обязательно прочтите, что там. Это может быть важно именно для вас.
Мы собрались было идти, но я не удержался и всё-таки спросил у Оборина про Карла и секту Рисовальщиков. Патриарх неохотно пояснил, что Рисовальщики появились в Белых Столбах вскоре после него самого (как будто все тут обязаны знать, когда это было), заняты тем же, что и все пришлые – пытаются разгадать кое-какие «древние тайны», но не очень-то в этом, судя по всему, преуспевают, хотя и пользуются оригинальными методами. Карл же… Патриарх не смог скрыть пренебрежения. Племянник Софьи Чкаловой. Вот его главная заслуга. Три года мастерил машину по созданию отрывных календариков с полезными советами на каждый день, но так и не завершил свой труд. Ученый, о чем тут говорить.
На улице нас ждал неприятный сюрприз: Эдгара нигде не было видно. Мы подождали минут десять, нервно расхаживая по площади и переругиваясь о каких-то мелочах; крепли непонятные подозрения. Эльф никогда прежде не заставлял себя искать или ждать, было в этом нечто противоестественное. Громче всех сетовал Салтык. Я поглядывал на него с раздражением, как на разголосившееся животное, и вдруг заметил, что из-под его нагрудной пластины заметно выглядывает белый уголок конверта.
— Слав, это у тебя что такое? – бесцеремонно спросил я, указывая пальцем. Салтык не без замешательства извлек из-под брони бумажный конверт, покачал головой, словно не веря своим глазам, открыл его, достал письмо.
— От Эдгара, — ошеломленно ухмыляясь, сказал он. Письмо было коротким.
«Друзья! Приношу искренние извинения за столь бесцеремонное исчезновение. Только что я встретил своих сородичей, времени нет даже попрощаться: вынужден следовать за ними, открываются самые неожиданные грани реальности. Впрочем, уверен, что в скором времени мне представится возможность принести извинения лично. Я помню, что в долгу перед всеми вами, а также о том, что обещал кое-что Сергею. Он мне, впрочем, тоже кое-что обещал, и это я тоже помню. До скорого свидания!»
Письмо было написано нервным каллиграфическим почерком, а изящная печать не оставляла сомнений в подлинности документа. О том, как оно попало Салтыку под грудную пластину, лучше было не думать.
— Жаль, — произнес Толик. – Сейчас бы нам пригодились его навыки выслеживания.
— Свободный художник, — с неожиданным раздражением откликнулась Денисова. – Хочу – с одними иду, хочу – с другими. Всё свое ношу с собой, ни минуты на сборы…
— Да, это номер, — согласился Толик. — Что делать будем? Серег, ты вроде с ним больше всех общался, как думаешь?
— К этому шло, — неохотно, стараясь избегать бешеного взгляда Салтыка, ответил я. – Ему кое-что из здешних реалий крайне не понравилось.
— А что ж ты молчал?! – прорычал Салтык.
— Слава, если б ты увидел то, что видели мы… — усилием воли я заставил себя замолчать на самом интересном месте, — короче, тут надо понимать, что вернуться он обещал не просто из вежливости. Я бы воспринимал это как реальное обещание. Сказал – так вернется. Может даже, послезавтра.
— В любом случае, мы должны двигаться дальше, — подвела черту под дискуссией Антонова. – К Реконструкторам.
И мы пошли дальше. К Реконструкторам.
Общество Реконструкторов располагалось в длинном запущенном двухэтажном доме; со всех сторон его подпирали глухие серо-черные заборы, за заборами, во глубине дворов, буйно заросших дичающими яблонями и сливами, угадывалась вялая активность. Явно не самый оживленный район города.
Войдя в дом, мы долго бродили по плохо освещенным коридорам, почему-то стесняясь стучаться в двери; наконец, откуда-то спереди потянуло пряным живым дымком, заслышались людские голоса. Вскоре мы оказались в довольно большом, со вкусом украшенном помещении, полумрак которого можно было назвать скорее уютным. Колонны, скрывающие в промежутках затемненные, укрытые бордовыми портьерами ниши, витые бронзовые светильники, зеркала в человеческий рост, изящные столики, стойка бара в глубине…
Собственно Реконструкторов в зале было немного, человек десять, а то и меньше. Мы сразу же ощутили на себе заинтересованные взгляды. Выглядели люди престранно – были они одеты по старинной моде во всё кожаное, простроченное блестками; мужчины носили витые усы, предававшие им изысканный вид, женщины были коротко острижены и порывисты в движениях. Разумеется, на нас никто не глазел, однако незамеченным наше появление не осталось: откуда ни возьмись, появился карлик в скрипучем кожаном костюме – вылитый житель глубин! – не говоря ни слова, провел нас к большому столику, предложил садиться, и лишь потом очень вежливо осведомился, не угодно ли нам побеседовать с председателем клуба. Мы, конечно, выказали такое желание, заказав так же и напитков. Напитки принесли сразу, председатель заставил себя подождать минут пятнадцать. Потягивая зелье через специальные соломинки, мы молча осматривались, стараясь по обрывкам долетавших до нас разговоров взять в толк, в какой компании мы оказались и как же здесь себя держать. Или, может быть, старался так лишь я, а остальные, не озадачиваясь, отдавали должное изысканным коктейлям и сбитням.
По разговорам было ясно, что общество подобралось высококультурное. Говорили о политике – именно то, что и положено понимающим людям говорить о политике. Ругали дремучее и алчное жречество, иронизировали над неуклюжими попытками правительства внести оживление в имущественно-денежные взаимоотношения, а о перспективах расширения народного самоуправления на местах отзывались с явной опаской. Насчет того, какой народ заселяет «эти земли», мнение собравшихся было едино.
В общем, при желании можно было почувствовать себя как дома. В кругу лучших людей родного городка.
— Знаете, что здесь самое беспросветное? – горячился какой-то усатый юноша. – Чем грубее и ниже во всех отношениях человек, тем более он убежден в своем праве заглядывать в чужую жизнь и, представьте, давать советы. Нет, мы вообще не знаем, что существует такие понятия, как «личное пространство», «частная жизнь», ну и вообще всё, что отличает личность от обыкновенного, среднего, так сказать, представителя… То есть, господа, речь даже не о том, что нормальное, естественное человеческое право быть личностью у нас попирается — это было бы еще поправимо, с этим можно было бы как-то ужиться. Но они вообще не догадываются о том, что кто-то может… что как-то вот… что их эти невежественные, узколобые критерии попросту не могут быть применены… что они попросту не вправе…
— В этих землях всегда так всё было, и никогда ничего не изменится, — мрачно согласился кто-то.
— Ну а самое безнадежное – в том, что власть всегда, всегда принимает сторону серого стада. Вы можете себе представить, что будет, если этой… если собраниям этой черни достанется еще больше полномочий? А ведь всё к тому идет, уже ни для кого не секрет, что центральная власть устраняется от управления на местах, отдает всё на откуп местным собраниям…
— Да и сами они, между прочим. Солдатня и мужланы. Поскреби любого вельможу, увидишь точно такого же жлоба. Раньше дворяне были утонченными поэтами, музыкантами, скульпторами. А сегодня даже общество просвещенных иноземцев не удерживает иного вельможу от варварски грубых, прямолинейных суждений в адрес тех из нас, кто посмел подняться над окружающей серостью… Можете себе это представить?
— Нет, нет, — сокрушался усатый юноша. – Уже нет никакой силы оставаться в этих землях. Кого ни спрошу – все либо пакуют чемоданы, либо уже отплыли за море. Никогда в этих землях ничего не будет. Никогда…
Наконец подошел председатель Клуба, церемонно поздоровался, сел с нами за стол. Это был крупный холеный мужчина лет тридцати пяти, с хорошо поставленным голосом. Звали его Эдуард Петрович. Мы сообщили, что давно наслышаны об этом Обществе и хотели бы вступить. Он выразил некоторое пикантное сомнение касательно нашей готовности стать членами общества. Мы передали привет от Карла Чкалова. Эдуард порадовался такому знакомству, но заметил, что это еще не повод для вступление в Общество. Мы решили раскрыть карты, признавшись, что разыскиваем пропавший дневник Карла. Эдуард очень оживился, заявив, будто знает, что нам делать дальше, но объявив при этом, что ни о каком вступлении в данное Общество не может быть и речи.
— Вам, конечно же, нужно в общество Реконструкторов, — с видом врача, после долгой череды ошибок установившего правильный диагноз, сообщил председатель.
Мы потрясенно молчали. В зале словно стало светлее. Казалось, что даже полному идиоту с первого же взгляда должно было стать ясно, что ни нарочито изысканный интерьер, ни фантазийные платья посетителей не имеют ничего общего ни с каким «обществом реконструкторов».
— Ну вы уж нас за дураков-то не держите, — строго глядя на Эдуарда, произнес Салтык. Боги, с затаенным восторгом подумал я, он же до сих пор ничего не понял!
— Слава, — сказал я тихим, безучастным и, надеюсь, трагичным голосом, — раскрой глаза. Мы в клубе для мужеловов.
— Вас не должно это смущать, — радушно пояснил хозяин, — в этом нет ничего предосудительного. По крайней мере, в нашем городе. А в том, чтобы просто ошибиться дверью, нет ничего предосудительного даже по нормам Хамовников. Пойдемте, я вас провожу.
— Так вы из Хомячья, я правильно понял? – спросил Эдуард, когда мы покинули зал. – Буквально на днях был, знаете, совершенно аналогичный случай – вооруженные люди из Хамовников тоже искали общество Реконструкторов, и тоже попали к нам. Вы не поверите, насколько я рад, что сегодня всё обошлось без скандала. Среди тех, прошлых, был такой высокий, сутулый… так вот, он такое закатил, едва поняв, где мы и что, едва не вышел скандал. А с виду такой многообещающий молодой человек…
— Романчук, — шепнул я Толику, тот понимающе кивнул. (Понимающе? Так это для меня одного, что ли, новости? Ужас какой-то, живу как во сне…)
— Ну вот и пришли, — сказал хозяин, останавливаясь перед большой, парадного вида дверью с округлым верхом. – Проходите, пожалуйста. Всего доброго, очень рад был познакомиться… Вы уж не обессудьте, что так вот… что? Вы что это? Что такое?! Почему вы..! Да что же это опять! Арнольд, Арнольд! Ромуальд, Ромуальдушка! Пожалуйста, срочно сюда! Тут наши гости, у них опять!..
Темнота уменьшалось. Это было очень неприятно. Неприятно не для меня (в темноте не было никакого «меня»), а вообще. Само «уменьшение темноты» (уменьшалась она, как будто затягивалась горловина мешка с темнотой) и «неприятно» были одним и тем же явлением.
Должен же быть какой-то «я». Это неправильно, что его нет. Когда «я» вернется, ему всё это очень не понравится. Надо срочно искать точку опоры. Пусть само намерение искать ею и станет.
Так появилось «я», хоть и временное, непрочное. Темнота всё уменьшалась, а точнее, сужалась. «Я» попытался вспомнить, что вообще можно делать, но вспомнилось только какое-то «бум-бум», «бум-бум», «бум-бум». Этот звук был очень важен для настоящего «я», которое скоро вернется и будет очень недовольно. А его нет. Значит, его надо включить, и тогда, вернувшись, «я» ничего не заметит.
«Передай Важному – тут одни попугаи!» — пробормотал внутри кто-то посторонний, какой-то сиюминутный предшественник большого «я». (Именно его он и подразумевал под «Важным», а что он имел в виду, говоря про попугаев, теперь не узнает никто).
А новорожденное «я» всё било и било в большой барабан – раз-два, раз-два. И тьма перестала сужаться. А потом снова пошла расширяться. Скоро расширилась до того, что я понял, что лежу с открытыми глазами, смотрю в грубый каменный потолок, а где-то рядом что-то тягуче капает.
— Оклемался! – звуки с трудом сложились в слова. Я повернул голову; восприятие отставало от движения, картинка двигалась неприятными рывками.
Хаотичное отупение стремительно проходило; я узнал голос Антоновой. Она колдовала над чьим-то телом. Я вдруг понял, что лежу совершенно мокрый, а в груди у меня пылает звезда.
Еще я не дышал. Вспомнив об этой необходимости, сделал несколько вдохов и выдохов; звезда в груди начала меркнуть, и стало ясно, что это всего лишь нестерпимая боль.
Впрочем, нет – нестерпимой она стала сейчас, а секунду назад была вообще за гранью.
— Ни хуя себе! – сказал я с совершенно невообразимой интонацией. Потом повторил, остолбенело вслушиваясь в то, что когда-то было моим голосом. – Ни хуя себе! Парам-пам-пам.
Антонова не отвечала – она откачивала Салтыка, я ее не интересовал. Рядом лежал Толик, чуть поодаль, небрежно, как хлам – Тома Денисова. Я встал, потом поднялся и снова встал, уже держась за стену. Подошел к Денисовой. Та не дышала. Я похлопал ее по щекам под аккомпанемент большого барабана. Тома открыла глаза.
— Ни хуя себе, — строго сказал я и повернулся к Толику. Проделал с ним то же самое. Повторил ритмичную формулу. Ленка перестала возиться с Салтыком и смотрела на меня глазами огромными, как фонари.
— Салтык, вставай! – сказал я, забывая о главном. Слава, впрочем, был в глубоком обмороке и ничего не слышал. – Лена, буди его.
Антонова послушно потрепала его по щекам. Салтык открыл глаза.
— Слава, надо дышать, — косясь на меня, объяснила ему она.
— Ни хуя себе. Парам-пам-пам. — И Салтык послушно задышал.
Не сказать, чтобы вскоре, но через какое-то время все пришли в себя настолько, чтобы обсудить сложившееся положение дел. Последнее, что мы четко помнили – это дверь к Реконструкторам. Дальше – туман.
— Я еще помню, что этот Эдик чего-то вдруг переполошился, позвал своих подручных, а мне сильно врезал по голове, — рассказала Антонова. Никто кроме нее этого не припоминал.
— Отравили, — мрачно произнес Салтык.
— Да не то слово, мальчики, — Антонова оглядела нас с видимым презрением. – Нас же предупреждали – ничего не есть, ничего не пить. Хоть не обесчестили вас? И на том спасибо скажите. Я вот не пила. Так что если б не эта аномалия с дыханием, не знаю, что бы было… Дыхалку-то я вам просушила, нахлебались, а дальше что делать — без понятия была. Не знала, как завести.
А дело было так. Лена Антонова очнулась в толще ледяной воды, выплыла на свет в какую-то боковую шахту, затем, отдышавшись, начала нырять за всеми за нами. Меня, судя по всему, вытащила последним. Уточнять было незачем.
— Кто-то нам тут помогает, — собравшись с мыслями, сказал я. Все смолкли и вопросительно на меня уставились.
— Кто-то вчера с вечера нашептал мне заклинание типа «Биение Жизни», — нехотя объяснил я. – Я его и не знал толком. А сейчас я вот каким-то образом умудрился его активировать из совершенно бессознательного состояния. Смешно, правда?
— Охуительно смешно, — согласился Салтык. – Почему мы должны тебе верить?
— Да не верь, — отмахнулся я. – У кого какие мысли по поводу происходящего?
— В зале я видела одного из ее обвинителей, — сказала Денисова, указывая на Ленку. – Ищак, что ли? Лицо прикрывал, но всё равно я его узнала.
— Я тоже видела, — призналась Антонова. – Не придала значения, и видимо, напрасно. Только его фамилия не Ищак, кажется, а Зелепукин. Кстати, по заклинанию: я слышала удары, как сердце бьется, только громко было — потолок гудел… Сережа, ты удивляешь.
— С этими-то всеми разберемся, — прервал нарождающееся расследование Толик. – Надо сперва сообразить, где мы и что. А уж потом решать.
А находились мы в пещере, слабо и неравномерно освещенной какими-то живыми кристаллами. Низкие неукрепленные своды с безобразными натечными образованиями, горбатый пол без единого ровного пятачка – всё здесь говорило о нерукотворности. Впрочем, метрах в двадцати свет был ярче, и там вроде бы угадывался контур старой деревянной крепи. Посовещавшись, мы решили идти туда – не нырять же обратно в темную пучину вод.
Идти было неудобно и мокро, дышать было больно, страшно трещала голова, которой я не замедлил обо что-то удариться – я замыкал процессию, моего лица никто не видел, и одно только это и было тут хорошо. Всё остальное было плохо.
Салтык скрылся в проходе (да, деревянная крепь не почудилась), за ним Роговской. Удивленные возгласы, искаженные эхом. Какие-то хрюкающие, хрипящие звуки. Лязг металла. Брань. Еще один удар макушкой о камень, радужные круги. Темно-серый, испещренный киноварными прожилками, пол перед глазами. Как же хорошо лежать и не вставать.
Однако всё хорошее рано или поздно кончается. Когда сознание перестало закатываться за горизонт по параболе боли, валяться непонятно где стало неудобно. Я медленно поднялся на ноги, втягивая голову в плечи, защищаясь ладонью. Я был один. Впереди – тишина. Неизвестно, сколько прошло времени. Неизвестно, сколько я провалялся, долбанувшись об какой-то сталактит. Неизвестно, где все, и живы ли они.
Неизвестно, что это вдруг за свет впереди – переливчатый, радужный.
Я натянул на себя защитное заклинание и двинулся вперед. Без малейшего энтузиазма. Неизвестность уходила, и лучше от этого не становилось. В общих чертах было уже понятно, что там, впереди. Я много читал. Если повезет, у меня будет секунд десять. Судя по звукам, у Салтыка с Толиком эти секунды были.
Если не повезет особо – не будет ничего.
Так и есть. Наши сидят рядком вдоль стены, уже совсем бледные и неживые, а в центре зала сидит… стоит…
До чего же они красивые. Метровый студенистый столбик с совиной головой, безо всяких признаков конечностей. Полупрозрачный. Переливающийся всеми цветами радуги. Как будто радуга у него внутри. Как будто он съел радугу. И радуга поет изнутри.
Красивый до слез, до дрожи. Дух захватывает, какой красивый.
Несколько шагов вперед. Василиск меня не замечает, внимательно разглядывая своих пленников. Какая разница – я-то его вижу. И он прекрасен. А я не чувствую своих шагов. Никаких десяти секунд у меня нет и не будет. Это всё.
Поворачивается, смотрит на меня. Как радуга с глазами. С глубокими черными глазами, в которых так хочется отыскать свое отражение. Я начал искать себя в зеркально-черных глубинах. И нашел, нашел. Сразу же нашел.
Там – я. И тут – я. И мы, и я, и смотрим я на я.
Где же – я?
Только музыка звучит. Музыка радуги.
Пусть звучит. Пока есть музыка, можно обойтись и без всякого «я». Это так легко.
# Manowar Master of the Wind
— Сережа, ты что, тут спать залег? И где василиск? – знакомый голос неприятно ввинтился в сладкое безмолвие. Пора вставать. Кто я, где я. Как было хорошо. И как через секунду будет плохо.
Я открыл глаза. Мы находились в комнате скелетов. Наши все, к счастью, были живы, хотя и бледны. Скелеты были чужие и старые. Василиска не было.
— У меня болит голова, — посторонним голосом сказал я. – Тошнит от всего. Пойдемте отсюда.
— Что ты сделал с василиском, Сергей? – спросил Роговской.
— Не знаю. Может, он просто отошел поссать. Пойдем отсюда, а?
Выбирать направление долго не пришлось – из скелетного зала был один лишь выход. Если не считать входа. Мы пошли дальше – на этот раз я впереди. Мне было так плохо, что бояться было просто нечем.
(Почему я просто не отхлебнул из синей склянки? Загадка. Не подумал. Думать тоже было нечем).
В следующем зале, который был уже не пещерой, а нормальной человеческой комнатой, никакого нового василиска, к счастью, не оказалось. Зато нашелся большой непонятный агрегат, похожий то ли на недоделанный ткацкий станок, то ли на выпотрошенный кем-то рояль. На самом видном месте лежала увесистая записная книжка в бархатном переплете. Это был тот самый дневник изобретателя Карла, племянника Софьи Власьевны Чкаловой – точь-в-точь как на рисунке.
Кроме большого станка, ничего в комнате не было. Массивная дубовая дверь была приоткрыта, виднелась едва освещенная лестница наверх. Ну и ничего удивительного: в самом деле, не через колодец же они сюда лазили.
Хотя – василиск…
— Я там у скелетов всякое барахло видел, — сказал Салтык безотносительно к происходящему. – Вернемся? Чего оставлять-то.
Я листал дневник, крупные торопливые буквы прыгали и расплывались, как во сне. Дневник обещал стать любопытным чтением. Не вслушавшись в слова Салтыка, я машинально кивнул.
— Так что, Сергей, про василиска ты не в курсе? – Толик попытался привлечь мое внимание и привлёк, пусть не с первой попытки. – Можно нам возвращаться, как ты считаешь?
— Думаю, можно, — морщась от боли в голове и глазах, ответил я. – Давай, правда, посмотрим. Сокровища василиска, всё-таки.
— А он точно не вернется? – спросила Антонова.
— Боги, ну откуда мне знать… есть у тебя что-нибудь от головы? Сделай, будь добра…
Ленка начала совершать многозначительные пассы, багровый сумрак в моей голове стал чуть прозрачней, и мысль о василиске удалось подумать в полном объеме. Куда он, в самом деле, пропал? Что я с ним сделал? Или что он со мной сделал?
И еще не стоит сбрасывать со счетов возможность того, что все мы сейчас сидим в той комнатке, и в этот самый момент василиск начинает нас есть.
— Вы будете смеяться, но мне кажется, что я этого василиска победил силой мысли, — сказал я, но никто то ли не услышал, то ли не поверил, что я серьезно. Пригибаясь и подворачивая ноги на бугристом осклизлом полу, мы пошли гуськом в обратную сторону, и вовремя. Ибо в тот же самый момент за дверью послышались шаги и голоса – кто-то спускался. И делал это так уверенно и беззаботно, как может лишь хозяин.
— Этот ваш не выползет?.. – густой, слегка брезгливый мужской голос сделал бы честь разбогатевшему кондитеру.
— Не ползает он, хватит уже, — успокоили его. – Каждый раз спрашиваешь, как будто не это самое…
— Книжка-то где? – третий.
— Тут была вроде… нет? Ну, значит, наверху осталась. Толку с нее.
Судя по голосам, заговорщиков было как минимум четверо. В том, что это заговорщики, не могло быть никаких сомнений.
— Соседи кого-то опять в колодец спустили, слышал?
— Сегодня?
— Ну.
— Бардак.
— Доиграются… Как бы только нас не зацепило.
— Обязательно зацепит, когда начнут разбираться. Спросят – чего молчали-то?
— А мы что-то знаем?
— Бля, об этом только что в кабаках не говорят. Хотя уже, может, и говорят.
— Ну и что ты предлагаешь? Пойдем, что ли, их у Васьки отобьем?
— Ага, давай… тут всё вроде… Филипп, ты закончил?
— Давно. Вообще я не понимаю, почему у нас тут всё открыто, заходи, кто хочешь, бери и делай с реконструкцией что угодно и когда угодно. Может и книжица не наверху, может ее уволокли просто.
— Василиск уволок, да.
— А серьезно. Как ты считаешь, может, он сам где-то тут ходит, мы работаем, а он ходит и посматривает – как там у чуваков проходит реконструкция. Для себя работаем или для него…
— Да Васе это похуй.
— Я что ли про Ваську твоего? Я про рисовальщика. По-хорошему, его-то и надо было в колодец. А не в янтарь закатывать. Из янтаря он вылезет. Из янтаря даже ты, Тарасик, вылезешь рано или поздно.
— Но вылезет совсем не такой… ха-ха… ладно, болтать-то уж хватит, неуютно тут как-то. Закончил – так пойдем. Наверху посидим. До скольких держать теперь, Филюха? До семи где-то?
— Ну еще пару часов хотя бы. Пошли наверх, да. Там спокойней как-то. Ключа у тебя, что ли, нету? Вообще просто блеск. Мы сюда без ключа шли потому, что ты его забыл, или потому, что давно уже дверь даже не запираешь? А вообще, представь, когда у нас начнет получаться, а тут такой бардак? А?
— Ну пошли, ладно уже. Больше не буду забывать.
Голоса загадочных реконструкторов начали удаляться. Протяжно заскрипела дверь. Хорошо, что они спустились без ключа. И почему только не боятся василиска?
— Сидеть нам тут теперь два часа, — задумчиво сказал Роговской. – Как минимум два. Пока они там что-то своё…
— А может, поднимемся и кому-нибудь, что называется, голову оторвем? – нарочито вкрадчивым голосом предложил Салтык.
— Да вроде незачем. Слышал же – они тут не при чем. Тем более, уж лучше бы потише нам – предупреждали же. И книжка теперь в наших руках.
— И мы знаем, что Карла, живописца нашего, закатали в янтарь, что бы это ни значило, — поддержал беседу я.
— Откуда он, кстати, может выбраться, — многозначительно поднял палец Салтык.
Вернулись в зал скелетов. По своей части я нашел немного – пару бумажников, не слишком туго набитых заклинаниями, несколько слабых колец и камней. Со всем этим можно было разобраться позже. Дневник Карла – вот что меня привлекало в первую очередь.
Основной темой дневника был, конечно, поиск. Карл строил машину, способную дать ему определенную власть над окружающими явлениями, и по какой-то не вполне ясной причине был уверен, что задача решаема. Сбивчивые записи показывали, что машина уже действовала, уже давала какой-то результат – восторг, которым пылали сумбурные строчки, имел заразительный эффект. Однако события развивались циклически – восторг сменялся изумлением и разочарованием, которому на смену приходила научная трезвость и готовность работать до победного конца. Имен и адресов Карл избегал, ограничиваясь сокращениями и каким-то подобием личного шифра, однако делал он это без особого тщания, не слишком беспокоясь, и кое-где проскальзывали знакомые фамилии, что позволяло оценить масштаб изысканий. Обращался он и к Оборину, и судя по всему, к своей тетушке, что было зашифровано особенно старательно (уже по одной этой старательности можно было догадаться, о ком идет речь), посещал и Дом Художника, и Клуб Реконструкторов, упоминал еще много незнакомых мне имен и организаций – кого безучастно, а кого и с живым интересом.
Чем дальше, тем более короткими и резкими становились записи. Ученая объективность исчезала, текст становится более эмоциональным и спутанным; заметно изменился даже почерк. Некие И. и З., которых еще в середине дневника Карл упоминал в качестве своих союзников, теперь вызывали у автора всё больше раздражения. Он упражнялся в сарказме, описывая, как один из них откровенно боится, что машина действительно начнет работать, а другой только и думает о том, чтобы украсть у первого (а также у самого Карла) нечто ценное. Работа, тем временем, не ладилась, а сроки – из дневника не было ясно, кем и с какой целью установленные, — поджимали. Алхимик открытым текстом заявлял, что машина либо не работает, либо полностью игнорирует попытки контроля, и оперировать ей совершенно невозможно. Идея, что хорошо бы «сходить в Чертаново и раскопать дыру как следует«, высказанная сперва в ироничной манере, по мере упрочения неудач начала сгущаться и твердеть. Даже не представляя, что это значит (а я не представлял), догадаться, что идея вредная и глупая, было совсем не сложно. Мысль «подправить что-то в Чертаново» становилась всё более уверенной по мере деградации стиля и почерка. Последняя же запись была откровенно тревожной:
Всё как нарисованное. Предпрыжковое состояние. Или нет. Или состояние прохода через дыру. Ощущение, что сам рисуешь все предметы, которые окружают (а себя?). Возможно, с пониманием, что рисовать можно как угодно и что угодно.
На этом дневник обрывался. Неудивительно, что эти «реконструкторы» не нашли в нем ничего полезного. Интересно, кстати, что же они собирались реконструировать?
— Ну, пора уже наверное, — Салтык, весь увешанный изъятым у скелетов оружием, начал проявлять нетерпение. Да и правда – по мере того, как боль в голове и груди стихала, просыпался аппетит. Сколько ж это сейчас там у них наверху времени?
Лестница – едва освещенная, с древними стоптанными ступенями, вырубленными, скорее, не под человеческую ногу, — вела в караульную будку, расположенную во внутреннем дворе. Вперед со всеми предосторожностями послали Денисову (та даже сделалась невидимой, чего я раньше в ее исполнении не наблюдал), но всё это было напрасно: никого не было ни в караулке, ни поблизости. Реконструкторы были беспечны, как может быть беспечен только человек, уверенный, что у него нет решительно ничего, что могло бы кого-то всерьез заинтересовать.
Напротив будки был древний колодезный сруб. Тот самый «Чистый колодец», в который нас было отправили? Только сейчас я понял, какой же я на самом деле грязный – после всех этих кувырканий в сыром пещерном полумраке. Моих товарищей, судя по всему, озарило тем же, и вскоре заскрипел ворот, поднимая на поверхность полную бадью ледяной воды – той самой воды, которая несколько часов назад едва нас не поглотила.
— О боги, хорошо-то как, — сильным и молодым голосом произнесла Антонова, очень похожая в этот момент на ту девочку с картинки. Воцарилось заинтригованное молчание: сходство заметили все.
— Ну, чего уставились? – удивилась Ленка.
— Как, уже заработал колодец? – послышался вдруг совершенно чужой голос. Незаметно к нам подошел какой-то невысокий, но по виду довольно важный господин в длиннополом черном плаще.
— Работает, всё в порядке, — ответила Антонова.
— Отлично! Я думал, задача потребует больше времени, — обрадовался господин. – Я правильно понимаю, расчеты все вести я должен с вашим шефом? Или нет?
Мы замялись, не зная, что и сказать. Господин истолковал это по-своему, после секундного колебания сняв с пояса увесистый мешочек и передав его Антоновой.
— Очень вам благодарен. В любое время, пожалуйста, приходите, пользуйтесь колодцем. Это только ваша заслуга, что он отныне действует. Вы даже не представляете, какую оказали нам услугу.
— От чего же, представляем, — произнес Толик. – С кем имею честь?
— Пивцов Карл Фролович, — охотно представился господин, — один из хозяев данного домовладения.
— Анатолий Роговской. Скажите, будьте любезны, от чего же это ваши арендаторы травят случайных гостей и сбрасывают их тела в колодец?
Пивцов вздрогнул и отшатнулся. По тому, как он это проделал, показалось, что неожиданностью вопрос для него не стал.
— Мы там скелетов видели – уйму, — спустя полминуты сжалился Роговской. – Они же не сами туда попали. Не своей волей.
— У нас тут есть поверье, — слегка успокоившись, начал оправдываться хозяин, явно понимая, что обстоятельства не особо-то благоприятствуют беседе о поверьях, — поверье, что колодец сам выбирает своих жертв. Каждый, кто входит в этот дом, подвергает себя определенному риску. Я не могу утверждать этого наверняка, но мне представляется, будто бы колодец обладает своей собственной волей.
— Жертвы, однако, не помогали, если судить по состоянию колодца?..
— Ну не совсем… иногда вода немного поднималась, можно было зачерпнуть, прежде чем она снова уходила… впрочем, связано ли это с жертвами, кто его знает, люди-то пропадают…
— А мне кажется, всему этому есть простое мирское объяснение, — как бы невзначай произнесла Денисова.
— Возможно, возможно, — снова заторопился Пивцов. – Однако люди пропадали такие разные, что никакой человеческой системы в этом… ну, может быть, она и есть, но сыскать ее никто так и не смог…
— А искали?
— Конечно, и не один десяток лет. Но если вы желаете провести собственное расследование, вы можете во всем на меня положиться. Кто знает, может быть, именно вам суждено раскрыть зловещую тайну Чистого Колодца?
Сказав так, Пивцов испросил разрешения откланяться, в чем ему, конечно, отказано не было. Сердечно попрощавшись и повторив свое приглашение в любой день и час приходить к Колодцу и черпать полной мерой, Карл Фролович ушел.
Какое-то время мы молчали, умываясь благословенной водой. Сначала смывалась усталость минувшего дня, затем уходили прошлые обиды и разочарования, потом наступала очередь надежд и страхов. Жаль, что эту воду нельзя взять с собой.
Основательно намывшись, мы подошли к единственному светящемуся окну дома. Окно не было занавешено; по комнате, обставленной с претензией на изысканность, но на деле лишь перегруженной декоративными элементами, расхаживал, заламывая руки и произнося что-то отсюда неслышное, председатель клуба, человек, собственноручно спустивший нас в колодец. Никакой злости на него мы уже не испытывали. Ни о какой мести не могло быть и речи. Запутавшийся председатель был откровенно жалок.
Понимающе переглянувшись, мы направились в сторону дома Чкаловой, не без труда находя путь среди хаотично набросанных улиц Старого города. Стоял поздний вечер, и было бы очень некрасиво заставлять хозяйку беспокоиться.
Голос Декламатора
Голоса Романа Бастурмина и Лизы Танненбаум.
Декламатор (артистически горьким голосом): Закрытый аэродром. Вслушайтесь в звучание слов. «Закрытый аэродром…» Какая горечь, какой парадокс… Аэродром — клочок земли, открытый небу. Участок тверди, слитный с пространством. И вот — закрыт. Закрытый аэродром… Читая эти строки, всё существо вопит: «как, в каком мире вообще такое возможно?!». И тем не менее аэродромы закрываются. Один за другим — закрываются. Или, сказать точнее, их — закрывают.
Звездная болезнь. Другое словосочетание, звучащее противоестественно и кощунственно. Что это означает? Звезды, прекрасные и недостижимые, начали вдруг наводить на людей недуги? Немыслимо. Болеют сами звезды? Страшно.
На самом деле, увы, правда и то, и другое. Это немыслимо, и это страшно. И именно это послужило причиной того, что на отдаленном аэродроме в окрестностях Тулы впервые в человеческой истории проросли страшные слова: АЭРОДРОМ ЗАКРЫТ.
Стояла осень. Золотая осень 1911 года. И есть какая-то горькая ирония в том, что именно Серафиму Павловичу, великому человеку и звездопроходцу, славному не только лишь в мире рифм и гармоний, выпала печальная честь стать закрывающим аэродромы. Он первым из живущих узрел с высоты своего полета, как средь корабельных сосен аэродрома проступили золотые, но столь страшные буквы, образованные вековыми лиственницами, высаженными неведомо когда и кем… В силах ли мы представить мудрость древних строителей, которые не только возвели для нас врата с земли в горные выси, но и точно предвосхитили время, когда эти врата будет должно затворить? Вскоре после этого звездная болезнь, собиравшая всё более жестокую дань, сама собой пошла на убыль…
Декламатор (после паузы, еще более горьким голосом): Сама собой?.. В ту же годину гениальный Серафим Павлович отложил перо, уединившись в своей башне; выбор между пером и шпагой был совершен за него самой жизнью. Чувство долга велело ему принять свою участь без колебаний, но радости не было в том решении. Последние годы жизни великого Павловича, печально известные нам как «поэта бесславные серые дни», не прибавили ему славы в образованных кругах, но обессмертили имя его в глазах тех, кто посвятил жизнь свою заботам о нашем с вами покое.
Да. Не за горами тот день и час, когда будет закрыт и последний аэродром. Пусть и нет в наших рядах первого закрывающего, пусть крылатый медальон с цифрой «1» навеки зарезервирован за Поэтом и Воином… Но имя его живет в сердце каждого закрывающего, и потому в глубине души каждый из нас хоть чуточку, но первый.
А когда настанет и твоя пора вырасти из-под земли деревянным истуканом, помни о том герое, о том человеке, который совершил это впервые.
Честь и слава. Память и честь…
Роман Бастурмин: А вообще бесит меня, что малую авиацию всю просрали.
Лиза Танненбаум: Рома, речь вообще-то не совсем об этом.
Роман: Да какая разница. Просрали же. Оправдываются теперь.
Лиза: А, ты шутишь. Извини, я сразу не поняла.
Роман: Ты вдумайся. Меня бесит, что я никогда не полечу на Ан-2 из Киржача, блядь, в Муром. Вот реально. Кроме шуток. Батя мой сколько летал — штурманом, пассажиром. А я уже не полечу никогда. Теперь представь, каково им? Они путешествовали через свои аэродромы к звездам. И не только…
Лиза (перебивает): И звезды путешествовали к ним. Вот что значит.
Роман: Говорю же — не только. Это как раз об этом. Я и хотел сказать, что люди путешествовали не только к звездам, но и звезды путешествовали к ним. А ты, блистая интеллектом и произношением, меня сбиваешь с толку. Рядом с тобой я начинаю чувствовать себя педантом, зацикленным на логичности и последовательности…
Лиза (перебивает): Звездная болезнь!
Роман: Это да, это и есть, когда «звезды приходят к людям». Как говорится, «окно Овертона работает в обе стороны». Чем больше пакостишь ты в небе, тем больше шансов привлечь его, неба, к себе внимание.
Лиза (пытается перебить, но Роман замолкает сам): Внимание неба, тобой же изгаженного. Мне нравится, как это звучит, но…
Роман (перебивает, интонации мстительные): Но лучше такого не надо.
Лиза: И, я так понимаю, внимание звезд будет не сильно избирательным.
Роман: Да. Не сильно.
Лиза: Ты опять скажешь, что я невнимательная…
Роман (перебивает): Неизбирательная. Как та звезда, что обращается к людям через аэродромы.
Лиза: А я звезда… ах я звезда… Какая-то песня в голове вертится, такая милая, старая…
Роман: Отвлекаешься. Звезда капризная и злая.
Лиза: Ничего не злая. Просто про лиственницу не поняла. Причем тут надпись? И лиственница?
Роман: Двойка тебе по ботанике. Лиственница среди сосен. Сосны, они какие? Зеленые. Вечно. А лиственницы?
Лиза: Листопадные? Листопадные?
Роман: Именно! И когда приходит осень, лиственницы делают что?
Лиза: Листопадные!
Роман: Верно, желтеют. И тогда что у нас открывается сверху?
Лиза: Лиственницы?
Роман: Открывается форма лиственничной посадки среди сосен. И лиственницы были высажены так, что через много лет их сомкнутые кроны сложились в огромную надпись: АЭРОДРОМ ЗАКРЫТ. Золотую на зеленом. Красиво же? Если с высоты птичьего полета. Но там был поэт, они тоже иногда летают будь здоров.
Лиза (напевает мечтательным голосом): Ich bin ein stern…
Роман: Звезда так звезда. Погромче сделаю… Песня, кстати, очень грустная и совершенно не о том, о чем ты ее поешь. И ладно — никто из наших слушателей сегодня немецким не владеет.
Лиза: Кстати, а ты знаешь, что лиственница единственная из деревьев совершенно не подвержена гниению?
Музыка
#Subway to Sally Feuerkind