Что вспоминается из середины дня:
Ветер, назойливо-неутомимый, как ночной шершень, кружащийся вокруг фонаря, продувал всю Калитниковскую площадь; ветер вскручивал вихри из пыли и листвы, завывал на все голоса в грандиозной арке Калитницы, ветер приносил какие-то бессвязные клочки запахов — звериный дух и храмовые благовония, земляное масло и цветущий жасмин… Ветер надоедал, к нему невозможно было целиком приспособиться, но когда он стихал на несколько секунд, сразу становилось еще хуже. Слева, где вдали чернели громады Боен, напирала всесокрушающая скорбь, а справа и спереди, где теснились вереницы скотоприемных дворов, на площадь выкатывались волны страха и недоумения. Казалось, что вместе всё это стягивалось в невыносимо тугую вонь, хотя воздух был прохладным и чистым, лишь таял где-то вдали аромат сирени.
Мы молчали уже несколько минут. Я делал вид, будто обдумываю страшненькую просьбу, а Костя просто смотрел на «веселый хоровод», смотрел не отрываясь.
И, казалось, мы оба ждали того, что никогда не может случиться. Но каждый — чего-то своего.
— Кстати, что там вышло с вашей подругой? — спросил Яровой. Голос у него был уже совершенно нормальный.
А это вроде утром, но не рано:
…Странным образом нас с Денисовой разнесло по времени. Когда я вышел из Пункта Транспортировки на Калитниковскую площадь, и ветер сразу же бросил мне в лицо пригоршню сухих листьев, будто дал понять, кто тут кто, так вот, в этот момент Тамара была уже метрах в трехстах впереди; она брела, казалось, очень медленно, как бы против течения, — к Калитнице, туда же, куда тянулась бесконечная вереница коров.
Коровы резали площадь пополам. У скотоприемных дворов бессмысленное стадо формировалось в колонну по двое и двигалось в направлении Калитницы, чтобы, пройдя через врата, снова растечься у черной громады Боен. Казалось, Калитница была чем-то вроде горловины песочных часов, через которую справа налево просачивался песок жизни. Навстречу смерти.
Что было в этой картине самое страшное — всё это коровы делали сами, безо всякого принуждения. Лишь два человека контролировали этот процесс, две женщины по обе стороны Калитницы. Надо полагать, верховные иерархи Леты и Клавы.
…Вот интересно, а можно — наоборот? Что тут надо перевернуть, на площади или в себе, чтобы наоборот — смерть возвращалась к жизни?..
Денисова продвигалась к Калитнице не прямо, словно галсами, как ходят под парусом против ветра. Впрочем, я и сам ощущал этот другой ветер, под обычным, материальным; если замечал и я — для нее он должен быть нестерпим. Ветер жизни и смерти.
Всё это — эта задержка с доставкой, этот новый способ транспортирования, эта внезапная несвобода в выборе пункта назначения, хотя уж тут-то что внезапного, Полукаров вчера всё четко разъяснил — всё это как-то подкосило мою способность ориентироваться в событиях. И поэтому я остался на месте, наблюдая за Денисовой, будто не было для меня сейчас дела важнее, и совершенно не замечал, что в метрах ста слева, ничем не загороженные, виднеются две кучи хвороста, в кучах — по вертикальному столбу, к каждому из столбов привязано по человеку, а вокруг…
Но я смотрел только на Денисову. Когда она ушла слишком далеко, послал за ней «незримого ухажёра», ничуть не побеспокоившись о приличиях.
Ей-то, к счастью, было не до меня…
Снова середина, дальше:
— Я сам не очень разобрался, что там у нее вышло, — ответил я, хотя не уверен, что в этом была необходимость. Костя, однако, повернулся ко мне, будто слушал.
— Она долго смотрела, как коровы входят, как они выходят, будто изучала, а потом начала о чем-то допытываться у женщины на входе…
— С той, что на выходе, не говорила?
— Вроде нет…
Я сказал бы больше, но тогда будет ясно, что я подглядывал за Денисовой с помощью «ухажёра», а это, конечно, было стыдно признать.
Говорила, говорила она с той, что на выходе — объемистая грудастая дама в пышном бордовом платье, со сложной прической ответила на ее расспросы что-то короткое и очень ясное — Тамара отскочила от нее, как мячик от стены, и снова подалась к входной стороне Калитницы, где врата молчаливому скоту открывала невысокая пожилая женщина в неброской крестьянской одежде; эта удостоила Денисову беседой, отвечала на вопросы, что-то показывала руками, ни на секунды не отрываясь от работы. Коровы проходили по двое, жрица Леты касалась их на миг их голов, и что-то в этот миг для скотины неуловимо менялась; во врата она входила уже не такой, а встречающая ее жрица Клавы тоже накладывала руки и произносила свое слово, и дальше коровы ступали торжественно, с высоко поднятыми головами.
— Для вашей Тамары это тяжелое открытие… как и для всех нас, все мы совершаем его рано или поздно… на самом деле Лета служит Клаве, природа покорна человеку, нравится нам это или нет.
— Могу себе представить… даже если мне не нравится…
Дальше позднее утро:
Между Тамарой и высокопоставленной жрицей разгорелся спор; спорила преимущественно Денисова, жрица Леты отвечала односложно. Наконец надоело; прервавшись на полуслове, Денисова сделала пародийный реверанс, развернулась и пошла, не встав даже под благословение. Я в испуге отпустил «ухажёра», будто отшатнувшись от замочной скважины.
И только тогда-то я, делая вид, что ни за кем не подглядывал, повернулся налево…
Утро более раннее, с которого и надо было начинать рассказ о том долгом дне:
Пункт Перемещения располагался прямо на Конечной; вход со двора. Вчера я не понял, что означают стрелки со стилизованным изображением Зрителя, точнее, не счел нужным что-то тут понимать, а с утра, после завтрака, когда встал вопрос, с чего же тут начать, как-то сразу догадался, что знаю, как пройти к ближайшему Пункту.
За завтраком и по пути то молчали, то начинали вдруг неестественно громко переговариваться о заведомых пустяках, когда молчание сгущалось до многозначительного; чувствовали себя чужими, едва знакомыми людьми, вынужденными идти одной дорогой и волей-неволей подавать друг другу какие-то сигналы.
Внутренний двор был практически пуст. Судя по указателям, Пункт Перемещения располагался где-то в восточной части, за цветомузыкальным фонтаном и маленьким парком уродливых статуй. Прошли мимо магазина волшебных товаров (вот был бы повод отстать от группы — но закрыт), мимо лавки прорицателя судьбы, мимо киоска с огромным живым крокодилом внутри (зачем?!), и встали перед дверью с шуточным изображением Зрителя.
— Ну, что за пауза, кого ждем? — спросил я почти живым голосом и толкнул дверь. — Давайте веселее уже. Почти пришли!
Конец середины дня:
…Ничего не менялось вокруг. Ничего и не могло измениться, пока я не сделаю выбор, не приму решение. И в то же время ничто не может подтолкнуть меня к решению — так сидеть в полусуществовании, между мнимым и действительным, сидеть и молчать, забывая и о причинах, и о времени, и о самом себе, можно было бесконечно…
— То есть даже если я… да, то это уже… не исправишь? — неуклюже спросил я, пытаясь уцепиться за какую-то рассудочную соломинку.
— Нет. Не исправишь. Но задним образом… числом… — Яровой путался в словах, почти как я. — Этому можете придать смысл, пусть и наоборот.
— И значит, ради смысла я должен… ты требуешь от меня… так, что ли?
— А что тут у нас вообще есть кроме смысла? Что, раз не смысл, отличает нас от них… и от тех, кого бы сейчас должны…
— Они — это мы, только лишенные всякого внешнего… подтверждения? Это ты хотел сказать?
— Я бы сказал — лишенные смысла. Обоснования бытия. Закатившиеся за грань невозвращения в осмысленное. Но если ты предпочитаешь более сложные конструкции, пожалуйста — ничего от этого уже не изменится.
— Но если так, я не понимаю, каким образом я могу…
— Простоты ради, скажу, что у тебя сейчас есть доступ к базовому смысловому слою. Их вообще очень много уровней, у тебя тоже, разумеется, не окончательный… но твой пока ниже всех. Но дальше понижать уже нельзя. Будет… страшное что-то будет. Даже страшнее, чем уже есть. А ты всё понижаешь и понижаешь — буквально ни для чего, просто чтоб удивить собутыльников. Хватит. Здесь Родос, здесь прыгай!
Всё, хватит вилять в отрицаниях, остальное по порядку:
Внутри Пункт оказался мельче и скромнее, чем могло показаться. Сразу в глаза бросился большой горизонтальный «барабан», граненый цилиндр в центре зала, закрепленный на двух мощных рычагах по торцам; он медленно, с хорошо смазанным металлическим клацаньем, вращался вокруг своей оси. Вокруг были расставлены длинные столы и скамейки, на столах были разбросаны всякие бесплатные издания и коммерческие листки; валялась доска для игры в «петушка и уточку», на ней еще были видны следы баталии, закончившейся полным разгромом «партии правых».
«В этой игре ты даже не жужелица — так, дорожка на доске…» — вспомнил я слова Константина Ярового. А ведь слова-то неубедительные, книжные какие-то, разве люди вообще так говорят…
А ведь он боялся и совершенно не был уверен в происходящем, понял я. Боялся даже больше моего. А у меня, что характерно, снова мозги отшибло по поводу страха, упустил момент, когда было необходимо испугаться. Надо срочно учиться бояться заново, осваивать искусство с нуля, иначе доиграюсь ведь…
— Что-то пусто здесь, — выразил Салтык общее ощущение по поводу происходящего. Действительно, в Пункте было пусто. Лишь барабан мерно отсчитывал поворот за поворотом.
Не зная, куда себя девать, мы разбрелись по неширокому помещению, делая вид, что интересуемся, кто чем — кто рекламными материалами, кто конструкцией «барабана». Наконец протяжный негромкий скрип возвестил об остановке. Шевельнулись, вступая в работу, рычажные конструкции, и фронтальная часть барабана раскрылась сверху вниз, открывая внутреннее пространство — стол, с двух сторон окруженный скамейками. Больше не было ничего.
Если путешественники садятся на эти скамьи, барабан закрывается и начинает вращаться… выходит, пассажиры сразу упадут на потолок, а потом на стену, а потом снова на пол… и будут падать так, пока не разобьют свои морды, и даже еще дольше, потому что вращаться барабан будет долго, пускай и не слишком быстро…
Нет, так это тут не может работать. Должен быть какой-то секрет. С нарочитой уверенностью я поднялся на борт, уселся на скамью, положив руки на стол, и с интересом посмотрел на остальных. Сначала Салтык, затем и все прочие последовали моему примеру.
— И что? — спросила Антонова, когда все сели.
— Можете начинать, — глядя куда-то вверх и в сторону, разрешил я. Точно в ответ (а может, и правда в ответ), «барабан» закрылся, совершенно беззвучно, и прямо над столом из воздуха появился небольшой, совсем нестрашный Зритель. Появился не так, будто бы материализовался, а словно был тут и раньше, причем даже не невидимый.
Металлическое жужжание — словно где-то глубоко снаружи начал вращаться «барабан»…
Зритель сфокусировал внимание на мне. На какой-то момент я перестал понимать, кто на кого смотрит, он на меня или я на него, и в этот момент из слитности возникло число 91, превратившись, в свою очередь, в звук захлопнувшейся двери за спиной.
Я стоял на Калитниковской площади, и теплый ветер тут же швырнул мне в лицо пригоршню сухих листьев, заставив меня прищуриться. Фигурка Денисовой виднелась далеко впереди; слегка ссутулившись, будто лавируя галсами, она приближалась к Калитнице — к колоссальным воротам, увенчанным стилизованными коровьими рогами, между которыми так любит застревать маленькое осеннее солнце…
…Когда барабан остановился снова, на скамейке оставался сидеть один лишь Роговской. Медленно и практически бесшумно раскрылась фронтальная створка. Пункт Транспортировки уже не был пуст. Несколько пассажиров дожидались своей очереди; на Толика они поглядели с легким любопытством, но не ничего не сказали. Подождав немного и ничего не дождавшись, Роговской встал, выразительно пожал плечами и направился к выходу. Не торопясь, точно ожидая, что его окликнут.
Никто, конечно, не окликнул.
— Да я не особо и надеялся, — рассказывал он вечером Денисовой. — Мне уже тут всё ясно. Но попробовать-то надо было, мало ли что.
— Вот, на самом деле, я тебе даже завидую, — ответила Тамара. — Рассказать, что было у меня?
Толик кивнул, и Денисова начала свой рассказ. Начала без особой охоты — вряд ли Роговской действительно будет слушать. Однако внимание Анатолия казалось неподдельным, и сама того не заметив, Тамара рассказала гораздо больше, чем хотела.
Итак, всё-таки придется поговорить и о том, что ждало на Калитниковской лично меня. Как ни извивайся, вспоминая события того дня беспорядочными лоскутами, до бесконечности откладывать самое неприятное нельзя. Хватит шнырять по крысиным лабиринтам памяти. Пора вспомнить всё до конца.
На площади торчали два деревянных столба, к столбам были привязаны бородатые люди. Вокруг высились кучи хвороста, и беспорядочно гуляющий ветер временами приносил тяжелый запах земляного горючего масла.
На бетонной тумбе неподалеку сидел Константин Яровой. Сильно ссутулившись и обхватив лицо руками, словно в горе или стыде, он наблюдал, как между столбами кружат, забавно пританцовывая и что-то даже напевая, двое маленьких, с локоть, гномиков.
Они выглядели плоскими, нарисованными, и это выглядело особенно безумно на фоне настоящих людей, подготовленных к сожжению.
Я подошел к Яровому на ватных ногах — подошел просто потому, что повернуться ко всеми этому спиной не было никаких сил. Казалось почему-то, что пока я не теряю это из виду, оно ничем мне не грозит.
— А вот и ты, — не поворачиваясь, произнес Костя. Голос у него был совсем нереальный, какой-то шелестящий. Такой должен быть у нарисованного гномика, не у человека.
— Что это? — обреченно спросил я. Сейчас я узнаю — что это.
— А это мои соратники. Денис Базаров, Соломин Иван. Прошу любить и жаловать. Не интересно ли тебе узнать, что с ними стало?
Один из гномиков, будто почувствовав мой ужас, разухабисто мне подмигнул.
— Неинтересно! — внезапно вырвалось у меняю
— Неважно. Мы пытались отправить восвояси парочку Оглашенных. Вчера поймали — сам помнишь, при каких обстоятельствах. Я говорил…
— И что? — почувствовав, что меня снова пытаются обвинить в чем-то непонятном, я попытался собраться с мыслями. Хотя гномики…
— И ничего не получилось. Я потерял двоих товарищей. Самое страшное, как видишь, что они сами потеряли себя. А они такого не заслужили. Слышишь ты? Не заслужили такого.
— Да что вообще случилось? Как такое возможно?
Яровой наконец удостоил меня взглядом. Лицо у него было тяжелое и невыразительное, как будто он долго не спал. Он долго взвешивал ответ.
— Да хуй его знает, — признался он. — Но ты можешь помочь. Я знаю, что у тебя есть истинный предмет. Просто знаю, не надо тут спорить. Гллимт, ну или как вы там его называете.
Я почему-то практически не удивился таком повороту событий. Наверное, потому, что я, как только попал на площадь, зачем-то нащупал гллимт в левом кармане рясы и не отпускал его больше. Предмет неописуемой формы приятно холодил ладонь.
— И это что, в каком смысле?..
Константин посмотрел на меня задумчиво и печально, словно на идиота, от которого зависит вдруг очень важное дело.
— Просто возьми этот свой предмет, раз уж он тебе достался, и обрати внимание на этих… людей. Об остальном не беспокойся.
Трудно сказать, сколько времени мы молчали или говорили о каких-то малосущественных вещах. Казалось, это время — между словом и делом, — просто не считалось.
И еще казалось, — уже потом, вспоминая эти минуты, — что не вдвоем мы там сидели, что с нами был еще один… человек ли?.. нет, такой же Оглашенный, как те бородачи на столбах, только гораздо более реальный, чем они или мы.
Не хотелось вспоминать, что он говорил. Да и говорил ли? Или просто присутствовал и смотрел так, что складывалось впечатление, что это я сам наблюдаю за бессмысленными попытками двух маленьких людей вырваться из плоскости, проведенной через них самих…
— Так что мне делать-то конкретно? — спустя бессмысленный отрезок времени спросил я.
— Ну я же говорю. Просто достань его и соедини вниманием… с ними. Больше ничего. Неужели так сложно?
Я вынул из кармана гллимт. Его холод уже не казался приятным. Это был холод лежалого мертвеца. Выше по руке медленно расползалось окоченение.
Затем я сфокусировал внимание на привязанных к столбам. Снова на гллимт. На гллимт и людей одновременно…
С одной стороны, ничего не произошло. Гллимт не засветился загадочным пламенем, и бесноватые бородачи не нарисовали на своих лицах маску узнавания. Просто Костя Яровой подошел вдруг — совершенно буднично, не так, как следовало было бы подходить к человечьему костру, — подошел, и в его ладони откуда ни возьмись появился огонь…
Секунды спустя оба костра ярко пылали, и сквозь дым и пламя я как будто видел лица Оглашенных. Выглядели они так, словно разрывались между болью, яростью и запредельным восторгом.
Конечно, видеть я их не мог. Равно как и слышать — но запомнил, будто слышал дикие вопли горящих заживо.
— Не казни себя. — Яровой говорил твердо и уверенно, положив руку мне на плечо, будто благославляя на что-то. — Конкретно здесь ты абсолютно ни в чем не виноват. Ответственность за всё происходящее лежит только на мне. Ты так просто… выполнил просьбу. Тебе не в чем себя винить.
— Да я и не виню себя, с чего это ты взял… — слабо возразил я. — Пойду, ладно?
Последнее, что я твердо запомнил — это что гномиков уже не было, зато лежало два человеческих тела, два изрубленных и опаленных трупа, далеко за пределами всякой надежды на реанимацию.
Странно хмурясь, стараясь отвлечься от мертвенно-ледяного ощущения, будто только что прикоснулся всей душой к остывшему мертвецу, я отвернулся и тихо-тихо куда-то пошел. Порывы ветра тасовали фрагменты далеких ароматов, так что горелым мясом совершенно не пахло.
А это уже после долгого перерыва в самоосознавании:
— Ну это уже глупости какие-то… сначала он, теперь этот…
— А вот такая сейчас пошла история. У тебя день как прошел, более-менее?
— Не спрашивай, дорогая. Но я же не нажралась почему-то.
— Я тоже. Даже жаль. Ну что, готова?
— Конечно. Только не как вчера, давай?..
— А ты экспериментировать больше не будешь? Тогда не как вчера.
— Иди-ка в жопу, родная.
— Давно уже там. Ты сегодня, говорят, с Агриппиной Максимовной встречалась?
— Кто говорит? Что за Максимовна???
— Да не психуй ты, дуреха. Роговской рассказал. Будто ты с главной Клавой…
— А, это. Да там ничего.
— Все живы-здоровы?
— Ой, не болтай. Без тебя тошно. Чего только я ни предполагала, но такое как-то…
— Демотивирует, да?
— Верно. Ты как будто знаешь, о чем говоришь. Мне б так уметь — уверенно болтать о том, чего и представить не можешь.
— Ну, Тома, ты совсем что-то расклеилась. Надо себя беречь…
— Так, всё, хватит. Давай дело делать.
В этот момент я понял, что уже не веду внутренний диалог двумя женскими голосами. Раздался звук рвущейся бумаги, неожиданно болезненный и громкий, и у меня над головой распахнулись какие-то створки. Поток, ледяной и свежий, промыл меня насквозь, изгоняя боль и туман. На какое-то неопределенное время я превратился в гигантское вытаращенное изумление безо всякой памяти о себе.
Когда сознание сфокусировалось, я нашел себя сидящим в душевой комнатке. Я сидел и бестолково вертел мокрой головой. Отовсюду капало. В воздухе медленно таяли золотистые и лиловые брызги, причем я не мог понять, снаружи они были или же внутри меня. Сверху мрачно нависали фигуры Денисовой и Антоновой. Взглядами они были похожи: неодобрительные, высокомерные.
— Как тебя зовут? Какой сегодня день? Кто ты такой? — резко спросила Тамара.
— Иди на хуй, — с трудом возразил я. — Где я? Что вы со мной сделали?
— А, очнулся, — тон у Тамары был недоверчивый. — Нагулялся, голубок?
— Лен, да вы что, охренели? — каким-то постыдным образом я начал искать поддержку у Антоновой. Та отводила взгляд, и я понимал, что ее неодобрение довольно напускное, наигранное для Денисовой. Скорее, ей смешно.
— Валите отсюда и отдайте одежду! — Я начал нервничать, и понимая, насколько жалок человек, который пытается командовать, сидя голый в луже, нервничал еще больше.
— Сухов, на тебя стыдно смотреть. Давай быстрее приводи себя в порядок. Приходи в гостиную, все ждем одного тебя.
Антонова взяла под локоть свою товарку, и они вышли из душевой, оставив меня в раздосадованном одиночестве.
Память не желала возвращаться, и сквозь слепую заплатку в сознании пробивалась свирепая головная боль. Конечно, заткнуть проще, чем вылечить. С другой стороны, к лучшему — не надо бы неуравновешенной и чем-то сильно разочарованной жрице Леты копаться у меня в голове. С какими бы то ни было намерениями…
Сцену на площади — с тошнотворным провисанием посередине и злодейским финалом, — я запомнил как нельзя лучше. Вспомнив ледяное ощущение в руке, быстро сунул руку за отворот рясы — гллимт, к счастью, был на месте. Нашелся и кошелек-эпифунгий с заклинаниями и документами, и кинжал, и…
Нет, как раз вот денег не было совершенно. Не хватало и нескольких пузырьков со укрепителями и противоядиями. Впрочем, и того, и другого при себе имел немного. Не жаль, хотя и неприятно терять вещи невесть при каких обстоятельствах. Нажрался как студент, деньги где-то утратил… Позорище.
Да, но что же все-таки случилось? Я поискал ответа в себе и не нашел — лишь смятение и стыд. А ведь куда-то пошел, что-то делал…
Вспомнились какие-то кривые заискивающие морды. Ага, мурзилки. Я что-то делал с мурзилками. Удивительно, как остался почти жив и даже не очень ограблен. И совершенно не обесчещен.
Кривые рыла поднимают меня с приторными фальшивыми улыбками, я не глядя бью по рукам, ползущим мне в карман, но почему-то позволяю улыбаться себе и вести куда-то. Ничего не помню, что было вокруг — только пляшущие в сумерках мурзильи рыла. В этот момент, видимо, я уже пьян. То есть не просто уже пьян, а начал трезветь. А где был-то, с кем пил?
Пил ли? Был ли?..
Так и не придя к определенному выводу, я надел рясу. Что-то вывалилось с глухим стуком. Я поднял безымянный жезл с волнистой гравировкой, повертел в руках. Он, казалось, стал увесистей, а волнистая гравировка окрасилась радужным переливом красок.
Так, похоже, я его использовал. Или дал кому-то поиграть. Так и не разобравшись, что это и зачем.
Сколько живу — год от года становлюсь только умнее.
В воспоминаниях вместо картинки полез запах. Затхлый, довольно отвратительный запах чего-то давно немытого, нездорового… Тела, чеснок, жареная селедка, перегар…
Силы небесные, я позволил затащить себя в их трактир.
Ну да, конечно. «Всем за мой счет!» — и морды хихикают в притворном подобострастии, а руки опять шарят мне по карманам, я отряхиваюсь, будто руки не имеют никакого отношения к моим собутыльникам, и громко произношу формулу защиты от зла…
Глупо, но внушительно. Глупо — потому что мурзилки зла не знают, и всё, что б они ни делали, для них — чистое добро. А внушительно — от того, что в воздухе слева и справа от меня на миг зависли кристально-белые щиты, а воздух наполнился бравурным пением фанфар. Получилось удачно, потому что мурзилки перестали подобострастно хихикать и тревожно отодвинулись.
Потом я выпил теплой тошнотворной рисовой водки, чуть не срыгнул на стол, кинул мурзаку, похожему на трактирщика, мешочек с деньгами, и поспешно вышел из душного притона.
И, кажется, я был не один. Кто-то знакомый, высокий, отстраненный сопровождал меня, оставаясь каким-то образом в тени, избегая прямого внимания. Именно он посоветовал мне смастерить заклинание — само по себе бесполезное, но слегка меня отрезвившее. Он подтолкнул меня к выходу. Он не дал мне упасть на улице в канаву, прислонил к стене и самым обидным образом натер мне уши.
Тогда я еще немножко протрезвел и сказал — бля, ну Эдгар, не ломай мне праздник…
— Конечно, ничего ты не помнишь, — Салтык глядел на меня с неприятной дружеской укоризной. Словно думал, будто понимает что-то такое, что не позволяет меня строго судить. Будто я какой-то больной или чего-то лишенный.
— Ну, привел тебя Эдгар. Ты был в полном ауте, как ходячее пальто. Непонятно, как он тебя нашел. Он вообще странный какой-то стал. Изменился очень.
— Жесткий, отстраненный — другой человек… эльф, — подхватила Антонова. — Толик его что-то спросил как по-старому, а он так отодвинулся и сказал — я, мол, от своих обязательств не отказываюсь, но и вы должны понимать, что я вам не этот… как, Толь, он сказал, помнишь?
— Я вам не покровитель горный. Так он ответил. У меня, кроме вас, есть и другая ответственность. Мне аж захолодало. На место поставил. Они умеют…
— А где он меня нашел, не говорил?
— Да не спросили. Как-то застеснялись вдруг…
Ну это неудивительно — все мы знаем, как оглушающе может подействовать на человека невинное эльфийское высокомерие.
— Товарищи, у меня полный провал, — после паузы признался я. — Где-то около двенадцати я попал в неприятную историю в Калитниках. Ну примерно в одно время с Тамарой. Кстати, я видел тебя издали, ага. А ты меня?
— Что-то не приметила. А ты где был?
Я вкратце поведал, где.
— Слушай, никаких столбов и тем более костров… Там их можно было не заметить?
Денисова говорила возбужденно и искренне. Я ей, по крайней мере, верил.
— Похоже, оно просто не относилось к тебе, вот и… Хотя я-то тебя видел, вот в чем странность. Кстати, что ты там узнала? Что-нибудь важное о жизни и смерти?
Денисова посмотрела на меня вопросительно. Выглядела она усталой и слегка постаревшей. Или, скорее, повзрослевшей. Куда-то исчезла «недоделанность образа», которая бросилась мне в глаза в начале похода, тогда еще, при встрече на площади Гурьянова. Теперь передо мной стояла зрелая женщина лет тридцати.
— А что это ты на меня так вытаращился? — Тамара улыбнулась вызывающе и смущенно. — Возжаждал, что ли? Забыл, в каком жалком состоянии мы тебя оставили десять минут назад? Так можем и напомнить.
Не выдержав абсурда ситуации, я засмеялся. И все засмеялись. Мне не хотелось выяснять, над кем именно. Просто смеялись, и всё.
— Ладно, давайте ближе к теме, — сказал наконец Роговской. Неожиданно он снова взял на себя роль лидера. Надолго ли?
— Итак, мы знаем, что Сергей оказался там же, где и Тамара, ему пришлось фиксировать Оглашенных. Потом он где-то напился и его привел Эдгар. Серёг, я ничего не упускаю?
— Ничего. Кажется только, что вечером я попал в гости к мурзилкам, откуда меня и вытащил Эдгар. Что было с двенадцати дня до часов где-то восьми вечера — без понятия. Где был, с кем пил…
— Хорошо. — Толик смотрел на меня отстраненно и изучающе, словно взвешивал — не вру ли, и всё ли сказал. Надо признаться, видеть его в таком состоянии было приятнее, чем наблюдать за тем, как его одолевает слабость и безразличие. Что-то произошло такое, что поставило Роговского на ноги. Что бы это ни было — оно произошло своевременно.
— Ладно, тебя пока оставим. У тебя трудная история. Давай, Тома, с тобой теперь. Готова?
— Слушай, я не понимаю… Ну вот зачем всё это? У каждого своя история, свои задачи… Личное это. Тем более что тебе я почти всё уже…
— Вот потому и надо, — твердо возразил Роговской. — У нас есть совершенно конкретная цель. Достичь ее мы можем только вместе. Простите за банальность, но мы сейчас должны действовать слаженно, как никогда ранее. В пути-то не разбредаться легко. А сохранять единый вектор сейчас, когда у каждого своя отдельная история — это задача.
— Ну ладно, — довольно легко сдалась Денисова. — Я расскажу, нетрудно. Значит… так. На меня посмотрел этот глаз, и я сразу же оказалась на площади. Как уже сказал Сережа, это Калитница. То есть, где животные. Меня давно занимал этот вопрос — где проходит раздел между домашними и дикими животными, чем они реально отличаются? Тут интересно: дикая природа — это моя церковь, а вот домашний скот — уже из области хозяйства. Это, простите меня, богиня Клава и муж ее Сидор. Ну то есть за пределами. А где проходит отличие — это непонятно.
— Это, конечно, интересно, — скучным до скрипучести голосом произнес Толик, когда пауза стала затягиваться. — Ну а было-то что?
— Дальше? Ну подошла я к нашей, поговорили там… Я вообще не знала, чего спрашивать и что сказать. Зачем вообще меня сюда. Ну привели так привели. Похоже, она сама лучше знала, что и о чем говорить, нежели я. Вот… Ну, объяснила. Удовлетворила моё давнее любопытство.
На этом, собственно, было всё. Дальше, по словам Тамары, говорить было совершенно не о чем. Роговской хмурился и прищуривался, словно показывая, что ему самому уже известно больше, но никакого толку с этого не было.
— Пойдемте может поужинаем? — наконец сдался он.
И все, кроме меня и Ленки Антоновой, направились вниз — ужинать. Меня от образов еды еще мутило, а у нее, по ее словам, был разгрузочный день. Так вот и остались ждать.
— У тебя такой вид, будто ты знаешь что-то особенное, — сказал я – не потому, что у Антоновой действительно был такой вид, просто чувствовал необходимость сказать хоть что-то.
— Ты тоже это знаешь, — ответила она вполне серьезно. – Иначе с чего бы сегодня такое выступление… Ты знаешь, я знаю.
— Я удачно выступил. Если и знал, то благополучно забыл.
— Легко тебе… Хозяин своему уму. Хочешь – забываешь, хочешь – вспоминаешь…
— Уже не уверен, что хочу. То есть, теперь, когда не помню. Думаешь, правда, пытался что-то забыть?
— Ну раз уж сам завел об этом речь. Это как, помнишь, по ереси Асмарала…
Я признался, что не помню – а скорее, и не знаю вовсе.
— Там идея простая. Они считают, что жизнь в целом, вообще, сознание там, человек, — все это эволюционирует как бы в два такта, система «сунь-вынь». На первом такте человек пытается понять, кто он такой. Ну, не человек, вообще не важно. Ум пытается. Существо.
— Погоди! Это в рамках одной жизни?
— Не обязательно. Я не помню таких деталей, тем более все равно же ересь. Наверное, последовательность из нескольких. Так вот, сначала развитие идет положительно. Существо приближается к осознанию своей природы. Приближается, значит, приближается… и вдруг осознает.
— И что?
— И заходит на второй такт. Существо, охваченное отчаянием и ужасом, пытается забыть осознанное. А сделать это труднее, чем осознать.
— Жуть.
— Если веришь. Помнишь, когда-то недели напролет ты был на порошке — только об этом и твердил. Что осознал что-то такое, с чем невозможно жить, и теперь тебе вообще всё ровно, потому будешь есть порошок непрерывно? Потом у тебя запасы кончились, а Аристарха попросили больше пока не заказывать, потому что очень уж ты всех задолбал. В общем, тебя-то тогда быстро отпустило, а им от себя деваться некуда.
Я открыл было рот, чтоб высказать досадливое возражение — но тут же захлопнул его, почувствовав себя глупо и щекотно. Антонова рассмеялась – в этом акте я был совершенно прозрачен, как прудовой рачок-бокоплав.
— Ну вот, в принципе, и всё. Дальше идет столь же долгий и тяжелый цикл забытия. Да, вспомнила, оба цикла очень длинные, конечно, и с неравномерной скоростью. По мере приближения – ускоряются. И по мере отдаления ускоряются. Приближение субъективно похоже на рай, чем дальше, тем лучше, а потом, внезапно – невыносимо медленное отступление, заторможенное бегство из ада…
— Ничего так картина, — с уважением сказал я.
— Вот, как сам понимаешь, к Асмаралу приходят те, кто считает себя бегущими от ада. Там всё объясняется очень просто – чтобы забыться, нужно предпринимать усилия в определенном направлении. Мне об этом Аркадий Ган рассказывал, тагильский трактирщик. Только он не трактирщик на самом деле, это просто прикрытие у него. Имел на меня свои виды, распетушился, как молодой…
— Ну с этого могла было и начать, я-то уже всерьез воспринял, – принужденно усмехнулся я, старательно отгоняя подозрения, что в воззрении Асмарала может быть хотя бы доля истины. – Но я бы все-таки вспомнил. Есть у тебя что для прояснения памяти?
— Нет, к сожалению. Я больше по части забвения, сам понимаешь…
— Вот, кстати, не понимаю. А к кому бы ты тут посоветовала обратиться?
Антонова помолчала, задумчиво меня рассматривая; я почувствовал, что подобные вопросы звучат довольно жалко, как-то слишком по-старому, словно вся мудрость и взрослость, выработанная в походе, меня вдруг оставила.
— Как-то я вдруг поглупел, — поторопился признать я, прежде чем Ленка успела ответить. – Сам разберусь, в самом деле.
— Какая трогательная гордость, — улыбнулась Антонова, и я на миг ощутил вдруг забытое раздражение.
К счастью, вернулись наши – прежде, чем я успел наговорить каких-то уязвленных глупостей. В самом деле, поглупел, что ли…
— Ну, продолжим, — Роговской снова излучал (или старался излучать) деловитую собранность, и мне это вдруг показалось чем-то неуместным и пошлым. — Лен, не хочешь поделиться событиями минувшего дня? – значительно спросил он, и Антонова решительно кивнула.
— Легко, тем более что говорить по сути не о чем.
И она рассказала, что ее переместили в коммерческий квартал, где огромные магазины для простого народа соседствовали с маленькими лавочками, в которых простые предметы продавались по невиданным ценам, а все возможные увеселения и торжествования так или иначе были связаны с таинством купли-продажи. Там располагалась резиденция князя Антонова Петра Иннокентьевича, в те дни — казенного заседателя по вопросам потребления. («Ленк, так ты что — княжна? Хренассе!».) В городе он, однако, отсутствовал, еще третьего дня отбыв в свою пригородную резиденцию – после короткой беседы с секретарем Лена в некоторой растерянности отправилась за покупками, надеясь, что причина, по которой Писатель забросил ее именно в этот квартал, раскроется сама собой. Отчасти так оно и получилось.
В лавочке, куда Антонова зашла переждать легкий дождик, ей встретилась старая знакомая еще по Меркантинуму — Елена ушла с третьего курса («папенька сдал в монастырь»), а Снежана Петухова закончила коммерческое училище на «отлично» и, пользуясь правом примерного выпускника, открыла собственное торговое предприятие на премиальной площадке города.
— И вы знаете что? Вот я захожу к ней, такая красивая… Я вообще уже поняла себе цену, и вот с этим пониманием медленно так и захожу. Захожу и вижу — Курица копается в своих витринах, мелкая какая-то во всём, плоская от души… И вдруг понимаю — это же я пришла к ней откуда-то, в поисках чего-то такого, про что сама не знаю, как сказать даже… А Курица всю дорогу была здесь, ей никуда ходить не надо, чтоб себя найти, она же себя и не теряла сроду… И что с того, что я по сравнению с ней звезда, а она — ну курица и есть?.. Так вот, увидела она меня, сразу узнала, и клянусь вам! то же самое всё подумала, только наоборот, естественно. Обнимает меня совершенно искреннее, по-человечески, будто не завидует мне уже, а жалеет… Поговорили о том, о сем, и дарит она мне на прощанье волшебную брошку. Дорогую довольно. Чтоб пальтишко от ветра не расстегивалось, чтоб дождичек не капал за шиворот. Спасибо, Жанночка, от всей души. Ухожу и думаю: а что я вообще? Куда, зачем? Что не жилось-то? Полное впечатление — что вот всё это наше, вся героика и походная романтика — всё это не по-настоящему. Бегство от жизни, а не сама жизнь.
— О как жестко. И что планируешь с этим открытием делать? — поинтересовался я с вежливой улыбкой, надеясь, что не выдал голосом обиду.
Антонова поглядела на меня, как на совершенно постороннего человека, неожиданно подслушавшего откровенную реплику. Но ответом все-таки удостоила.
— Может быть, пару вопросов закрою — и обратно в реальную жизнь. А с чудовищами пусть Курица сражается. Будет мне хорошая замена.
— Не просветишь насчет этих вопросов? — зачем-то продолжал я, прекрасно понимая, что Ленка пытается меня уязвить, причем даже не меня, а того, за кого она меня принимала еще до начала похода… что же с ней такое происходит… мне бы лучше замолчать…
— А это уже личное, — спокойно ответила Антонова.
— Ну-ну, — неопределенно произнес я, хотя нужды в этом никакой и не было — на меня никто не обращал внимания.
Внезапно я поймал себя на том, что мне это обидно, и едва не рассмеялся вслух — но к счастью, сдержался: Антонова, замороченная чем-то, о чем она умолчала, приняла бы это близко к сердцу.
Вообще, что с ней творится? Что за откат к идиотизму?
А со мной что? Кто час назад заявился пьяный, как студент?
Успокоить бы ее, но в таком состоянии ничего она от меня не примет — я для нее сейчас тот самый «Сухарь из Хомяков», безответный снаряд для самоутверждения.
Просто молчать.
Эдгара я встретил в полутемном коридоре на первом этаже — он непринужденно подпирал стену, за которой слышались приглушенные звуки музыки (внутренние стены «Конечной» тоже были каменные, капитальные — можно только гадать, какой грохот стоял там, в смежном помещении). Эдгар был похож на вежливого призрака, которому абсолютно всё равно, сколько ждать — час или век. Так я себя успокаивал, но мне всё равно было стыдно. Договорились же — встретимся в холле, когда мне полегчает с головой. А полегчало мне взамен на память о последних часах — теперь, когда воспоминания нехотя возвращались, картина реальности загадочно колебалась, каждый новый факт заставлял видеть вещи хоть чуть-чуть, но в новом свете…
…Если так разобраться, Антонова работает топорно и небрежно. Мнения о себе превеликого, а сама толком ничего не умеет…
…Эдгар маячил как привидение. Очень серьезное привидение; не будь он на нашей стороне — был бы откровенно страшен. Как можно, с одной стороны, иметь такую деликатную конституцию, а с другой — как-то вечером у костра они на спор валились на руках с Салтыком, Эдгар выиграл четыре из пяти, а на пятый вдруг пень, на который борцы опирались локтями, взорвался и поднял кучу едкой пыли. Кинулись врассыпную крохотные личинки гоблинов (какие же они забавные, пока маленькие), человек с эльфом гулко столкнулись лбами, что и ознаменовало Ничью.
Не было в нем уже ничего от растерянного эльфа-интеллигента, которого я шутя вызвал из небытия в Освободительном Лесу. Новый Эдгар напоминал богомола-вегетарианца. Как, в сущности, все современные нам эльфы.
Прочувствовал, стало быть, дух времени. Вписался наконец.
— Вижу, ты более-менее в порядке, — деловито сказал Эдгар, едва я приблизился. — Если вспомнить, в каком виде ты был еще пять часов назад — просто чудо.
Как обычно с Эдгаром, я не понял, ругает он меня или нет. И как с ним говорить — на «вы», как с учителем или могущественным врагом, или запросто, как с другом или абсолютно чуждым существом.
Выбрал второе.
— Наверное, тебя должен благодарить?..
— Не стоит благодарности, — Эдгар позволил себе по-человечески усмехнуться. — Я нашел тебя случайно, нашел в состоянии, ну скажем, трансформации, и сопровождал, страхуя от каких-то случайных неприятностей.
— Ну всё равно спасибо, — окончательно растерялся я.
— Да ладно. Уверен, ты бы и без меня не пропал. Это не то же самое, что рак, сбросивший панцирь. Ты не был беззащитным. Просто… дезорганизованным, так скажем. То есть, не знаю, тебя ли я защищал или кого-то — от тебя. Ну прошло без проблем — и ладно.
— Я что-нибудь говорил?
— Говорил, много говорил, но мало чего путного. Хотя было кое-что цельное. Про родительский дом — большое недоумение. Что у тебя с домом? И при чем тут какой-то Дед Мокар?
Мир вокруг стал кругленьким и цельным, как воздушный шарик. Я перестал притворяться, будто ничего не помню. Так эта блокировка работает — сначала притворство, потом отвлечение… мы всё с собой делаем сами, правда же, Дед Мокар?..
Как бы до Асмарада не докатиться с этими многоступенчатыми отрицаниями.
— Может, восстановим память? Неохота мне тебе в голову лазить, сам понимаешь почему, но если надо…
Нет, спасибо. Уже не надо.
Чем на самом деле кончилось дело на площади
В центре была статичная и страшная сцена: всё та же Калитница, два черных закопченных столба, к ним еще прикованы черные человекоподобные фигурки, до странности маленькие… уже не трупы, еще не скелеты, так, обгорелое нечто… все разошлись, и участники, и зеваки, разошлись и увезли тела погибших, а я всё стою, будто чего-то дожидаюсь…
И тут выясняется, что я не просто стою сам по себе — рядом стоит кто-то большой, молчаливо-участливый, стоит и ждет, пока я вспомню о себе и оставлю эту сцену, и в этот момент оказывается, что вот он и наступил этот момент… момент наступил в этот момент, наступил просто как-то явочным порядком, и мы тронулись.
Тронулись куда-то в личное пространство Оглашенного.
Того самого, которого я нарек Дедом Мокаром.
— Ну это прогресс с твоей стороны. Хороший прогресс. На краю подхватил ребят. Прямо как это… «над пропастью во ржи». Еще шаг, другой — и рухнули бы.
Почему-то я хорошо понимал, что имеет в виду Дед Мокар. Он говорил о гномиках — о тех гномиках, до которых схлопнулись соратники Кости Ярового. Одновременно он говорил о двух Оглашенных, принявших мученическую смерть на костре. Как-то так выходило, что это совершенно одно и то же.
И я понимал, что так оно и есть. Даже что такое «над пропастью во ржи» — понимал.
Состояние напоминало передозировку музыкальным порошком, когда сам без остатка превращаешься в одно неделимое понимание, безо всякой обременительной конкретики. Но в глазах не рябило.
Мы нежились в фитобочках, едва видя друг друга сквозь клубы терпкого ароматного пара, а ласковые, но не особо сексуальные девушки с узкими глазками подавали нам напитки в крошечных чашечках, массировали специальные точки на плечах и нашептывали бессмысленные древние заклинания. Не хотелось подталкивать всеобъемлющее понимание в направлении «где это я?» и «что происходит?».
— А куда бы они рухнули, если бы не мы?
— А туда же, куда и мы с тобой рухнем очень скоро. В бездну вечного отпадания.
…Главный ориентир — башня, напоминал я себе, именно башня, она есть в каждом квартале, но в каждом — своя. Башня и пруд при ней. Все башни черные, только наша — блестящая, как сталь. У всех пруды тихие, заросшие, с пиявками и бокоплавами, а в нашем пруду чисто. Утром здесь купаются дети, а вечером рыбачат старики.
А так — всё одинаковое: прямые узкие улочки, Первая Садовая, Вторая Садовая, Пятая Лесная, Шестая Лесная, масть штакетника, меняющаяся каждые тридцать метров… ветви деревьев, растущие сквозь забор, или аккуратно подстриженный кустарник у дома, или дико заросший сад, или огородик, как трогательный памятник бессмысленному трудолюбию…
Как в детском сне — я шел знакомыми улицами, видел знакомые заборы и деревья, знакомые дома благосклонно взирали на меня знакомыми окнами, и всё же это всё не складывалось, не могло сложиться в целую картину, где вот здесь — дом Алисы, здесь живут Алексеевы, через участок — Роза Карловна, а вот тут и мы… Картина была знакомая и чужая одновременно. Будто чужой мир прикидывается своим, как веревка прикидывается змеёй…
Так, вот только паники заблудившегося животного нам тут не надо. Смотрим на водонапорную башню в отдалении. Она блестящая. Значит, я в своем квартале. Блестящая башня — только у нас. А в деталях память может ошибаться, да они и сами изменчивы, эти детали…
Сколько же лет меня тут не было? Деревья должны были вырасти… почему же не выросли деревья…
Надо спросить человека. Любой человек должен знать дорогу. Пусть не к моему дому — к пруду с трубой, а оттуда совсем рядом… но почему я вижу только спины и затылки вдалеке…
Вот идет человек. Почему он такой прямой? Почему у него такой взгляд, почему на меня он смотрит?..
— Сколько прямых можно провести между двумя точками, не напомнишь?
— Одну и только одну, — машинально воспроизвел я странную школярскую формулировку, больше напоминающую какое-то поспешное обещание.
— Именно. А с принципами бильярда знаком?
— Теоретически.
Вода в моей бочке начала остывать, а девушки куда-то запропастились. Понимание, еще недавно наполнявшее мое сознание подобно незамерзающей жидкости, тоже начало куда-то вытекать.
Пожалуй, скоро придется вылезать из холодеющей бочки в свежую неизвестность.
— Чтобы попасть по шарику как надо, необходимо приложить усилие по прямой, прочерчиваемой кием. Не слишком сложно для тебя?
— Звучит просто, но я не умею играть в бильярд.
— А придется научиться, если не хочешь ухнуть за край. Я вот не хочу, например. Вообще не хочу. Так что, болезный друг мой, хошь не хошь, а придется тебе учиться. Отложи точку в прошлом — и лупи в будущее. А по-другому, брат, уже никак.
…внезапный перескок — как во сне. (А это не сон, я знаю, что это не сон.) Сидим за столом, пьем чай, я рассказываю о своих делах (не о том, что мне на самом деле важно — использую эту «важность» как трафарет, словно вырезаю из истории своей жизни фигуру того, что меня действительно сейчас заботит, и рассказываю обо всем остальном…), украдкой любуюсь на родителей. Отец уже практически не пьет, мать развела прекрасный сад, что так непохоже на нее… отец, конечно, уже не тот гениальный маг-специалист, создающий псевдоразумные кристаллы под любой заказ — перешел на административную работу, стал замдиректора; мать шьет из технической грибницы волшебную живую самостирающуюся одежду, не на продажу, а так, для себя и чтоб хорошим людям и прочим существам… С того момента, как мы не виделись, они стали старше, но не постарели; заметно отдалились друг от друга и внезапно стали гармоничной пожилой парой.
Всё вокруг стало меньше, но родительский дом, и сами родители, стали больше с той поры, как я их запомнил.
— А это у тебя знаешь что? Это какой-то Жезл Доброго Волшебника, — удивлялся отец, рассматривая увитый жезл цвета ольхи, тронутой грибом. — Какой-то из них. Причем, как я погляжу, из самых серьезных, хотя, как вижу, не полный. Нужны еще составляющие… Ага, и кольцо у тебя. Уже почти созревшее. Палочку-то нашел, говоришь?.. Интересно, интересно, где такие вещи валяются… Штука редкая, а я теперь не такой уж эксперт. Даже гадать не буду, где это можно найти и как оно работает. Инквизиторы получают такое прямо оттуда. Поаккуратней с этим — не показывай кому не надо. Можешь посоветоваться с Ваней Крюковым, у него магазин на Четвертой Садовой, так и называется — «Крюк». Мы ему можем доверять, по крайней мере. А больше никому не надо. Я вижу, что о многом недоговариваешь. И мать видит.
Я опустил глаза, но все равно чувствовал — не мог не чувствовать — их взглядов. Очень странно на меня они смотрели. Как будто на кого-то, кто находится очень далеко и никогда не вернется обратно. Смотрели со старой смиренной печалью.
Так, наверное, смотрел на Эдгара мертвый брат во сне.
(- Да, очень похоже по описанию, — согласился Эдгар. — Именно так это ощущалось. Твои родители точно живы?
— Точно.
— А ты сам? Шучу, шучу…)
— А с тобой непросто. Умеешь озадачить. С первой же нашей встречи… можно сказать, я тобой горжусь.
Дед Мокар посмотрел на меня новым взглядом — пронзительным и сочувственным одновременно. В этот миг он как никогда прежде напоминал человека.
Ощутимо холодало; со дна бочки поднимались тоненькие ледяные струйки.
— Не знаю, что вам на это ответить.
Вопрос: «где я и что тут, блядь, происходит?» игнорировать становилось всё труднее.
— Ты до сих пор ухитряешься ничего не понимать, хотя я давно уже тут, рядом. Конечно, мы всё с собой делаем сами, но тебе, такое впечатление, помогает какая-то интересная сила. Но, — тут дед Мокар странным образом высунулся из своей бочки по пояс и подался в мою сторону, как змеечеловек, которого можно встретить иной раз на базаре, — есть тут одна лазейка. И ты только что встал на лыжню, которая тебя точнехонько к ней приведет.
— И что потом?
— А потом ты сделаешь со мной то же, что и сегодня… с нашими. Если успеешь. Молись, чтоб успел.
Было довольно поздно. Мы сидели за столиком в углу полутемного зала, со сцены звучала какая-то напыщенная бардовская песня, я на удивление легко — но неглубоко — пьянел от белого пшеничного пива с особыми специями.
— Говоришь, он умереть хочет? — задумчиво спросил Эдгар. — Кажется, я начинаю понимать, что это за птицы — ваши Оглашенные…
— Ну, всё к тому, что умереть. Разве нет?
— Нет. Он хочет отвернуть. Любой ценой. Слишком близко уже, слишком… И если при этом надо умереть — пусть будет так. Всё яснее его понимаю.
— Вот ты тоже пугаешь… но мне не страшно, потому что я ничего не понимаю и очень устал.
— Вижу. И вот это тут самое… самое страшное. Что тебе — не страшно. Ты как будто под серым войлочным колпаком. Не достучаться, колпак гасит все звуки.
Помолчали. Легкий пшеничный хмель ускользал до отвращения быстро.
— Ты знаешь, я сам начинаю чувствовать этот колпак. Как будто мне долбят со всех сторон, на разные голоса — мужчина, проснитесь, вы обосрались… а я вроде даже и не сплю.
— Верно. Раз уже сам чувствуешь — дело сдвинулось. В конце концов, никто его с тебя не снимет. Ведь мы всё с собой делаем сами… Ладно, иди уже, чувствую — заждались тебя. А я по своим делам.
— Ну а мне вообще рассказывать, по сути, нечего, преувеличенно деловито начал Салтык, когда мы вновь собрались в общей зале. — Меня высадили в Универе, точнее, на площади около Главного корпуса. Там, как я понял, много смежных Пунктов на одном участке — большой трафик. Ну, я вышел, слегка осмотрелся. Дождь капал. Хотел зайти в здание — и не зашел. Ну, не люблю я Универ, студентов этих не люблю, еще с той поры. Бывает, поймают кого-то из наших впятером на одного, и типа победили, довольны. Я однажды нарвался на такую засаду, костюм одному помял, так столько головняка потом… Нет, не люблю.
— Жлоб ты, Слава, — кокетливо упрекнула его Антонова. — Каким ты был, таким и остался.
— Ну да, жлоб. Пятеро культурных на одного жлоба — нормально? А наступишь кому-нибудь на ногу в порядке самообороны, так потом объяснения полгода писать. А я им, блядь, писатель? Нашли виноватого. Воображают себя сверхчеловеками, а как одному в тыкву заедешь, остальные разбегаются, даже заклинания свои школьные забывают…
Говоря так, Салтык почему-то поглядывал на меня.
— Ты меня не стесняйся, я на свой счет не принимаю, — как можно более расслабленно успокоил его я. Салтыка это, кажется, не порадовало.
— Ладно, черт с ними, со студентами. Вот я топчусь на пороге, не зная, то ли войти, то ли нет, и вдруг мне навстречу угадайте кто? Мой кунак Рулон Удавов! Блядь, Сухарь, сука, че ты ржешь? Че ты ржешь?!!
И тут всё смешалось. Я не успел подняться на ноги, как ощутил яркую вспышку и медленно полетел куда-то назад. Все замельтешили, загомонили, вокруг Салтыка образовалась трепещущая куча, а я утер с подбородка кровь и начал читать заклинание призыва мелкого беса, но сорвался в истерический хохот…
— Мало того, что ты, Салтык, сам по себе просто феномен какой-то, и кунак-то у тебя — Рулон Удавов…
Наступила звонкая тишина. Салтык смотрел на меня серьезно и неподвижно, как срущий кот.
— Так, Салтыка я тебе прощаю. А вот побратима моего ты, червяк, трогать не смеешь.
Так и завершился наш первый день в столице. Не найдя для Салтыка безопасных выражений, я махнул рукой и пошел в свою комнату — прочь.
— Зубы-то целы? — с незнакомым теплом в голосе спросила меня Тома Денисова, возлагая маленькие теплые ладони мне на голову. — Ну зачем ты его опять… А если б он тебя убил?
— Ну и что — ты бы подняла, — улыбнулся я в ответ, обнимая ее за бедра. Я сидел на кровати и пытался поцеловать ее в живот, а она не до конца отстранялась и колдовала, стоя надо мной, и больше никого в номере не было.
Я догадывался, что утром опять проснусь один, наедине с чувством непонятной утраты, но когда это меня останавливало…
А еще я краем сознания наблюдал за тем, что происходило в общей зале. И от того, что я видел — и особенно слышал — мне всё меньше хотелось пребывать в покое.
Прочь — так прочь. Мой мир переворачивался — в той плоскости, в которой я был совершенно уверен.
Нет, это не мои спутники, все как один, превратились сегодня в мудаков.
Всё дело исключительно во мне.
Мудак тут — я.
Антонова ходила, подбоченившись, взад-вперед, благо конфигурация помещения позволяла ходить вот так, никого больше не тревожа.
— Нехорошо. Вот это вот всё. Мне — не нравится. Роговской, вот ты чего молчишь? Тебе это нормально? Мы с нашим другом — вот так вот, а тебе нормально?
Толик попытался выпростаться из дрёмы, честно попытался, поморгал, сощурился.
— Твои предложения? — весомо произнес он.
— Мои предложения — чтоб ты сходил к нему прямо сейчас, и за нас извинился!
Слова упали будто в болото. Роговской просто повел плечами, не понимая вины и не принимая ответственности.
— Я его и не обижал. Вы со Славой и сходите.
Поднял голову и Салтык — будто кем-то укушенный.
— Я всё испортил и это понимаю, — процедил он. — Отъебитесь вы от меня. С Серёгой я завтра сам решу, что возможно. А вы все, вместе взятые, если у вас есть претензии — просто идите с ними на хуй.
— Вот речь не мальчика, но мужа, — каким-то нехорошо просветлевшим голосом откликнулась Антонова. — А… вот, вот Тамарочка спускается к нам. И как там Серёжа? Я по глазам твоим вижу — ты, кажется, его даже не выебала? Или у меня сейчас вот начался обман зрения?
Денисова выглядела усталой, повзрослевшей, и ничуть не склонной вести дискуссию в подобных терминах.
— У него были переломы нижней челюсти и скуловой кости. Мы делали процедуры, — холодно разъяснила она.
Помолчали. Тома Денисова устроилась в пушистом кресле с ногами, сбросив тяжелые ботинки. Она не хотела спорить, оправдываться, сопротивляться. Так прошли несколько спокойных минут.
— Может, мне самой сходить проведать Серёжу? Раз уж тебе совсем не до того?.. — успокаиваться Антонова не собиралась.
— Иди. Или вернешься дурочкой, или навсегда решишь для меня вопрос животной привязанности к человеку, которого я едва знаю. Давай. Мне даже интересно. Вперед. Это вызов, Лен. Вызов!
Антонова снова встала, прошлась по анфиладе.
— Твоя уверенность в себе основана лишь на невежестве. Ты просто представления не имеешь, как можно… Стоп! А куда это он вообще?.. Что всё это…
Все они видели, как я уходил прочь, но ничего предпринять в этом отношении не могли. Одно слово — Конечная…
Интересно, они догадались, что я подслушивал?