— Просыпайтесь, принц. В Сараево вам уже прогулы ставят… — интонации были мягкие, полувопросительные. Салтык стоял и смотрел на нас сверху вниз. В его глазах теплилось какое-то нездешнее умиление.
— А я и не спал, — вяло парировал я. Вру — спал. Или, скорее, забылся в черном оцепенении. Непонятно, как долго длился привал. Моё дежурство так и не наступило.
Зашевелились. Неразборчивая в груда мешков и одеял разделилась на людей и вещи.
Зачем-то пересчитал. Все на месте. А куда бы они делись…
Мы расположились на отдых в первом же помещении прямо по коридору; помещение было тесным и пыльным .Выбирали специально, чтобы одна дверь и никакого прохода. С одной стороны — ловушка. С другой — удобно защищаться.
Только защищаться здесь, похоже, было не от кого.
Подземелье было оскорбительно ненастоящим. Узкие коридоры, стены, облицованные плиткой, некогда белой, а теперь потускневшей, местами покрытой сетью мелких трещин…
И было светло как днём. Свет стоял желтоватый. Светилась почти каждая плитка. Теней в подземелье не было.
Всё было какое-то маленькое и недостойное финала большого пути. По углам, где свет был тусклее, виднелась пыльная многолетняя паутина.
— Мы могли попасть не туда?.. Как бы мы это сделали? И куда это — не туда?
Роговской говорил будто про себя, но все тут оборотились ко мне, ожидая ответа.
— Могли, — неохотно признал я. — Ещё как могли. Помните тогда, видения у Командора? Вот тогда мы и попали. Оттуда — сюда.
— Как это? — спросила Антонова с явной неохотой. Кажется, она гнала от себя очевидный ответ.
Вешать паузу, конечно, было не время.
— А вот так. Что-то не то мы там сделали в финале. Глупость какую-то. У меня то видение завершилось ощущением какой-то непоправимой, катастрофической даже ошибки. У вас, полагаю, тоже.
Помолчали со значением. Все об одном и том же.
— Но мы же ничего не знали тогда… ничего не могли… и это же было видение, а не…
Сказать было нечего. Я просто тяжело вздохнул и посмотрел на Ленку Антонову.
Все посмотрели на Ленку Антонову.
— Я помню одну историю, которая начиналась точно так же, — усмехнулся Роговской.
— Белые Столбы. Где мы чуть мир не погубили, — уточнил зачем-то я.
Антонова сделала хищное выражение лица. Это ей очень шло. Как, впрочем, и всё остальное.
— Ясно. Всё ясно. Опять запуталась. Вот помню, я там… Короче. Я раздеваюсь и шагаю вперёд, сияя любовью. А вы все потихоньку, след в след, за голой бабой. Справитесь?
Салтык покраснел и засмеялся.
— Всему своё время, — виновато покосившись на Салтыка, ответил я. — Но раздеться, конечно, можешь заранее.
Лестница вверх, лестница вниз… и сверху, и снизу — живой янтарный свет. Мы на месте. Ключ сработал. Переглядываемся — и начинаем спуск вверх. Или подъём вниз. Вспомнить в точности невозможно. Мы вступаем в свет — будто возвращаемся в тепло жизни, о котором всегда где-то в глубине души помнили. В то тепло, жажда которого однажды выманила нас из дома.
Успокаиваясь, мой жезл вяло подрагивает. Никогда не забуду того, что мне пришлось совершить…
— Что это было? Серый, это ты?..
Салтык не на шутку встревожился. Все встревожились. Вспышка прошлого… того самого, по-настоящему вроде и не сбывшегося, так… наброска будущего, показанного нам в прошлом… и вот опять.
— Ты был собой? Да или нет?
— Да.
— Я тоже. Все..?
Все там были сами собой. К счастью. Не хотел бы я, чтобы они видели себя моими глазами. Доказывай потом, что я изменился, что мои глаза уже не те…
А ведь правда. Я изменился.
— Не, так не умею. Тут что-то само. Что-то прорваться пытается…
— Делать что?
— Делать? Да не мешать…
Мурзилки. Легион мурзилок, бурлящая однородная толпа одинаковых мордочек. Всё прибывают и прибывают: волнами, вслед за водой, захлестнувшей обжитые промежутки.
Потоп в нижнем лесу — моя вина, моя заслуга. Я привёл процесс в движение, и назад дороги нет.
Жезл встрепенулся в руке. Можно начинать.
Внимание на сердце. Внимание на жезл. Внимание на напирающую толпу.
Радужные полотна, махровые миллионы радужных полотен. Уютно большие и пугающе малые. Ни числа им, ни меры.
Радужные полотна, прорываясь из моего сердца через жезл, срывают с мурзилок обличья, срывают покровы — они уносятся трепещущими клочьями дыма, тают на лету, под ними — просто ничего, пылающая, исступленно-восторженная непроявленность…
Огонь безусловной любви пожирает мурзилок заживо. Вспыхивая, один за другим они гибнут от счастья.
Теперь мы можем двигаться вперёд.
— А почему сейчас этого не было?
— Лен, потому, что это было тогда. Не поняла ещё?
Смолкла, задумалась. О главном, к счастью, никто не спросил.
А смог бы я сейчас, после всего?.. Вот так вот взять — и убить любовью бесчисленное множество заготовок человека?.. Ведь я же действительно изменился.
— Да, я обещал поделиться. Самое время сейчас. Знаете, в чём заключался план матушки Леониды? Сказать?
— Всё равно ведь скажешь, — вздохнула Денисова. Чувствовалось, что про Леониду она не хочет слышать ни в каком качестве.
Интересно, много ли она поняла…
— Добрейшая наша Леонида — кстати, все в курсе, что она дальняя правнучка Эдгара? — ага, ага, вот так вот… она решила, что людям тут уже хватит. Не знаю, только ли людям, но людей тут живёт подавляющее большинство…
— В каком смысле хватит?
— В прямом. Мурзилки — это заготовки новых людей. Старые отправляются всей гурьбой в Сады Ожидания, их судьбы переходят к мурзилкам, те живут вместо них, считают себя ими, вот это вот всё. Элегантно, скажи?
— Переобуть на скаку целый мир… — Салтык говорил медленно и тихо, с каким-то непонятным мне восхищением. — Ну Леонида… матушка Леонида… Ты её выебал?
— Нет! Ты что вообще… — испуганно зашипел я. Не из-за Денисовой даже, а просто это прозвучало подобно святотатству.
— А показалось, — ухмыльнулся Салтык. — Ладно, твоё дело, хочешь как хочешь…
— Я не понимаю, с чего он взял! — с нелепой жалостливой ноткой сказал я, пытаясь поймать взгляд Тамары. Поймал — и сам не рад.
— А я — понимаю… С чего бы она вернулась оправдываться… Она же тебя гораздо важней, а?
— Хватит! Вы что, озабоченные школьники? — пришла мне на помощь Антонова. — Сухов, давай подробности. Как вообще это возможно? Всё равно что подменить каждого человека грибом-двойником. Даже если возможно — идея-то в чём?
— Не так просто, — заторопился я, соскакивая с ужасной темы. — Это будут не двойники. Это будут те же люди… по их собственному представлению. Полный слепок наносится на другую основу. Есть подозрение, что однажды такое уже совершили — с эльфами. Со всеми эльфами, кроме Эдгара…
— Ну и..?
— В основе дело. Она другая, здоровая. С нами, видно, что-то в корне не то. Вот этот корень Леонида и хотела заменить. Как… ну, смена актёров по ходу пьесы. Если постараться, зритель ничего не заметит. Или даже отметит, что игра стала лучше. Иначе какой смысл…
— Ну а к нашим задачам это каким боком лежит?
— А таким, что Стан чинить не надо. Мурзилки уже лезут изо всех щелей мироздания, и всё что нужно — не мешать. Рабочий Стан — помеха. Нужно просто дождаться, пока он встанет окончательно. И природа возьмет своё. Мир выздоровеет. Стан заново запустят уже новые… жильцы.
— А что будет со старыми… с настоящими людьми?
— Сады Ожидания до самого конца. Как я понял, там вполне неплохо, и даже разницу не всегда заметишь. Сам там много времени провёл, того не зная. Загвоздка в том, что там почти ничего невозможно совершить. Нельзя порождать причины. Жизнь в следствиях. Уютная, по-своему очень интересная…
Снова помолчали, думая об одном и том же.
— Но ведь от предвкушения этой уютной жизни в следствиях мы и сорвались с места? Правда? — выразила общее ощущение Ленка Антонова.
Правда. Чистая правда…
Настоящее подземелье. Именно в таком и зарождаются драконы. Назад пути не было — только вперёд. Тут, на пороге, мы могли болтаться сколько угодно… или на сколько хватит провизии. Еды тут не достать. Воды… за стеной что-то тягуче капало, но можно ли это пить…
В помещении за следующей дверью, а также в двух других, были видны свежие следы. Люди, которые их оставили, не очень-то заботились о тех, кто явится следом.
В целом понятно, о ком речь.
Никакого «обратно» тут нет. В углу трогательно скорчился скелет, обряженный в полуистлевшую рясу жрицы неизвестного бога. Копна рыжих волос была как живая. Это явным образом указывало нам на перспективы того, кто не отважится шагнуть в темноту.
Жрица умерла не от голода, не от жажды. Просто легла и умерла, не в силах сделать выбор. Или — понимая, что момент выбора безнадежно упущен.
При ней были торопливые записи. Тлен их не коснулся. Она сбивчиво просила прощения у друзей, которых покинула в панике, пытаясь вернуться к началу пути.
Вернулась. Но начало обернулось концом. Её соратников развоплотил гонтмахер, а она выбрала тихую, медленную смерть.
Вспоминая то, что не бывало, переживая будто заново то, в чём не участвовали, мы добрели до закутка, в котором путников должен был сторожить гонтмахер. Было это метрах в двадцати по коридору; белый кафель стен, бурый пол, серый потолок. Логово гонтмахера — комнатка, немногим больше моей спальни на Конечной, — пустовало. Никаких следов обитания, никаких признаков пусть давнишней, но всё-таки жизни.
— Вот только сейчас страшно стало, — сказала Антонова. — До этого вообще ни разу не было. Знаете? Мне ни пить не хочется, ни есть, ни в туалет. Тут вообще ничего не работает. Мы тут не умрём, вы понимаете, в чём ужас? Мы — тут — не — умрём…
— Отставить панику, — голос Роговского звучал увещевающе, — умрём, непременно все умрём…
Полегчало, как ни странно.
Ведь не может же быть, что всё это — узенький, скупо освещенный коридор, грязный кафель, несколько тесных комнатушек, — и есть Вечность.
Свет мудрости и жар любви, упавший на грязных пещерных страдальцев, сорвал, словно заскорузлые бинты, уродливые маски (это было очень больно, но длилось считанные мгновения) и обнажил чистые юные лица. Первородная вина — словно промасленная обёртка, в которой с изначальных времён хранится новенький инструмент…
Безобразный гонтмахер раскрывается прекрасным единорогом, а мерзостная свита его — добрыми людьми. Это не волшебное превращение — это просто освобождение от фабричной упаковки. Под ней они всегда такими и были. С самого начала времён.
Единорог уж скрылся в сказочном лесу, забавные бородатые мужички разошлись кто куда, а Антонова всё стояла, купаясь в золоте божественного величия.
Она стояла, мы смотрели.
— Хватит глазеть, извращенцы! — Ленке явно нравилось внимание, но приличия обязывали поддразнить. — Ваши взгляды оскорбляют божество.
Это было, конечно, неверно. Все мы глядели на Антонову в образе Алёны с благоговением; взгляды были невинны.
Не как тогда, в боковой линии событий, когда история в Заборье оказалась переписана самым скабрёзным образом, и высочайшее побуждение органично сплелось с телесной страстью…
Антонова об этом и подозревать не могла, а вот богиня, безусловно, знала. Те мгновения, пока было живо видение, золотой огонь глядел на меня с задорной и чуточку печальной улыбкой.
Или мне просто так казалось.
— Серый, а давай ты расскажешь, что задумал наш Командор, — рассудительный голос Толика вернул меня в реальность. — А то про Леониду уже услышали, мда…
— Могу предположить по аналогии: хочет всех сделать уродами. Иначе к чему этот гонтмахер, эти клювгранты? Прав я, Серёг?..
Салтык почти попал. По аналогии, да. По аналогии…
— Не совсем, но вроде того. Идея в том, чтобы запустить Стан — точнее, вообще всю механику, всемирную механику, — обратным ходом. Понимаете? Это, по мнению Полукарова, машина с обратным ходом.
И я объяснил — коротко, как мог. Наш поход в ответ на зов неисправного Стана — та же попытка пуска, только ограниченная, лишь для нас пятерых. Мы действуем так, как будто в наших жизнях есть смысл, мы преодолеваем, мы претерпеваем… и механизм запускается.
Ограниченно запускается.
В мировом масштабе это лишь дуновение ветерка; но говорят, что одна бабочка может хлопнуть крыльями так, что на другом конце света поднимется буря. Про бабочку, конечно, чушь. А вот мы — другое дело.
Запустив Стан для себя, мы получаем возможность что-то изменить. Запустить его для всех, как в старые времена (и добрые, и не очень) или заглушить. Опять же для всех. Чтобы игроки сменились. Так хочет матрона Леонида, но у командора Полукарова веления иные.
Одно лишь плохо — запуск Стана означает возвращение страданий. Для всех. Настоящих страданий, не тех, сноподобных, что знаем все мы.
Все эти эксперименты с Яблоками Боли — думаете, к чему? Это проверка — что бывает с людьми, к которым вернулось чувство жизни. Проверка показала, что ничего особо страшного не происходит, что жить всё равно можно.
И страдания включатся, как отсиженная нога напомнит о себе.
Каждый человек… нет, каждое существо… станет само себе отсиженной ногой. Зато в мир вернётся жизнь.
Ну, такая жизнь.
— Непонятно про механизм с обратным ходом. Кто куда идёт?
— Вот видно, Слава, что ты не инженер. Вот настенные часы. Маятник качается, гиря опускается, стрелки движутся. Это механизм без обратного хода. Если стрелки сдвинуть вперёд, маятник не зашевелится быстрее, и даже гиря не упадёт. Смекаешь? Теперь представь противоположность. Вот тебе и обратный ход.
— Колодец. Потянуть за ведро — ворот начнет вращаться. Это?
— Это.
Вразвалку, не сохраняя никакого порядка, прошли до помещения, в котором должен был располагаться алтарь. Янтарная Зала… Сердце Вселенной… Седьмые Врата Траглита…
Тронный зал института мозга.
Комнатка оказалась совсем небольшой; вместо алтаря стояла трёхногая табуретка. На стене было выведено аккуратным почерком безнадежного безумца четверостишие:
КАК КУБИК РУБИК ТОЛЬКО ШАР
ЛУЧЕЙ ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ 32
СЛОВА ЛЮБВИ НАПИШЕТ ОН
НА НЕБЕ ФЕЙЕРВЕРКЕ ГРЁЗ
— Какая-то подсказка?.. — неуверенно предположил Толик.
— Нет, — безучастно ответила Тамара. — Это не подсказка. Это подпись. Скверна. Место испорчено.
Помолчали, переваривая новость.
— Вы не понимаете? — голос Денисовой дрожал и плавал от какого-то неуместного раздражения. — Тут всё испорчено! Посвящено Девнуулу. Всё! Это уже всё. Окончательно.
В комнате ничего больше не было. И никаких других помещений в этом закутке испорченной реальности не было тоже. Стены, пол, потолок. Табуретка, надпись.
И всё.
— Теперь понятно, — сказал я, лишь бы не молчать. — К чему вся эта серая масса. Откуда эти безбожники, эти единобожники… один хуй разницы. Раз уж всё испорчено.
— А кто же испортил? — чистым, светлым голосом юродивого спросил Роговской. Спросил — как пропел.
Алтарный камень, куб с дивно сглаженными гранями — сияет янтарным светом, а свет пульсирует, и пульсация, кажется, учащается. Повсюду кровь и кишки. Над алтарём, взявшись за руки, кружатся Ася и Тася — два нездешних существа, пришедшие в Сердце Вселенной лишь нашим попущением.
Два взмаха воронёного топора — и девушки-птички рушатся вниз. «Как подрубленные» — неправильно звучит. Они же и в самом деле — подрубленные.
Янтарное сияние меняется на гнойное. В воздухе расплывается ощущение чудовищной, непоправимой ошибки.
Ощущение глубоко ложного свершения.
— Друзья мои, что же я натворил в конце своего пути? — неестественным голосом вопрошает Анатолий Роговской.
— Да мы и испортили, — негромко произнёс Роговской. — Я только печать поставил. Всё уже было решено.
Молчали. Минуты шли. А может, шли часы. А может быть, никакого хода времени уже не было, одна лишь инерция нашего восприятия.
Антонова уже произнесла самые страшные слова. Мы здесь не умрём.
— Не может быть, чтоб не было никакой лазейки. — Тамара Денисова говорила подчёркнуто уверенно, и звучание её слов погружало нас в странный ужас — унылый, пассивный. Чувство, которое никто из нас не испытывал при жизни.
Теперь это — вечность. Бесконечное погружение в вялый, унылый ужас.
Вот так. Двинулись в путь, не в силах терпеть медленного выцветания под ветром заблудившегося времени. Я отказался выбирать из двух зол, опасаясь отпадания в бездну…
Отказался — на предыдущей итерации — делать выбор. Выбор должен был быть сделан за меня завершающими существами. Мы не позволили этого сделать. И Роговской прав — отдельной его вины в этом не было. Он сам — сумма векторов наших жизней.
Мы, всё мы…
— Давайте говорить, — спустя какое-то время сказала Денисова. — Пока говоришь, это не так. Замолкаешь, крутишь мысли по кругу — всё. Не замечаешь, как падаешь назад и вниз. Говорить, говорить!..
Она была права. Мы стали говорить.
Слава Колыванов сказал, что очень это странно — для него всё кончилось, так и не начавшись. Только вылупился наконец из «Салтыка» — да, теперь сколько угодно можно, это даже смешно, — и всё. Ну зачем так? Что я сделал? В смысле, всё сделал как надо. Стан должен быть доволен…
Антонова сказала, что всё понимает про свою роль и никаких иллюзий не испытывает. Хозяйкой своей жизни стать так и не успела — лишь сделал первые шаги по этому пути. Сколько же впереди работы… Если бы это «впереди» у нее было.
Толик ни в чём не был уверен, даже в том, действительно ли в произошедшем нет его особой вины. Формальным лидером он уже не являлся, но стал ли в должной мере человеком? И вообще, какова природа этого процесса — постепенный ли он, дискретный ли…
Денисова сказала, что ничему не удивляется — пожинает плоды долгих, неизвестно насколько долгих, внутренних скитаний в тумане выдуманных обид. Непонятно только, почему, лишь только этот туман начал рассеиваться, сразу такое…
Все говорили, молчал лишь я. А что мне было сказать?
Что выходил в поход, втайне презирая своих товарищей и особенно себя самого?
Что из одной лишь гордыни, безо всякой любви, возложил на себя неподъемную ношу, позвал всех за собой, подарил надежду…
Что дал обещание, которое не имел ни малейшей возможности сдержать?..
В чём, наконец, заключалась моя роль в этом мире? Та роль, сыграть которую мне оказалось не суждено просто по причине неправильного рождения?
— А что, если во всём этом виноват лишь я один? — сказал я, чувствуя, что мой голос поёт.
Сказал и вскочил на ноги. Все вскочили. Серое ватное уныние ослабило хватку.
— Здесь это можно, — согласился Салтык, с интересом меня разглядывая. — От скромности ты тут не умрёшь.
Я от души расхохотался, совершенно не стесняясь того, что смеюсь над шуткой Салтыка, а не над ним самим. Впрочем, никто не разделил со мною веселье.
— Ты говоришь о чём-то конкретном? — пытливо осведомился Роговской.
— Да. Более чем. Давай-ка отойдём в сторонку. Тут дело только между нами.
И мы отошли, игнорируя взгляды, в которых, признаться честно, не было особой надежды.
— Толик, слушай меня внимательно. Изначально было предсказано, что мне предстоит принять крайне тяжелое решение. Необходимо принять. Я думал, это относится к тому выбору, куда там и что. Включить или не трогать. Ну ты понял.
Толик внимательно кивнул.
— Но речь была не о выборе. О решении. О решении, которое просто надо принять. Может быть, именно тогда, когда никакого выбора не остаётся. Это же самое простое — принять тяжелое решение, когда никакого выбора нет…
Толик кивнул ещё раз.
— Это свобода паладина, — согласно молвил он. — Хорошо сформулировал. Ёмко.
— Спасибо. Так вот… дело в том, что я должен сменить тебя на посту. Раз всё тут с самого начала из-за меня…
— Не понимаю, как это.
— Не говорю, что виноват. Я не виноват. Как вот и ты не виноват. Но само моё тут появление послужило… ну короче, нет нужды во всё это… давай что-нибудь уже делать.
— Давай. Вот только что?
— Присядем.
Присели на корточки; я достал свой жезл, положил его между нами. От него исходило тонкое сияние. Не взглядом, лишь умом…
Сияние глубокого синего цвета.
— Это у тебя жезл Безусловной Любви? Жестокая эта штука — ваша любовь…
— Нет. Тут Леонида ошиблась. Или даже не ошиблась. Он был… казался таким… на предыдущей итерации, где я… где мы всё с треском просрали. Но это не любовь была. Это была гордыня, из которой я пытался вылепить любовь. Любовь не убивает. Даже счастьем. Не убивает.
— Что же теперь поменялось?
— Теперь я признаю. Всё признаю. До конца. Моя особая судьба была пресечена ещё до моего рождения. Я — невостребованная посылка, застрявшая на почте на веки вечные. Вот что важно. Вот с чем я не мог смириться. Только всех задерживал…
Роговской всё кивал, хотя и понимал, что говорю я уже не с ним.
— Просто на одной лишь гордыне я возложил на себя неподъёмную ношу. Сотворил камень, который сам не смог поднять. Господа, мне очень стыдно это признавать, но я обосрался.
Посидели ещё. Сидеть на корточках тут было на удивление удобно. Ноги не затекали.
Да, в испорченной, падшей Вечности есть и плюсы.
Когда я понял, что всё прошло должным образом, что решение в самом деле принято, моя капитуляция засчитана, настала пора обсудить технические вопросы.
— Толик, этот предмет умеет петь. Позволь ему исполнить для тебя свою песню. Не заставляй, не проси даже. Пусть сам споёт. Он хочет петь. Просто дай ему возможность.
— Дальше-то как? Что выбирать? — спросил Роговской, когда понял, что перемена мест неизбежна.
— Толик, идея в том, что ты — безупречный паладин. То есть, ты сам можешь сделать верный выбор. Я позвал их всех за собой, но… я их не люблю. И не могу за них решать. А ты любишь, ты для этого только и призван. Действуй теперь. А моя история на этом заканчивается.
— Заканчивается… Вот уж не думал, не гадал… Главное — чего я-то боялся тогда? Это же такое чудо, ваша жизнь…
Сухов, худощавый колдун с длинным костистым лицом и звериным взглядом, просто сидел и молчал.
— Но мне мудрости не хватит. Я же не знаю, что из двух зол хуже. Просто не знаю. Тебе виднее. Скажи!
— Не скажу. Мудрость без любви бесплодна. Ты только будь уверен — помогу по возможности. Решай и всё получится, ты же герой. Пора уже. Давай. Просто… блядь… ничего не трогай!
Два человека, Анатолий Роговской и Сергей Сухов, сидели на корточках, между ними лежал жезл, лежал и пел, не для них даже, для себя, пел как умеет. Это был жезл совершенного смирения.
Они сидели, я смотрел. Мудрая тихая музыка медленно впитывала обоих, не делая различия.
Это были последние секунды перед прыжком. Всё казалось каким-то нарисованным, но при этом и более настоящим, чем когда бы то ни было.
— Здесь Родос. Здесь прыгай! — не удержался я.
А Сухов-то уже прыгнул. Ведь я же тут.
Янтарный свет, седые древние стены, каменный купол, едва угадывающийся над головой. Друзья стояли неловко — будто только что осознали, где находятся, да где и всё время находились. От кровавых кишок, разбросанных по залу, ужасно несло.
— Толик, вот теперь… а вот ничего не трогай!..
Роговской ещё и не взялся за топор, и окрик Колыванова прозвучал неуместно, будто предупреждение о сосульках ранней осенью.
— Даже не думал. Пущай летают. Нам-то что?
Дружно решили оставить всё как есть и направились на выход. Впереди расстилалась целая жизнь. Все были огорошены тем фактом, что выдуманным существом, формальным лидером, оказался не Роговской, а Сухов, но никто не подавал виду.
Даже Денисова, что меня, признаться, чуточку уязвило. Но всё-таки я видел некую насупленность в её лице; видел и старался, чтобы она не переросла во что-то большее. Всё-таки я правда её люблю, хотя теперь между нами пролегла пропасть глубиною в жизнь. Я совершил прыжок, она — осталась. Осталась рассказом о себе.
Даже не коснулись друг друга на прощание.
Нет, вот только не надо начинать.