Первый же храм, повстречавшийся путешественникам, оказался испорчен. В небольшой деревне, названия которой никто не запомнил (серые заборы, подозрительные взгляды редких прохожих, насупленная тишина вокруг) сунулись в храмовый комплекс то ли Ткача, то ли Громыко, и на пороге обомлели. Девушки остались в притворе, Слава и Роговской сделали несколько шагов вперед, потом почти одновременно развернулись и вышли, не проронив ни слова. Храм был скверен, и словами это было не передать; посвящался он отныне Девнуулу, а с иконостаса таращились, бессмысленно и жадно, трое девнууловых подручных – Баран, Таракан и Чемпион.
Делать в таком храме было, конечно, нечего. Прохожие не сильно помогли – одни на все вопросы отвечали усмешками и странными маленькими шутками, другие с неожиданной злобой посылали путников куда подальше, словно и не боясь задирать четверку сильных и хорошо вооруженных людей. Удивительно было, как вообще уцелело поселение вокруг храма Девнуула, почему не разбрелись люди или не зажгли пропавшее святилище — если, конечно, Обращение не произошло буквально на днях.
Что, как мы понимаем, если и меняет дело, то не сильно.
— Сухаря придется искать уже из Котлов, — мрачно резюмировал Колыванов, когда компания покинула негостеприимную деревню. – Без божеств тут никак. По-моему. Если у кого-то есть другие варианты…
Роговской, вспомнив о своей роли, с усилием прервал отчужденное молчание.
— Нет, у меня тоже нет никаких вариантов других, — как бы нехотя согласился он. – Тамара, Лена – не повторите попытку?
— Бесполезно, — довольно равнодушно откликнулась Денисова. – Бесполезно повторять. Ничего не изменилось. Не найдем мы его тут.
— А я бы так не сказала, — голос Антоновой звучал задумчиво. – Сережа жив, это я точно знаю. Но он сейчас в какой-то странной истории, поэтому нам до него не достучаться. Мы должны попробовать завтра, или через пару дней. Лучше с божьей помощью.
Всё это, конечно, уже не раз прозвучало – теми или иными словами – за несколько часов, прошедших с момента потери.
— Надо было выпустить кишки этому Воробьеву, — с чувством произнес Вячеслав Колыванов. – Он во всём виноват. Если б не эти клоуны…
Так он говорил — медаль, однако, выбрасывать не спеша.
Таинственное исчезновение тела Сергея сплотило отряд. Необходимость спасения товарища (пока это спасение возможно в принципе) вела друзей вперед. Каждый счел своим долгом ухватиться за возможность обрести ясную и во всех смыслах важную цель, пускай и не простирающуюся до конца пути.
Только странное дело: как Сергей пропал, каждый начал испытывать мутное, скучное ощущение, будто он не живёт, а слушает рассказ о своей жизни. Ощущение поддельности происходящего то утихало, то разгоралось вновь; поделиться им не было никаких сил, каждый переживал это сам с собой.
Отсюда следовало, что Сухова надо было отыскать и вернуть любой ценой. Буквально любой.
Хотя, как все втихомолку понимали, и это тоже — элемент наваждения.
В Нижние Котлы вошли уже в сумерках. Дорога, ведущая сквозь густой, неприветливый и в каком-то смысле даже неприятный лес, так не похожий на леса Прихомячья, постепенно спускалась, и вот путникам открылась прекрасная панорама, о которой считает должным упомянуть каждый путешественник, имевший удачу опуститься в Котлы с востока. Обширная лесистая котловина, на дне которой слабо угадываются огни домов и линии улиц, покрыта плотным янтарным маревом, изумительно преломляющим лучи заходящего солнца. Словно армия небесных всадников изящно гарцует в восходящих потоках, совершая последние приготовления к параду пред ликами верховных божеств!
Так описывал это удивительное атмосферное явление известный Антон Нефедов. Наши путешественники, поглощенные своими заботами, не нашли увиденное столь волнующим.
Спуск в котловину не отнял много времени.
Профессор Спиридонов ужинал без аппетита. Известия, поступавшие с периферии, были одно другого мрачней и причудливей. О таком не писали в книгах. Профессор Спиридонов остро ощущал собственное бессилие – все знания, что почерпнул он из прошлого и которые передавал, по мере сил и таланта, любознательным студентам, в сложившихся условиях не стоили ни гроша. Ученики, казалось, уже начинали это осознавать, и маскировали растущее разочарование преувеличенно уважительным обхождением.
Не доев отбивную из парной оленины, профессор приступил к десерту: даже сегодня крошечные яблочки, сваренные в сахаре со специями, казались невероятно вкусными. Словно уже что-то зная, половой принес Спиридонову двойную порцию сладкого, но профессор отогнал сгущающиеся подозрения, с силой поставив на них клеймо нелепости. Он был умным человеком, не чуждым самоиронии, и это душевное свойство нередко его выручало, не позволяя утратить ощущение почвы под ногами.
В «Охотном ряду» было по обыкновению людно. Профессор, облюбовавший этот трактир с самого прибытия в Нижние Котлы (не в счет лишь первые месяцы, когда Спиридонов разрывался между собственной столовой Кафедры и кухней Елены Олеговны Касьяновой, с которой, увы, так и не сложилось толком, лишь несколько головокружительных недель остались в памяти, как будто бы источая терпкий и пряный аромат почти свершившегося), еще несколько дней назад приметил компанию путешественников, пришедшую с востока – две совершенно одинаковые девушки, в которых не было решительно ничего человеческого, и трое несимпатичных молодых людей, — приметил и даже неоднократно имел с ними беседу. В хороший год пришельцы могли бы служить идеальным олицетворением людских пороков, причем даже в виде некоего гротеска, но сейчас они почти не выделялись на общем фоне. С удивлением (и радостью – приятно отвлечься от тягостных мыслей) профессор Спиридонов отметил, что «Охотный ряд» принял на постой еще одну группу чужаков, включающую двух девушек и двоих же молодых людей. Несмотря на то, что выглядели путешественники усталыми и огорченными, и лица их были темны от каких-то непонятных пока переживаний, профессор поневоле залюбовался. Молодые люди представлялись благородными и отважными, одна из девушек была сказочно красива, а другая – тоже, но какой-то нездешней, дикой красотой. С интересом, но без особого удивления профессор отметил, что новая компания явно знакома с той, что гостит в «Охотном ряду» уже несколько дней, но дружеских отношений между ними явно нет. Видимо, земляки, заключил Спиридонов.
Колебался профессор недолго. Подозвав полового, он попросил угостить пришельцев фирменным охотничьим десертом – крошечными засахаренными яблочками и хорошей трубкой местного зелья. Такое угощение выглядело как нельзя более уместно: уставшим и озадаченным путникам надо было восстанавливать и силы, и доброе расположение духа. Гости, охотно принявшие подношение, вскоре оживились, и одна из девушек – зеленоглазая и золотоволосая, от одной улыбки которой можно было растечься лужицей, но потом собраться и совершить немыслимый подвиг, — жестами попросила профессора присоединиться к компании. Что тот безо всякого промедления и сделал.
Паладин в черной кольчужной рубахе с начищенными до блеска стальными наплечниками представился Анатолием Роговским; в его маленьких цепких глазах профессору почудилась странная нездешняя печаль, смешанная с полузабытым, навсегда обузданным страхом. Высокий мужественный рыцарь с декоративным шрамом на левой щеке заявил красивым грубым голосом, что его зовут Вячеслав Колыванов; что-то не так было с его именем, представился рыцарь чуть более четко, чем требовали обстоятельства. Было в беловолосом великане нечто подкупающее, детское. Златовласую нимфу, наряженную в красное с бежевым по жреческой моде (профессор без труда распознал в ней посвященную Алены), звали Елена Антонова. Несмотря на такую земную красоту, во взгляде жрицы, в ее манере держаться не было видно ни распущенности, ни капризной пресыщенности мужским вниманием. Вторую же девушку, невысокую и темноволосую, широкую в кости, но обладающую точеными чертами лица и спокойным уверенным взглядом больших темно-серых глаз, профессор не смог как-то квалифицировать. Да, одежда и оружие выдавали в ней ведунью-охотницу, посвященную Леты, но было и еще, еще что-то, о чем профессору трудно было составить мнение за те секунды, пока руки их приветственно соприкасались. Имя девушки – Тамара Денисова – также не сказало профессору ничего особенного.
Николай Фирсович Спиридонов, профессор кафедры практического религиоведения, доктор душеспасительных наук, по привычке бросил на себя взгляд стороннего человека. Пожилой благообразный господин, высокий и статный, гордый обладатель пышной седой шевелюры и аккуратно подстриженной каштановой бороды, выглядел в кругу молодых людей, как преподаватель среди любимых студентов. Хорошо бы, подумал он, мои студенты действительно были такими. Или хотя бы наполовину такими, как эти симпатичные молодые люди, неведомо почему выступившие из Хамовников, но пришедшие в Нижние Котлы по восточной дороге, со стороны Белых Столбов.
Хотя бы вечер, подумал вдруг Спиридонов, провести в кругу тех, кто достоин профессорского общества. Подумал – и сам усмехнулся, и покачал головой, словно в шутку упрекая себя за такое бесстыдное самолюбование.
— Наука требует жертв, с этим согласны все, — рассказывал профессор, азартно жестикулируя вилкой, на которую был насажен крошечный огурчик. – Есть, однако, определённые проблемы с тем, от кого она требует этих жертв. С моей стороны, конечно, было бы крайне бестактным выносить какие-то суждения о местных жителях, тем паче о той их лучшей части, что является студентами или слушателями нашей многострадальной Кафедры. Однако именно по части жертв у нас со студентами назревает катастрофическое недопонимание. Отчего-то им кажется, что ради науки они всегда могут пожертвовать кем-то другим. Тем более что вопросы жизни и смерти здесь, как вы, наверное, уже заметили, порой стоят не так остро, как в других регионах. Если называть вещи своими именами, смерть здесь то и дело балансирует на грани какого-то фарса. Студент во время практических занятий спокойно может заколоть собаку. Или другого студента, например, выбранного жребием. Или даже не выбранного, просто в виде шутки. Поскольку последствий это особых всё равно не вызывает, относятся к этому достаточно снисходительно…
— Собака-то чем провинилась? – чуть раздраженно спросила Денисова.
— Ничем, конечно, — развел руками профессор. – Равно как и жаба. И неуспевающий студент. И какой-то посторонний человек, который попросился послушать лекцию, остался на практическое занятие, а пока все увлеченно наблюдали за ритуалом выпрядания нити жизни, демонстрируемым вашим покорным слугой, вырвал – без посторонней помощи! – себе сердце.
— Так уж и без посторонней?.. – усомнился Роговской.
— Абсолютно! Что, впрочем, пошло нам только на пользу: удалось поднять его так, в разукомплектованном состоянии – к счастью, навыки имеются, а условия благоприятствуют. А сердце его использовали еще несколько дней для иных ритуалов. И только потом вернули владельцу, который, как вы понимаете… начал, что называется, проявлять беспокойство…
— То есть здесь можно жить даже без сердца? – полюбопытствовал Толик.
— Ну, жить – понятие относительное, и ответ зависит от того, что вы собственно называете жизнью. Богатая тема для академической дискуссии, богатая. Во всяком случае, без сердца здесь можно ходить, выполнять несложные хозяйственные работы, рассуждать на отвлеченные темы. Является ли это жизнью – судить не мне. Я религиовед, а не богослов.
— А умереть здесь как? Можно?
— Можно и умереть, — не растерялся профессор, явно наслаждающийся беседой. – Умереть тоже легко. Легче даже, чем жить. Но смерть здесь обратима в значительно большей степени, чем в обыкновенных районах. Не случайно сюда стекаются отовсюду тяжело больные, практически обреченные люди – здесь перед ними открываются такие возможности, о которых где-нибудь в Загорске или в Туле человек не может и мечтать. Вы об этом не слыхали? Это, право, очень странно. Как говорится, сейчас бы всё бросить, и в Хамовники… Глупо, глупо шучу и прекрасно это понимаю.
Будь там я — может, вспомнил бы кое-что, обрывок старого разговора, намек на какие то особые, вновь открывшиеся обстоятельства… Но в том-то и беда, что меня там не было.
— Профессор, мы были бы очень вам признательны, если б вы поведали нам в двух словах – кто за что в Нижних Котлах отвечает, что тут в чести, а чего лучше избегать, — солидным голосом попросил Роговской.
— В чести, избегать… — профессор пожал плечами. – Город как город, вы знаете. Люди немного замкнуты и боязливы – слишком много в последнее время всяких диковин выплывает из леса. Большие храмы Ткача и Громыко, а также Клавы; они пользуются у населения огромным уважением. Лучше их не осквернять без особой на то необходимости, хе-хе. Простите мне профессиональный цинизм. Есть храм Леты, но он, как бы это сказать, на полулегальном положении. По целому ряду причин. В частности, есть определенные разногласия по поводу правил охоты. Храм Асмарала, тоже на полулегальном – по причинам вполне понятным. Жрецов Кургана, капища которых разбросаны по окрестным лесам, местные не очень любят – считают, что они в открытую выступают за лесовиков и против людей. Возможно, в этом есть доля истины. Про остальные религии сказать особенно нечего – представлены постольку-поскольку.
— Ну а помимо церквей?
— Светской власти как таковой не существует – по традиции градоначальники избираются из верховных иерархов доминирующих церквей. Или даже уже не избираются, а занимают главенствующее положение явочным порядком — право, не знаю, избирал ли кто-либо Кондрата Молотова, нынешнего коменданта… Цех алхимиков можно было бы назвать влиятельным, если бы он свое влияние хоть как-то использовал бы. Но он не использует. Да там преимущественно даже не алхимики, одно название. Травники скорее. Город смотрит сквозь пальцы на то, что они получают всё необходимое от эмиссаров Кургана, до тех пор, пока алхимики держатся поодаль от городских дел. Это достаточно очевидный момент. Что еще? Ремесла не развиты, столица относительно недалеко – всё привозим. Архимаг Кротов давным-давно мертв, поэтому магические искусства должного развития не получают: оживать он по каким-то своим причинам отказывается, а исследователь из мертвеца, как мы понимаем, невеликий. Осенью в городе проводятся Сентябрьские Потехи, праздник урожая на местный лад, очень красочное и заразительное мероприятие…
— А какую роль в происходящем играет ваша кафедра? – полюбопытствовала Лена.
— О, Кафедра… Ваш покорный слуга немало потрудился ради того, чтобы Кафедра практического религиоведения Загорского Университета не играла здесь никакой роли. Это было непросто – течение жизни каждого стремится прибить к тому или иному берегу. Но я всё же справился. Мы просто изучаем религии в целом и отдельные религиозные практики в условиях, наиболее для этого приспособленных самой природой. Кстати, дорогие друзья, буду очень рад видеть вас на завтрашней моей лекции, или же, если вам недосуг, с удовольствием побеседую с вами на интересующие вас темы по ее завершении. Найти нас нетрудно – высокое белое здание в двух кварталах южнее по Никитинской улице. Мы занимаем там первые два этажа. Так что милости прошу.
Заметив, что профессор Спиридонов намерен откланяться, Роговской поспешил сделать очередной заказ. Следующие полчаса прошли в доброжелательном рассеянном молчании – вдыхали и выдыхали прохладный ароматный дым, смаковали крошечные, истекающие терпким пряно-сладким соком яблочки.
— Нам повезло с вами, — доверительно обратился к профессору Колыванов. – Я вижу в этом перст судьбы.
— Указующий перст судьбы, — уточнил профессор. Его глаза слипались, да и путешественники выглядели совершенно расслабленными.
— А у нас друг умер, — сказала Антонова и заплакала.
— Здесь это поправимо, — попытался утешить ее профессор.
— Вы не понимаете… он умер в Чертаново… мы хотели принести его тело сюда, чтобы попробовать оживить, нам так подсказали… но по дороге тело исчезло…
— Само исчезло или украли?
— Неизвестно. Похоже, само. Словно бы ушел, и не просто встал и пошел, но специально обставил это как побег…
— Наверное, не обставил как побег, а просто бежал? – попытался уточнить Спиридонов.
— Непонятно, профессор, всё это так непонятно… ну зачем, скажите, ему бежать?..
«Ваш же друг, вам виднее», — хотел было ответить профессор, но нашел в себе силы смолчать и лишь грустно улыбнуться. Обнадежить друзей было нечем.
И пора было, конечно, прощаться.
— Николай Фирсович, — обратилась к нему девушка Тамара, весь вечер напряженно молчавшая. – Можно задать вам один вопрос?
— Разумеется, барышня, мне не привыкать к вопросам, — радушно ответил профессор, хотя что-то у него внутри сжалось от тягостного предчувствия.
— Вы столько знаете о богах, о вере, обо всем, что составляет нашу жизнь. Вы сами-то во что-нибудь верите? Или…
Нет, предчувствие профессора обмануло. Обыкновенный, предсказуемый, в чем-то даже родной вопрос.
— Я верю лишь в то, что со смертью всё не кончается, и что добро, совершенное при этой жизни, открывает нам дверь в лучший из миров, — доверительно улыбнувшись, произнес профессор Спиридонов. – А на всё остальное я смотрю беспристрастным взглядом исследователя. Спокойной ночи, друзья мои. Спокойной вам всем ночи.
Сердечно распрощавшись с путешественниками, профессор Спиридонов расплатился, не слушая никаких возражений, и скрылся за дверью. Внимательно наблюдавшие за беседой Романчук, Лазарев и Горшков переглянулись. Горшков кивнул, Лазарев ухмыльнулся, Романчук встал, медленно, в несколько приемов, выпрямляясь во весь свой несуразный рост. Подошел, слегка пошатываясь, к столику, всем своим видом выказывая пьяное и злое торжество.
— Отряд не заметил потери бойца, боец не заметил потери яйца! — отчеканил он и победно огляделся, внимательно наблюдая за реакцией.
Та не замедлила явиться.
— Чему только в кругу мужеловов не научат, — мягко прокомментировал Салтык.
Романчук явно рассчитывал не на такую реакцию. Вздрогнув всем телом, словно от удара кнутом, он сначала покраснел, потом побледнел, а затем принялся читать какое-то заклинание. Антонова ловко выплеснула ему в лицо кружку с теплым чаем, и Романчук позорно сбился; вокруг его головы замелькали радужные цветочки и бабочки.
В следующий миг весь трактир оказался на ногах. Романчук извивался на полу, брызжа во все стороны кровью; Колыванов брезгливо вытирал рукоять меча, оскверненную прикосновением к его роже. Роговской и Лазарев деловито примеривались друг к другу с секирами (практически одинаковыми с виду), Денисова держала на прицеле Горшкова, который медлил, не решаясь вмешаться в конфликт.
Происходящему никто из участников не был рад.
Посетители, которых в трактире было более чем достаточно, также не выказывали ни малейшего удовольствия от такого близкого созерцания безобразной драки. Спустя считанные минуты помещение наполнилось людьми в форме, раздвигающими на своем пути столы и отшвыривающими стулья. Вечер был бесповоротно испорчен.
Впрочем, пострадавший оказался лишь один, и это был Романчук, сам зачинщик ссоры; все видели, что он первым завел какое-то заклинание, и к отряду Роговского вопросов никаких не возникло. Романчука, перемазанного кровью, и перевозбужденного пьяного Лазарева куда-то увели, вслед за ними устремился Горшков. Ася и Тася, страшные существа, напоминающие хрупких глазастых девушек с ажурными, на вид совершенно нефункциональными крыльями, каким-то образом умудрились остаться в стороне от происходящего. Когда страсти несколько улеглись, они оказались около Тамары Денисовой, и меж ними разыгралась короткая странная сценка. Черноволосая Ася что-то коротко сказала. Беловолосая Тася подняла с пола и протянула Денисовой какой-то маленький предмет, оброненный, верно, кем-то из дерущихся. Не дожидаясь ответа, девушки-птички развернулись и ушли наверх – видимо, в свои покои. Денисова же осталась стоять, медленно сжимая ладонь, на котором лежал маленький предмет, в кулак.
И еще долго она стояла неподвижно.
Тем временем в зал вернулся Романчук, умытый и притихший; вернулись и Лазарев, и Горшков. «Неприкосновенные», — зашелестели опасливые шепотки. Местные наблюдали за происходящим и, видимо, делали на этот счет какие-то свои, не вполне очевидные для постороннего взгляда, выводы. Ни на кого не глядя, мужчины отряда Горшкова устремились наверх, вслед за девушками-птицами.
А Денисова стояла, опёршись плечом на массивный деревянный столб, подпирающий низкий потолок, и беззвучно рыдала. Мало кто обратил на это внимание – там, где она стояла, было почти темно: ближайшие лампы почему-то погасли.
Разве до того, когда такой скандал.
Тимофей шел домой. Утро выдалось долгим и тусклым. Путь тоже был долгий, тусклый, да еще и сырой. Всё было тусклым, сырым, неестественным. Постоянно чем-то пахло, не противно и не приятно, но назойливо.
Тимофей прошел через подтопленный лес из березы, перемежающийся черными слитными ельниками, затем прошел через старое пожарище, поросшее лещиной и козьей ивой, потом снова углубился в березняк, перепоясанный глубокими оврагами с осклизлыми склонами. Всё это время город был где-то неподалеку, но почему-то не приближался. Тимофею было как-то плохо, плоховато, но шел он легко, и как будто даже не он шел, а его шло.
Думать Тимофею было тяжело. У него что-то творилось с глазами. Пока взгляд был неподвижен, всё было еще терпимо, но каждое движение глаз, даже самое ничтожное, рождало какой-то короткий, но отчаянно сильный импульс, прошивавший Тимофея насквозь. Его сознание в этот момент напоминало поплавок, применяемый при ужении рыбы. Каждое, самое кратчайшее движение взгляда, рождало поклевку. Несколько мелких клевков складывались в один крупный, и поплавок уходил под воду целиком. В такие моменты Тимофей, как правило, падал.
Объяснить всё это было легко. Тимофей перетрудился. Он бродил лесами с начала лета, выискивая ценные грибы и растения. Несмотря на молодость, он был хорошим сборщиком — и опытным, и удачливым. Но сбор требовал постоянной работы, слитной работы ума и зрения. Тимофей бродил по лесам и полям, а глаза сами собой обшаривали каждую травинку, каждый листок, каждый клочок почвы. Более того, многие находки полагалось пробовать, чтобы удостовериться наверное. И это, как Тимофей где-то в глубине своей четко осознавал, лишь усугубляло проблему.
Даже сейчас, когда Тимофей пристроил сезонную добычу и шел в город, шел налегке домой, шел по широкой натоптанной лесниками и травниками тропе, где не было никакого резона шарить глазами по сторонам, привычка брала свое. Это было мучительно и глупо, но Тимофей ничего не мог с собой поделать.
Потом он оказался в городе. Видимо, Тимофей просто не заметил, как прошел окружающие город сады и огороды. Его внимание было приковано к мелочам, и лишь смена травяного покрова с лесного на городской заставила Тимофея поднять глаза. Да, он определенно был в городе. Эти утоптанные, кое-где мощеные серым камнем улицы, эти деревянные и каменные дома. И вроде бы только что ему в спину смотрели, и даже назвали, тоже в спину, Жориком – с презрительной, конечно же, опаской, — но Тимофей не подумал обернуться.
Очевидно, теперь следует отыскать особого лекаря.
Но сначала Тимофей решил заставить себя поесть. Он не помнил, когда ел последний раз. Наверное, не так давно. Вчера мылся, точнее, купался в озере, стирал одежду. (Если еще точнее – свалился в пруд и долго плавал в тишине и тумане, странно не находя берега).
Решение о принятии пищи само по себе перетекло в то, что Тимофей обнаружил себя сидящим за столиком в ожидании заказа. Это был «Охотный ряд». Здесь его знали.
Аккуратно поедая пищу, Тимофей обнаружил, что к нему обращаются. Это было нехорошо. Придется смотреть, придется двигать глазами. Нехорошо.
— Молодой человек, — с каким-то выражением (Тимофей плохо распознавал интонации человеческого голоса) повторила девушка. Тимофей, не желая отрываться от еды, жестом пригласил ее присесть напротив. Та приглашение приняла. Переводя взгляд то на девушку, то на тарелку (каждое движение отзывалось в уме фейерверком), Тимофей попытался, не прерывая трапезы, составить о незнакомке мнение. Мнение получилось довольно примитивным. Девушка была нарядно одета, у нее были длинные светлые волосы, она, вероятно, была красивой и наверняка – раздраженной и нетерпеливой.
Наконец Тимофей доел, появившийся откуда-то половой забрал миску. Тимофей попытался дать тому деньги, а у него были деньги, но половой только похлопал Тимофея по плечу и снова исчез.
Знали тут Тимофея…
Теперь можно было, не рискуя безнадежно запутаться, уделить внимание и девушке.
— Вам нужна помощь, — сказала девушка, опережая Тимофея.
— Наверное, — парировал Тимофей.
— И мне нужна помощь, — продолжала девушка. – Мне очень нужна помощь, очень. И не только мне. Еще как минимум одному очень хорошему человеку.
— Мне нужна не всякая помощь, — произнес Тимофей, не без тревоги отметив, что разговор успел безнадежно убежать вперед.
— Тебе нужно голову поправить, — просто сказала девушка. – Я это прекрасно вижу.
— Да.
— Если я помогу тебе, ты поможешь мне?
Девушка говорила так, что всё было понятно, и Тимофей решил, что ей можно доверять.
— А ты кто? – из вежливости осведомился он.
— Я из Хамовников, мы, наша группа, тут проездом. Мы шли из Белых Столбов, но по пути случилось кое-что, и вот… ладно, молчу. Поняла. Всё по порядку.
— Я не идиот, — с усилием произнес Тимофей. – Я просто многого сейчас не могу осмыслить.
— Я в курсе, что ты не идиот, — улыбнулась девушка. – Меня Лена зовут. А ты, я слышала, Тима?
— Тимофей. Тима. Слышала? Кто меня знает.
— Ты только что из леса. Тебя тут все знают. Да не волнуйся ты так. – Лена засмеялась, глядя, как на отсутствующем лице лесного человека Тимофея формируется маска подозрительного сосредоточения.
— Что я буду за это должен, — произнес Тимофей так, что Лена не сразу услыхала в его реплике вопрос.
— Тоже… профессиональную помощь, — одобряющим голосом ответила она. – Ничего сверх обычных дел. В лесу просто… там где-то наш друг до сих пор…
— Лес большой, — зачем-то сказал Тимофей. Проглянувшую было ясность снова заволакивало. Тимофей понял, что это связано с едой. Кровь приливает к животу, чтобы переваривать еду. А человек думает головой. Значит, еда мешает думать.
— Может быть, ты хочешь отдохнуть? – спросила Лена. Тимофей, поразмыслив минуту или две, медленно кивнул, надеясь, что это движение означает согласие. Он действительно хотел отдохнуть. Лена встала, взяла его за руку и повела наверх. Перед глазами всё прыгало и ершилось. Всё шло не так. Помощь. Голову поправить. Подлатать крышу. Это надо было не сюда. В другом месте.
Потом оказалось так, что Тимофей сидит на соломенном тюфяке и смотрит в стену, а вокруг суетятся какие-то люди. Среди них и Лена. Люди суетятся, а Тимофей сидит, не забывая моргать. Люди суетятся, о чем-то между собой разговаривают. Тимофей их прекрасно слышит и понимает, но совсем не реагирует на их слова и жесты. Словно это такая игра.
— Да я же тебе говорю, ну я не знаю, просто не знаю, что с ним такое. Я ему… простое заклинание восстановления, ну Славик, ты-то хоть понимаешь, что я ничего такого не хотела и не стала бы… а он словно одеревенел, глазеет и всё. Давай, может быть, позовем тут кого-нибудь, а? Его же тут все знают… — это Лена.
— Ты зачем с ним вообще связалась? Чего ты от этого… он же упоротый, разве не видишь? – это незнакомый высокий мужчина.
— Ну он из леса, мне посоветовали… он всё там знает, а они там все такие, мне Аркадий Львович…
— Какой еще нахуй Аркадий Львович?!
— Ну ты вообще, Слава, тебе никакого дела нет до людей, с которыми ты, которые тебя… хозяин этого трактира, Аркадий Львович Ган. Говорит, вот Тима из леса вернулся, можешь его попросить, только он совсем не в себе что-то…
— И ты попыталась его привести в себя? – это незнакомая женщина. Она очень страшная.
— Ну да… сделала ему большое восстановление, всё прошло совершенно нормально, но он почему-то вот превратился вот в это…
— Антонова, чтоб ты знала. Жрец, пребывающий в своем божестве, и ты ему делаешь восстановление. Что с ним будет, подумай хоть сейчас?.. – Опять страшная женщина.
— Ты что такое… он был в своем?.. Он посвященный?!
— А это с первого взгляда по нему не видно? Не видно, а?!
— Чей он?
Тимофея берут за голову, немножко поворачивают. Он моргает. Это всё.
— Тамар, ну я правда же не понимаю… Что ты сейчас делаешь?
— Анто-но-ва. Смотри вот сюда. Этот юноша – клирик Кургана. Или теперь надо говорить – бывший клирик Кургана? А ты – дура.
— Я дура. – Лена соглашается.
— Ты, дура, что ты, дура, думаешь теперь делать?
— Ну хватит, довольно. – Еще один мужчина, пониже ростом. Спокойный такой. – Думать надо. Тома, это состояние у него… насколько стабильное?
— Без малейшего понятия.
— Ну не помрет он с минуты на минуту?
— Да не должен…
— Что-то вообще мы можем сделать?
— Без малейшего понятия.
— Блядь. А кто с понятием?
— Только старший клир Кургана. Нужно найти их и всё рассказать. Его к ним отвести. Или их к ним привести. Я не верю, что ничего нельзя сделать. – Это опять Лена.
— Где их искать? Они тут типа вне закона, забыла?
— Ты вообще соображаешь, Антонова – его в таком виде по улицам таскать?
— Да, Лен, права она… Нет уж, надо их где-то найти и сюда срочно. Он ничего не говорил перед тем, как ты его, это самое..?
— Ничего… Но у них где-то тут должно быть гнездо, в городе, неподалеку.
— Неподалеку… Ладно, действовать надо как можно скорее. Ты, Лена, пойдешь к своему Аркадию Львовичу. И ты уж постарайся. Я схожу к вчерашнему этому… Слав, или может ты сходишь?
— А зачем?
— Да он-то точно знает, только захочет ли помочь… нет, ладно, лучше я. Слава, ты лучше знаешь чего… В храм Громыки сходи, засвидетельствуй. Может, помощь какую найдешь, а?
— Кстати, да.
— Ладно, давайте работать. Тома… что-то, Тома, на тебе вообще лица нет. Ты лучше оставайся здесь, последи за ситуацией, ладно? Постарайся вести себя естественно и непринужденно, если что.
— Хорошо, как прикажешь.
Все люди уходят, и Тимофей остается один.
Один, да не совсем.
Страшная женщина то входит в комнату, то перемещается по комнате безо всякой видимой системы, то уходит. Где-то в глубине своей Тимофей внимательно за ней следит, и там же, в глубине, ему очень страшно.
Затем, спустя какое-то время, женщина приходит уже специально к Тимофею. Она садится рядом. В ее руке маленький предмет яйцевидной формы. Он переливается цветами. Женщина осторожно сдавливает предмет пальцами, и тот издает очень высокий, на грани понимания, звук. Женщина вздрагивает всем телом.
— Ты знаешь, что это? – спрашивает она. Вибрации ее голоса очень, очень Тимофею не нравятся.
— Я думаю, ты знаешь. Мне сейчас надо знать только одно. Где он?
Тимофей не отвечает.
— Ты будешь со мной разговаривать!
Женщина начинает читать длинную молитву. Закончив, она становится словно бы меньше ростом, зато – сразу везде.
— Тима, — сказала она не своим голосом. – Тимофей. Не хотел ты со мной разговаривать. Поговори с Летой.
Собрав все свои малые силы, Тимофей рванулся наружу. И сделал то, о чем минуту назад не мог и мечтать. Он покачал головой.
А потом вся комната покачалась в ответ.
И страшная женщина, снова став собой, бессильно-напуганным движением прикрыла ладонями рот, и тихо, глядя на изменившегося Тимофея, беззвучно завопила.
Аркадию Львовичу Гану с самого утра было как-то неспокойно. Ему навязывался, то исчезая, то заполняя всю душу, запах свежего супа. Аркадий Львович был уже немолодым человеком, и что могут означать такие вот обонятельные иллюзии, без причины возникающие и пропадающие, он знал твердо.
Когда в дверь постучали, тяжелая сытная волна шла на спад, и Аркадий Львович хмурился, покачиваясь в кресле и безмолвно беседуя сам с собой по поводу того, что надо бы снова к доктору, очень надо, но не хочется. Очень не хочется. Хотя бы потому что не с чем. С пустыми руками к этому доктору не ходят. Чей-то нежданный визит пришелся ко времени – пора было как-то переключиться. Аркадий Львович ловко схоронил бутыль полынной настойки в шкафу и пригласил гостя войти.
На пороге стояла Елена – та самая златовласая нимфа, что вчера прибыла в «Охотный ряд» в составе целой команды путешественников. Аркадий Львович приветливо заулыбался, затем, словно бы опомнившись, слегка нахмурился с деланной строгостью. Кто такая эта Елена, он откровенно не понимал. Красота ее не звала, не приглашала, но и не отталкивала; со всем опытом пожилого владельца постоялого двора, видавшего, прямо скажем, всякое, это никак не согласовывалось.
Он ведь и в самом деле был пожилым владельцем постоялого двора. Это не маска, не игра.
— Господин Ган, Аркадий Львович! – взволнованно начала Елена. – Прошу прощения за навязчивость, но обстоятельства…
— Что вы, Леночка, было бы неестественно, если бы я не желал вас видеть, — неловко раскланялся Аркадий Львович. «Леночка» прозвучала фальшиво и даже как-то пошло.
— Одному из наших гостей внезапно стало плохо. Очень плохо. Нужен доктор… но не всякий, как вам сказать…
— Не всякий?.. – Аркадий Львович со значением приподнял левую бровь.
— Нужен лекарь из леса, и я знаю, что тут это не в почете. Но выбора у нас нет. Если бы вы помогли бы нам хоть каким-то образом…
— Если говорить прямо, вам нужен жрец Кургана, — резюмировал Ган. Дело принимало интересный оборот. В некотором смысле – интересный вдвойне.
— Точно. Здесь можно об этом..?
— Говорить, пожалуй, можно, но действия предпринимать надо с осторожностью, — поколебавшись пару секунд, ответил Аркадий Львович. Неужели возможны такие совпадения…
— Вы нам поможете?
Елена так посмотрела на Гана зелеными своими глазами, что тот понял – помог бы, даже если бы сам не был в этом заинтересован.
— Я постараюсь. Но вы мне расскажете, что случилось. В конце концов, я буду в этом замешан.
И Елена рассказала. Без некоторых подробностей, но – рассказала.
— У них есть тут, в городе, несколько потайных убежищ, это я знаю точно, — быстро говорил Ган, пока они поднимались по лестнице. – А вот где именно – я не имею представления. Куда-то Тимофей ради этого захаживал, но куда… Так что если он не говорит, действовать придется долгим путем. Я знаю дорогу до лесного храма Кургана, вы можете отправляться хоть сейчас. Где-то часа четыре пути.
— Да, боюсь, он не говорит… не скажет… но что гадать, сейчас посмотрим.
Лена открыли дверь в комнату, где десятью минутами Тимофей был оставлен на попечении Денисовой, и едва не упала – Аркадий Львович в последний момент успел ее подхватить. А потом он увидел то, что видела она, и едва не задохнулся от новой волны удушающе-сытного запаха.
Елена, описывая проблему, очень и очень поделикатничала.
Это было что-то несусветное.
Вторую девушку, Тамару, Ган не сразу заметил. Она стояла у дальней стены, на максимальном удалении от того, во что превратился бедный Тимофей, и смотрела на него во все глаза.
— Ему стало хуже, — вымученно улыбнувшись, объяснила она Елене. – Вот только что, минуту назад. Это закончилось.
— Ты уверена… что это закончилось? – задыхаясь, в два приема выговорила Елена. Было похоже, что уходя, она видела несколько иную картину.
— Вроде бы. Но после того, что ты с ним сотворила, никто не может быть уверен.
— Да… вот черт… надо срочно решать…
— Да он же мне весь трактир разворотит! – вспыхнул Аркадий Львович, решив про себя действовать наверняка.
— Я требую… я настаиваю, чтобы он, и вы с ним, немедленно покинули мое заведение!.. Такого тут никогда раньше не было, и не будет, пока я жив!
Тут, как будто что-то поняв, Аркадий Львович обвел взглядом хорошо вооруженных девушек, с которых уже сходила первая оторопь, и притих.
— Ну куда мы с ним с таким потащимся? – задумчиво промолвила Тамара.
«А по частям, ночью?» — хотел было спросить Аркадий Львович, но не стал, всем своим закаленным за годы общения с самыми разными чужаками и пришельцами чутьем ощутив – будет перебор.
— За день не развалит, — попыталась успокоить его Елена. – Вы говорите, до лесного храма сколько шагать? Если прямо сейчас выйдем, к ночи уже вернемся. С добрым лекарем.
«Да тут не лекаря, тут плотника уже…» — Аркадий Львович снова нашел в себе силы промолчать.
— Ну, карту вы нам дадите? – довольно резко спросила Елена. Аркадий Львович вышел из ступора.
— Да, ладно. Пойдемте ко мне. Я вам карту изображу, и письмо, захватите от меня письмо. Заодно уж. Да и чтобы прислушались, мало ли – пуганые они там, в общем.
— Я с вами, — с вызовом, будто бы кто-то спорил, сообщила Денисова.
— Дело ваше. Я позабочусь, чтобы в ваше отсутствие в комнату никто не заходил, кроме ваших друзей, конечно.
— Им бы тоже не надо, — с некоторым сомнением откликнулась Елена, но ее никто не послушал.
И они ушли.
Тимофею, в его нынешнем положении, очень нужна вода. Но кто подумает о Тимофее, когда такие дела!..
Кондрат Молотов, комендант храма Громыко, в эти часы беседовал со своим наставником. В последние месяцы ему всё чаще приходилось тревожить покой старика, и Кондрат вовсе не был этим горд.
— Моя проблема в том, что я начинаю по-настоящему замыкаться в своих, что ли, чувствах, поддерживаю их своей волей. Злость рождает новую злость, жалость к себе – новую жалость, обида – новую обиду. Так без конца.
— Странно. Если ты об этом говоришь, значит, понимаешь, что происходит. А если понимаешь – зачем же делаешь? Я это тебе говорю не в осуждение, мне тебя осуждать не за что. Но для тебя важно об этом как следует поразмыслить. И не только сейчас, а и тогда… когда ты, как говоришь, замыкаешься.
— Видите ли, Владыко… — протянул задумчиво Кондрат и замолчал. Надолго замолчал. Солнце проходило наивысшую свою точку; пределы храма, алтарь, переплеты священных писаний – всё озарилось вдруг новым светом, сначала угольно-красным, затем, секунды спустя, оранжевым, желтым… тихо было, и Кондрат слышал, как бьется где-то о стекло невидимая муха. Звук был жирным, и слышать его сейчас, когда всё вокруг неумолимо приобретало астрально-фиолетовую окраску, было особенно неприятно.
— Сейчас можешь говорить, — с легкой, но неумолимой иронией в голосе произнес духовник Кондрата, выводя того из раздумий.
— На самом деле, Владыко, я прекрасно понимаю, что всё это не по-настоящему. В каждый момент, когда я, казалось бы, сметен собственной злостью или жалостью, я прекрасно владею собой… расстраивает, пугает даже, что мне хочется очаровываться собственными чувствами, растворяться в этом потоке…
— Поток этот не так уж велик и могуч, как может показаться…
— Да, да, да, да. Вы понимаете. Он вообще едва различим, это просто тоненькая струйка, на самом-то деле. Чтобы сделать его чем-то большим, или чтобы заставить себя увидеть, почувствовать в этом нечто большее, я должен вложить в него всю свою силу, и даже тогда…
— Сила остается силой.
— Верно, и злость, и жалость… и радость, кстати… всё это просто ярлык, бирка на потоке силы, и эта бирка не имеет ни над чем никакой власти.
— Ни над силой, ни над тобой лично?
— Да, и чтобы поток силы стал тем, чем мне хочется, мне нужно вглядываться в эту бирку до умопомрачения… прошу прощения, Владыко, мне сейчас кажется, что это всё равно что, ну, изо всех сил мастурбировать, глядя в крошечное зеркальце, расположенное особым образом на шлеме… извините еще раз…
— Ты выразился понятно. Так в чем затруднение, попробуй изложить.
— В том, что я чувствую, как создаю сам для себя колею. Из которой, может статься, мне будет трудно вылезти без посторонней помощи. Чем дальше, тем труднее.
— Хорошо говоришь, чадо. Мне нравится твой ум. Направь-ка мне его… направь его на причины, по которым ты хочешь создать колею, из которой не сможешь самостоятельно выбраться.
— Ебать!.. Простите, Владыко, вырвалось. Вы попали в самую точку. Я именно что хочу создать такую колею.
— И по какой причине?..
— Ну просто потому что мне…
Кондрат не договорил, потому что ощутил на своем лице свободную улыбку – в словах больше не было нужды. Всё стало ясно. Он улыбался свободно, а его старый духовник, отец Алексий, медленно таял в самом чистом и светлом измерении сознания Кондрата.
— Ваше превосходительство! – адъютант, заметив, что Кондрат прекратил медитацию, чинно, но непреклонно вернул коменданта в реальность.
— Я вас слушаю, — стоически откликнулся Кондрат. – Докладывайте.
— Рыцарь из Хамовников испрашивает аудиенции.
— Цель?
— Просьба о содействии.
— Рыцарь хоть достойный?
— Второго внешнего круга. Цвета не присвоены. Имеет служебные и боевые награды, взысканий не отмечено.
— Условно-достойный… Он сейчас ее испрашивает? Или в принципе?
— Он, ваше превосходительство, в гостевой.
— Что ж. Своевременно. Пригласите.
Адъютант отдал честь и прогрохотал к выходу. Кондрат поморщился. Благодать, раскрытая было общением с Алексием, с неприятной быстротой отползала куда-то в заповедные глубины сознания, туда, где не ступал сапог офицера. Мир снова становился пугающе простым и понятным.
Знали бы солдаты и офицеры, что творится в уме у коменданта…
Спустя какие-то секунды дверь распахнулась, и в присутствии показался проситель. Это был высокий статный воин в дорогом, но разномастном, даже, казалось, из разных эпох, боевом облачении; его грубое мужественное лицо было украшено шрамом, заметно прибавляющим лет – которых, как отметил Кондрат, гостю было не столь уж много.
— Вячеслав Колыванов, лейтенант запаса, — молодцевато представился пришелец и преувеличенно точным движением отсалютовал. И медаль на груди — свежая, молодая. Откуда вылупился такой, думал Кондрат. Чья выучка-то? Еремки Козлова, что ли? Ну да, Хамовники, кто там еще может давать лейтенанта, кроме Козлова…
— Вольно, лейтенант, — Кондрат отсалютовал в ответ и указал на мягкую, не по уставу, скамью у стены. Сам сел напротив, так, чтобы между ним и молодым лейтенантом располагался предметный стол – изящный и хрупкий на вид, а на самом деле очень мощный и намертво прикрученный к полу.
— Ваше превосходительство, — произнес Колыванов уже нормальным голосом, — я готов выполнять все поручения Громыко, буде Он снизойдет до меня.
— Вот как… Что ж, это похвально. Вы пожаловали в Нижние Котлы именно с этой целью – выполнять Его поручения?
— Не совсем так, ваше превосходительство. Дело в том, что в этом городе мы оказались случайно. Один из наших спутников попал в беду.
— Спутников… — эхом откликнулся Кондрат. – Что именно случилось? И с кем?
— Он маг, зовут Сергей Сухов. Он умер, мы несли его сюда, чтобы оживить, но по дороге он, видимо, ожил самостоятельно и куда-то исчез, мы не может его разыскать. А он нам очень нужен.
— Что ж, я понимаю ваши мотивы – никакие узы не связывают крепче, чем походное братство, это выше любой дружбы.
Колыванов кивнул и хотел было что-то сказать, но не сказал. Кондрат понял, что с «дружбой» угодил в точку. В какую-то из точек…
— Давно пропал-то?
— Вчера днем. Это было километрах в десяти-двенадцати к востоку от города. Нам повстречалась группа официальных представителей… мы вступили в дискуссию, а маг тем временем исчез.
— И вы хотите его отыскать, — Кондрат сделал слегка ироничное и, в общем-то, ни для чего не нужное ударение на слове «хотите», и лейтенант снова кивнул.
— Ну что ж. Не вижу, почему мы не можем оказать вам содействие в этом вопросе. Но и ваш меч нам пригодиться вполне может…
— Служу Порядку! – отчеканил Колыванов.
Кондрат встал, прошелся по пределу, обогнул алтарь. Идея, возникшая буквально только что, захватывала его всё сильнее. Молодого лейтенанта из Хамовников словно сам Громыко послал. Хотя – что значит «словно»?..
— Приходите завтра, вот что. Жду завтра ровно в девять утра весь ваш отряд. Здесь. Будьте готовы к небольшому, но трудному походу.
— Всё, от нас зависящее!
— Хорошо. Ступайте.
Колыванов встал, строевым шагом направился к дверям.
— Стойте. Знаете что, принесите мне завтра что-нибудь из вещей этого вашего потерянного собрата. Всё равно будем прочесывать болота. А там, на болотах, что живой, что мертвый, все теряют человеческое понятие очень быстро. Только по вещам себя и узнают. Если что есть – несите, пригодится.
Колыванов серьезно покивал и ушел, аккуратно прикрыв за собой массивные кованые двери. Кондрат остался в одиночестве. Что-то заваривалось. Знать бы — что.
Но, как минимум, будет весело.
Усмехаясь про себя, как-то виновато покачивая головой, Кондрат подошел к алтарю, воззвал к Высокому. Может быть, это слишком. Может быть. Где-то в эфире запел рог, за ним другой, третий. С большим запасом действуем, думал Кондрат, с большим. Ну и что, уж лучше так. Так надежнее. Слишком часто большое дело портят случайности. Взять хотя бы вот Сергея… Разве могли они подумать, что дело обернется вот так вот, разве это входило в их расчеты…
И когда в присутствии храма Громыки материализовалась грозная фигура Небесного Добровольца, Кондрат уже уверил себя в собственной правоте.